– Рииииии – тааааааа… – Вытягивала каждый день, а сейчас на работе, старушка.
– Ну чего бабушка?
– Риии-тааа, – как можно медленней произносила бабушка, – не снимай тапки, Риии-тааа.
– Да разве похоже, что я их снимаю? – Быстро, ещё не выговаривая все буквы, кричала Марго. – Я сижу в них и никогда и не думала их снимать! Почему ты вдруг про них заговорила? Откуда ты это придумала?
– Поскользнешься, Риииииии-таааа, иииии…
– Да не поскользнусь я!
– …иии расшибёшься.
Да, кстати, так бабушка и умерла. Она поскользнулась на том же кафеле и расшибла затылок. Были в тот момент на ней тапки или нет, понять уже невозможно. Марго тогда училась в начальных классах, она пришла после школы на работу, и ей всё рассказали. Тело уже увезли. Тётки со всех сторон налетали на девочку, обмачивая ей шиворот своими солёными слезами. Что делать в таких ситуациях или как реагировать, она не знала. Девочку посадили за её столик, и она стала делать домашнюю работу. Через несколько часов приехал отец. Его раздутые красные веки свисали в два слоя. Он зашёл и сказал:
– Собирайся.
Марго собрала вещи, и они поехали. Первый раз она находилась с ним наедине. Отец сидел у запотевшего окна троллейбуса, не выходя из прострации. Девочка что-то подковыривала пальчиком на лямке рюкзака, но всё время следила за отцом. Прежде так долго она всматривалась в его лицо только на фотографиях. Брови были насуплены. Челюсти сильно сдавлены, и верхние уголки губ нависали над нижними. Маргарита прятала свой взгляд при каждом малейшем движении отца. Он не должен был знать, что ей интересно смотреть на него. И что же могло быть там интересного, – после думала Марго? Какой-то мужик, ничем не отличавшийся ни от кого другого. От бабушки, от воспитательниц, учителя, даже от соседок веяло каким-то теплом. Но он, хоть и с покрывшимся красными пятнами разгоряченным лицом, разносил только холод. Мужчина сидел подобно нерушимому камню, размышляющему как бы ни содрогнуться вновь.
На выходах, поворотах и заходах он лишь едва заметно дёргал головой вверх, как бы давая команду дочери. Но она не видела этих знаков и делала всё сама. Вошли домой, Марго села на тумбочку, где ей всегда помогала раздеваться бабушка. Отец скинул ботинки и замер, смотря на дочь. Марго, недолго думая, сама принялась стягивать туго затянутые сапоги. Получалось у неё это не охотно, с зацепами, но получалось. «С первой проблемой разобрались», – кивнул себе отец и пошёл на кухню. Он, открыв холодильник, осмотрел пустые полки и понюхал содержимое редких кастрюль. Тут девочка прошла, наклонившись под холодильной дверью, и залезла в нижний выдвижной лоток. Она вытащила пару целлофановых свёртков и выложила на стол. Потом достала большую кастрюлю и поставила на плиту.
– Колбаса заканчивается. – Как бы себе проговорила Марго. – Бабушка покупает колбасу.
Верхняя губа отца опять непроизвольно поднялась. Он закрыл за девочкой холодильник, прильнув к стене и наблюдая за каждым её движением.
– Мы готовим борщ по средам, – она достала хлеб и спички, – и бутерброды, чтобы… Папе… Делать.
– Ты с плитой умеешь управляться? – Низким хрипящим голосом выговорил он. Марго подняла глаза, но на него не посмела повернуться.
– Зажечь, повернуть, чуть-чуть подержать. – Газ начал нагревать кастрюлю.
Дверь в квартиру распахнулась, и пухлая женщина влетела в слезах.
– Федя! Федя! Федечка! – Она задыхалась и тряслась. Отец шагнул к ней на встречу и попался в объятья. – Федечка… Наденька… На, – она захлёбывалась, – На-Надя, Наденька! – Отец посадил женщину на стул и сдерживал её руки. – На-адя, Федя! – Когда Марго включила газ, то газовая плита у соседки перестала урчать \/ вовсе потухла. Так женщина понимала, что хозяева дома. Всегда она после таких моментов прибегала на разговоры и чаепития. – Федя, Федя! А, Рита, Рита? Ритушка! – Она вновь залилась слезами, ещё долго вытягивая страдальческий «ааа».
В школу Марго всегда ходила сама, так как работа бабушки была в другой стороне. Обедала теперь не у бабушки, а также в школе. Приходила домой, и её обязательно навещала соседка, каждый раз требуя, чтобы девочка заходила и сама сообщала о своём приходе. Девочка делала домашнюю работу, всё больше отвлекаясь на телевизор. К вечеру готовила ужин на несколько дней вперёд. Собирала паёк и папе на работу. Прибиралась в доме. Мыла полы. Пылесосила. Стирала вещи. Купалась, заливая пол. Вытирала всё. И засыпала.
Важно было делать всё правильно. Как, если бы бабушка всё ещё была рядом. Нельзя было её подвести. Всё, что делала бабушка, не вело ни к чему плохому. Не было никаких внезапностей и неожиданностей в жизнедеятельности. И чтобы не произошло никаких проблем, с которыми Марго бы не справилась самостоятельно, нужно было всё делать безошибочно.
Иногда из школы она неосознанно проходила мимо дома и шла ещё несколько домов в сторону бабушкиной работы. Инстинктивно делала мультфильмы тише в обед, когда раньше бабушка отдыхала. В разговорах об умершей окончания глаголов произносила всё ещё в настоящем времени, а не в прошлом. Хотя об отце всегда говорила в прошлом времени. Марго теперь заставляла себя делать то, что раньше приходилось заставлять её делать. И все размышления и самоутверждения шёпотом озвучивались под нос. Она себя разным бубнением как бы оправдывала. Всё равно, если бы бабушка сама говорила эти слова на ухо.
В голове рождалась мысль: Я же могу взять две конфетки, а не одну как всегда разрешала бабушка. – Две это много. – Тут же едва слышно пробалтывала Марго. — Но мне же в школе по две иногда доставалось, и ничего не было. – Сегодня две возьму, завтра три, захочется ещё. – На этом она закрывала холодильник.
Отец заходил также поздно ночью, но теперь и к ней в комнату. В независимости от времени он включал свет и осматривал квартиру. Он не велел ей ничего из прибранного \/ приготовленного делать. Большинство её занятий по дому не нужно было вообще выполнять, но девочка продолжала. Отец опять шёл спать на кухню, но перед уходом иногда задерживался, оставляя взгляд на растущем изо дня в день комке в углу кровати.
Марго больше не ждала его прихода, а ждала ухода. Теперь в её распоряжении были две подушки. Одна под голову, вторая сверху. Ноги поджимались, и всё тело укутывалось толстым пуховым одеялом. В независимости лето за окном или зима. Лицо утыкалось в щель между кроватью и стеной, чтобы был доступ воздуха. Оттуда всегда веяло прохладой. Сквозь слои пуха звук окружения занижался, а что-то тяжёлое на голове приятно прижимало. Одеяло закрывало от того, что сзади. А стена перед глазами оберегала от того, что спереди. Также важно было видеть уголки подушек, окружающих лицо. Тогда создавалось ощущение пещеры. Как будто она не в этом мире, а где-то там, далеко. Её никто и ничто не видит. Ей ничто не навредит. Эта пещера её оберегает. Она только наблюдает за миром, никого не трогая, никому не мешая. Вы сами по себе, а я сама по себе. Лишь бы не мешать. – Только так Марго чувствовала себя в хоть какой-нибудь защите.
Узнать о таком эффекте и феномене как «нормальные» мама \/ папа, Марго могла только от окружающих. Сначала интерпретацией была та же самая бабушка, но моложе. Потом в глазах одноклассников Маргарита видела маму как нечто более строгое, что следит и ругает. Дети постоянно ссылались на фразу – Да вы что, меня мама убьёт, если я так сделаю. Окружающих ребят не заботило, нужно было им это делать или нет, можно это делать или был ли в этом какой-либо смысл. Главным для них был факт угрозы.
– Домашнюю работу пойдём делать в библиотеку? – Однажды спросила Марго одноклассницу.
– Мне не нужно, у меня мама уехала, а папа не проверяет. – Ответила хвастливо та, а Марго не могла понять, зачем мамам домашняя работа дочерей и шла одна её делать.
Родителями угрожали учителя, на родителей равнялись, они разрешали, запрещали, снисходили, одаривали, карали. Родители были тем самым божеством и матерью природой, о величестве которого говорила бабушка. Но потом наступал момент, когда мама \/ папа представлялись в глазах подростков совсем иными. Одни служили лучшими подругами и представлялись наставниками, а другие существовали отрешённо, не понимая детей, споря и ругая. Но и те, и другие заменяли самостоятельность. Где бы ты ни был, что бы ни произошло, к ним можно было прийти, и они знали что делать. Они давали совет, они помогали. Этого Маргарите и не хватало.
Она брала знания из книжек, из фильмов, сериалов, журналов или слухов. Она видела представленные факты в действии, понимала и принцип, и логику. Не хватало только подтверждения кого-то близкого. Чтобы такой же человек, как и она или тот, кому она доверяет, сказал: «да, делай так»; или «нет, не делай». Даже и «не знаю» было бы ответом. С ним можно было бы поразмышлять. Даже, если бы он и молчал и своих мыслей совсем не внёс в разговор, а всё решила бы Марго сама, то девочка всё же думала бы, что этот человек помог ей.
После школы дети разбегались по секциям или гостям. В первый день у одного друга несколько ребят сидели и играли, в другой день у следующего. Марго поначалу тоже приглашали, но быстро прекратили, так как она всегда отказывалась. Так было принято, если тебя позовут, значит, и ты зови. Но что можно было делать в её ободранной комнате?
Тусклые обои отклеились в уголках. Плинтуса расшатались. Грязь забилась под тяжеленные шкафы, которые девочка не способна была сдвинуть. Линолеум под ножками стола продырявился. О том, что занавески нужно стирать Марго никогда не представляла. Окна прогнили, и она каждой зимой их всё сильнее задавливала, найденным у помойки, поролоном. Плафон однажды просто упал и разбился, с тех пор лампочка лупила в потолок. Прямо на том месте из года в год всё больше чернело запёкшееся пятно. В углу стоял громадный телевизор, при включении которого из всех щелей выдувались клубы пыли. Балкон можно было открывать, только когда сходила ледяная корка.
На подоконнике стояла коробка с рисунками и поделками девочки. Они всё скапливались и скапливались. Частенько Марго выкладывала старые рисунки и клеила из них фигурки. Но и те со временем сминались и выбрасывались. Доделать ни одной не получалось. Она всегда задумывала максимально подробную скульптуру, на создание которой нужны были недели. А монотонность и одинаковые движения надоедали и наскучивали, и она бралась за новое. Но самые интересные или пока недодуманные листы, всё же девочка уберегала от мусорки. Там были и подробнейшие неаккуратные картины, и всевозможные механизмы, и задачки, которые она сама придумывала и регулярно дополняла. Уже после это будет казаться детскими фантазиями, но пока у девочки открывался мир удобного будущего. От колёс на ногах каждого до улыбающихся, понимающих и незлящихся людей.
Телевизор всё чаще переключался на научные программы. Хоть понятно ей было мало, но интерес побеждал. Интерес ко всему неизвестному. К тайному, необоснованному. Зачем люди врут? Какой путь проделала пуговица, пока девочка не нашла её на улице? Почему существуют разные языки? Ладно в древние времена, когда люди жили раздельно и изолированно развивались, но сейчас же уже давно налажена связь со всем человечеством. Можно было давно создать один общий язык. Общий единый словарь. Чтобы хотя бы в семантике слов не было противоречий, для возможности объяснения чего угодно кому угодно. Но дабы, ни подавлялась историческая культура, можно обучать человека и любому другому языку.
В голове у девочки такие витиеватые, ещё допустимые человеческому размышлению, вопросы всё больше сменялись разумеющимися и невообразимыми. Не из-за сложности построения, а от банальности прямоты. Они были настолько простыми, что казалось и ответа на них нет. Что это принцип такой, заложенное правило и другого не дано.
Зачем люди злятся? Почему забывают? Как мы понимаем друг друга? Что такое завтра и время вообще? Куда делось вчера? Почему синий – это синий? Ведь может быть так, что человечку, у которого с детства нарушено цветоосознание, сказали, что определённый цвет является синим. У человечка, как и у всех, есть все цветовые разделения, но только он видит совсем другие цвета. Его спектр смещён. Он запомнил, что синий – это синий. Но всё же может быть совсем иначе.
Только когда обычный озадаченный человек ищет ответы или смиряется, Марго зажималась и подавлялась. Вопросы не переставали её мучить, но ответа девочка не находила. Она боялась задавать вопросы. Во-первых, было некому; во-вторых, у нас не принято об этом говорить. Делать нужно то, что делают окружающие – это правило вдалбливалось в голову каждого ребёнка. Таков физиологический принцип существования.
Все её вопросы и интерес всё больше приходили к одной мысли: у остальных-то такого нет. Вот это и есть её отличие от окружающих. Так что Марго старалась прятать свои вопросы как можно глубже внутрь. Она яро боролась с интересом, намеренно занимаясь вещами, которыми занимались окружающие. Заставляла себя смотреть телешоу, играть, смеяться, когда ни попадя, и даже краситься. В целом стараться подобать кому-то.
Но ничего у девочки не удавалось. Всё казалось бредом, непонятными махинациями. Сначала просто нелогичными, потом глупыми и наконец отвратными. Она смотрела на себя в зеркало, стараясь оценить внешность как бы окружающим мнением. Каштановые кудрявые волосы спадали до груди. Вроде не толстая. Аккуратные брови и пухлые губы, щёки, кажется, большие. А глаза постоянно бегают и прячутся от себя же самих. Как будто, поймав свой взгляд, они застыдят всё на свете. Человеку не стыдно смотреть на сексуальные черты других людей. Ему стыдно если кто-то узнает, что он сейчас на них смотрит. Марго не было стыдно на себя смотреть. Также ей не было неприятно или приятно. Она просто считала, что это глупо.
Мне же, всё-таки кажется, что она весьма привлекательна. Девочка всегда высматривала себя в зеркале, уточняя, похожа ли она на окружающих. Глаза, рот, нос есть, что же им ещё нужно? А всё же все всегда на кого-нибудь да похожи, хотя бы отдельными чертами напоминают известных или отдалённых личностей. Только себя она никак не могла ни к кому привязать. Так же она не могла понять, что привлекательна, поэтому, задерживающиеся изредка на ней взгляды прохожих, вызывали опасность.
Вот, Катя, одноклассница, она, да, красивая. Ну, должно быть красивая… У неё ровные зубы, длинные светлые волосы, цепочки, серёжки, всегда яркие и красочные наряды. Мальчики, даже из старших классов, постоянно вокруг неё ошиваются. Над всеми её фразами смеются и её первую приглашают танцевать на дискотеках. Но Катя всегда и всем отказывает. Излишнее внимание действует только на её подруг, и те пользуются положением. А Катя изо дня в день всё больше молчит. У неё растёт грудь. Одноклассницы завидуют, мальчики съедают глазами, а Катя начинает сутулиться. После того, как один из старшеклассников осмелился сделать комплимент её глазам, Катя стала прятать взгляд. Она стирает косметику, которую ей поутру наносит старшая сестра. Она всё больше молчит. Чувствует себя неловко и неуверенно. И эта скромность со скрытностью ещё больше возбуждают окружающих. Мальчишки спорят, раззадорясь недоступностью, а девчонки злятся, чувствуя свою никчёмность в присутствии Кати.
И вот уже Катя не просто задавленная обстоятельствами девочка, а самый настоящий предмет насмешек и издёвок. Её теперь все выставляют легкомысленной девчонкой. Поклонники считают, что она возвела себя на недоступные каким-то окружающим высоты. Так что они находят себе особ вожделения полегче – тех самых завидующих бывших подруг. Эти жалкие пародии и доступней, и с ними можно повысмеивать, вожделенную всеми, Катю. Можно распустить по школе слухи о её похождениях. Родителей её после вызовут в школу, и те отругают девочку за всё то, чего никогда не было.
Ладно, если бы то были всего лишь шутки, но любая история в том возрасте кажется роковой. Одна мелкая деталь или стечение обстоятельств накладывают клеймо на всю жизнь. А ребёнок думает: как жить-то дальше с этим.
Отец по выходным спрашивал у дочери нужны ли деньги. Если нужны, то он клал по тысяче в сервант под тарелку. Если Марго говорила, что не нужны, то он всё равно клал, поясняя: «вдруг нужны будут». Она не любила находиться дома, когда он отдыхал в воскресенье, и выходила на улицу. Там просто сидела на скамье или бродила по окрестностям. Подростки её возраста скапливались в отдалённых от глаз закоулках. Ей же, как и им, хотелось уйти от остальных, только не вглубь, а наружу. Она гуляла всё дальше и дальше, мечтая иногда осмотреть всё вокруг. Ходила, исследуя тропы, дорожки в прилегающие к городу деревни – всё, что скрыто вдали от населённых пунктов. Ограничение состояло только во времени. Вернувшись к ночи, даже если отца и не заставала, всё равно обнаруживала бумажку для недельного пропитания на месте и перепрятывала.
Соседка иногда приносила супы в банках и ставила в холодильник. Также она проверяла дневник девочки и следила, чтобы та прибиралась. Женщина, невзирая на свои растущие с каждым годом размеры, во всём старалась помогать девочке и постоянно про всё интересовалась, но Маргарита от всего отказывалась и помалкивала. Вопросы и предложения помощи всегда носили материальный характер. Темы были про еду, одежду, коммунальные услуги, здоровье девочки, но всегда или никогда не то, что волновало её на самом деле. Марго вскоре смирилась и поняла: об этом не говорят. Обсуждать и рассуждать в компании людей можно только о поверхностном. О том, что выставляется напоказ. Что не имеет никакого значения. Глубинные же, реально волнующие и важные для общения \/ существования вещи, нужно задавливать в себя, прятать как можно глубже. Иначе разговоры о таком были бы подобны раздеванию. В этом случае люди видели бы друг друга голыми. По письке и две сиське у каждого. Они бы тыкали в друг друга пальцами, осуждая: «Смотри, мол, у него две сиськи и писька!» – Но у тебя же тоже писька с сиськами. – «Нет, нет! Ты посмотри, какие у него они! Фу, какая мерзость!» – У тебя тоже не очень на самом деле. – «Что?» – Да, и у всех так.
С весны отец добирался до работы на велосипеде, пока не нашёл себе женщину с квартирой близь завода. Первое время он просто задерживался, но потом и вовсе пропадал сутками. О том, что у него появилось новое место обитания, Марго услышала, когда соседка ругалась с ним на кухне. После таких регулярных ссор, этот мужчина строил из себя настоящего отца. Он брал всё в свои руки, наводил дома порядок, что-то чинил, узнавал про дела в школе. Всё это длилось около получаса. Потом, как ему казалось, долг был переисполнен, и всё опять приходило на свои места. К лету отец оказался в другой квартире, а велосипед на балконе. Но через несколько дней девочка уже мчалась на нём далеко за городом.
В компании остальных двухколёсных ребят ей не удалось войти. Их механизмы были ювелирно собранны, рамы сверхлёгкие, а некоторые аппараты с электромоторами и сами двигались. Но дети на таких машинах только хвастали друг перед другом, всегда двигаясь по специально предназначенным для этого дорожкам.
Подобный случай произошёл в магазине обуви. Когда девочка выбирала себе кроссовки, то увидела разделы: обувь для занятия спортом, спортивный стиль и обычная обувь. В обуви для занятия спортом удобно заниматься спортом – это понятно. Но в спокойном перемещении от неё возникало неудобство. То же самое с обычной обувью, в которой удобно банальное перемещение, но невозможно бегать. А вот спортивный стиль, как объяснили ей консультанты, нужен для того, чтобы не заниматься спортом, но выглядеть так, как будто занимаешься. В ней неудобно заниматься спортом, но удобна повседневность. Тогда почему нет обратного? – подумала Марго. Обувь, выглядящая как обычная, но предназначенная для спорта.
Велосипед же Марго был старым заржавелым аистом, к которому приварили задние передачи. Он весь дрожал и скрипел на поворотах. Всё же девочку замечали только по возвращению или отъезду из дому. Трамвай \/ автобус забылись, только велосипед. Это был дешёвый, удобный и быстрый способ добраться куда угодно. Перед глазами всё время что-то мелькает, картина постоянно меняется и не замирает, как она. Путь каждый раз выбирался новый, незнакомый, с наиболее заросшей тропой. Главной задачей каждой вылазки было потеряться. Чтобы можно было остановиться, на миг почувствовав беспомощность. Полнейшее одиночество \/ безграничную свободу.
Колёса крутились как можно дальше в самую глубь лесов. Когда же пробираться верхом более не было возможности, велосипед катился рядом. Ветки хрустели под ногами. Дождь давно не проходил, и ей за всю дорогу ни попался ни один гриб. Небо и сейчас было чистое, но солнце почти не пробиралось к подножиям деревьев. Духота задерживалась, как и любой шорох. Резкие блики редко резали глаза сквозь тучи листвы. Без ветра не скрипели стволы и не шумели ветви. Они теперь поглощали все звуки, а эхо возвращалось только глухое на несколько тонов ниже. Благодаря засухе удалось выбраться на другую сторону ручья. Вода отошла ниже, и по отмели удалось пронести тяжёлый велосипед. Ноги её давно закалились и довольствовались ледяным родником. Правда он успевал немного нагреться, спускаясь по лесу с разбросанных холмов.
Чернозём и корни виднелись только у подножий деревьев, где её взрыли кабаны. Весь остальной лес покрывала, годами опадающая, листва. Эти коричневые пышные сугробы мягко прогибались с каждым шагом. Где-то внизу там что-то трескало и ломалось. По коре деревьев то и дело пробегали букашки, а в волосах девушки порой путалась паутина.
Ей нравился лес. Она представляла, как жила бы тут. Где бы охотилась, где брала воду, строила жилище и расставляла ловушки. Она изучала деревья, узнавая из которых было бы надёжнее построить хижину. Узнавала всё о лесных животных, опасностях и секретах. Так, растрясся шишку и растерев семена, она однажды приготовила себе кашу. Отличив камыш от рогоза, опробовала на вкус нечто новое. Из него можно и нить сплести, и крышу обить. Это не был запасной вариант, на случай если отец перестанет присылать деньги, но возможность такую она допускала.
Эти бумажки, которые все накапливали, вызывали одно отвращение, самую настоящую злость. Она понимала, что валюта это потенциальные возможности. Деньги – результат затраченности. Может, данные факторы и были бы для кого-то причиной хвастовства, если бы их не заботило только количество бумажек. Люди восторгались открывающимися возможностями, своим ложным величием над пока ещё не заработавшими, но просаживали свои накопления на загнивающий мусор.
Завидующие, смотря на богатеющих, ещё больше злились, оттого что чьи-то средства уходят в никуда. Они не понимали, зачем миллионеру хвастать своим новым телефоном перед другим миллионером. Или разъезжать на дорогущей иномарке по своему увядающему селу, чтобы каждый, прежде сомневающийся в его возможностях, осознал, что был не прав. Но, всё же каждый, из уверяющих себя, что никогда не просадит деньги в пустую, в свой отпуск мигом летел в тёплые края, не вкладывая средства в планируемое приятное, а тратя на заслуженный отдых от накопившейся усталости.
Это ужасно, что человек обязан думать про деньги, причём постоянно. Везде с самого рождения его готовят только для этого. Он учится, чтобы потом много зарабатывать. Его пичкают насмешками: «Ты как зарабатывать-то будешь?» или «Это много денег тебе не принесёт». Человек работает, боясь потерять зарплату, если что-то совершил выдающееся, то его награждают денежно; провинился – минус премия. Всё переводится в эквивалент денег. Получается, марафонскую победу можно выразить в какой-то сумме? Или отцовскую заботу реально заменить зарплатой? Может девушка на первом свидании вместо поцелуя пихала бы парню сотку в карман, мол: Молодец, хороший был вечер, ты отлично за мной ухаживал.
Причём ужас этот неискореним, человек зависим от денег, как от единственного способа существования. Еда – деньги; вода – деньги; жильё, тепло, здоровье, защита – всё это деньги. Человек действует, исходя из ситуации, зачастую против своей воли. Можно было бы подумать, что нематериальное (такое как: доброта, выносливость, забота или сострадание) невозможно выразить деньгами. И этими качествами человек может обладать как богатый, так и бедный. Только бедный человек не подаст руку нуждающемуся случайному прохожему, потому что сам торопится домой, где его ожидает целая семья таких нуждающихся. Это не отнимет наличие у него доброты, но карать он будет себя больше, чем беззаботный богатей, который никуда не торопится. Так же марафонец не сможет выложиться на все сто процентов, потому что знает, что боль в ногах не даст ему отработать на следующий день качественно все три уборки. Человек будет карать себя, думая, что сам просто не способен на такие забеги. Так и сын будет роптать на мать, не появляющуюся дома, и студентка не сможет дать жалкий рубль на помощь больным детям.
Всех таких людей задавливают рамки, в которых они родились и воспитывались. Они не могут выбраться за границы, потому что не знают как. Их учили только существованию в этих условиях, так что они и представить себе не могут, что жизнь возможна не по установленным правилам. Что где-то далеко, в диких лесах, возможно завести разумно развивающееся общество без гнева, зависти, страха и денег.
Оказаться так далеко у девочки не было возможностей. Пока она не представляла, как можно не ходить в школу, или не ночевать дома, или жить совсем одной в лесу, но постоянно об этом думала, находя всё больше подтверждающих факторов. Мы вышли из природы, всё здесь для нас. Конечно, дико звучит для девочки – подростка, но это так. Ведь ей на самом деле не нужен дезодорант, которым она по несколько раз на дню пользуется из-за постоянного движения. Отвечать ей не на чьи звонки, да если б и был кто, то телефон ей тем более не нужен. Значит, и не нужно электричество. Земля и уголь – естественные фильтры. Воду можно запросто вскипятить на, тут же разведённом, костре в любом целлофановом пакете. Температура плавления целлофана стала известна в восьмом классе на химии, и она в два раза выше кипения воды. Кругом полно ягод, а проток спускается прямиком к речке. Там можно нарвать крапивы, скрутить пряжу, сплести сеть и поймать рыбу. Тогда бы она всегда была бы занята выживаемостью, и не было бы времени на всё, что любит подниматься из самых недр сознания. Марго будет ещё долго жалеть, что тогда не осмелилась на такое.
Река была ниже, а девочка шла в другую сторону – наверх. Хоть на выходе из леса и доносился шум дороги, но и вид оттуда открывался редкостный. Лес исчезал вместе с почвой, и открывались огромные жёлто-зелёные поля, лежащие где-то там, внизу, вдалеке. Земля обрывалась с корнями и, свисающими над пропастью, ветвями. В паре метрах ниже начинался плавный скат из глины, песка, камней и, всё никак не взобравшегося наверх, бурьяна. Глиняную стену подпирала небольшая полоса деревьев перед ровным, гладким полем, тянувшимся на несколько километров, где оно останавливалось другими лесами и еле различавшимися машинами.
Марго опустила велосипед и подошла к краю. Снизу это возвышение казалось настоящей хвойной волной. Только, судя по левой, укрывающейся за поворотом, частью обрыва, не лес накрывал поле, а наоборот оползни спускались, и засохшие деревья линиями срывались вниз, но то длилось годами. Вот было бы славно, подумала тогда Марго, установить камеру на десятки, сотни лет в центр того поля, чтобы потом воспроизвести отступающую землю за секунды. Это было первое место, где Марго захотела оказаться снова.
Когда второй раз девочка вернулась сюда, то вышла значительно правее и так же, как и в первый раз, просто любовалась видом. Гигантской картиной. Во вторую вылазку пейзаж не был столь ярок как в прошлый день, а на третий день вообще был мрачным.
Через неделю солнце опять выжигало атмосферу, и горизонт искрился красками. Полю понравились дожди – оно заиграло ярче. Куда уж ярче? Куда разнообразней? Откуда новое? Все эти вопросы каждый раз летали вокруг Маргариты. Она всегда могла заметить то, что не знала или не помнила в этом виде. К концу лета она нашла здоровенный камень, подобно дивану, располагавшийся у обрыва.
Девочка сидела тут днями, неделями и годами. На фоне не играла вдохновляющая музыка, описывающая величественность природы. Только она и… Это не было одиночеством. Это было спокойствием. Умиротворением. Расслаблением и беззаботностью. Школьные экзамены, выпускные оставались там, за гигантским лесным забором. Здесь был её мир. Тихий и безопасный.
Она чувствовала себя жёлтым пятном в белом пространстве. Хотя движение возможно только в сравнении, от чего или к чему, но это пятно двигалось. Неизвестно куда и зачем. Потом превращалось в бабочку. Порхало, и, успокоившись, зависало на месте. Больше ничего не нужно было, но тут появлялось синее пятно. Оно также летело и превращалось в небо; за ним зелёное – в траву, из которой вырастало дерево. Бабочка садилась на дерево и…
Марго приходилось каждый день уходить от этого места и возвращаться в так называемый дом. Место, где нужно поесть и поспать. Место, к которому ты привязан. Место, без которого ты не умеешь существовать. Но не место, в которое ты стремишься \/ которого бы хотел. В этом институте «семьи и дружбы» на девочку всё больше озлоблялись. Отец, соседи, учителя, бывшие одноклассники и будущие однокурсники. Казалось, что сам мир был против того, что у Маргариты есть свой маленький мирок где-то вдали от остальных. Ей не хотелось думать о поступлении, о том, что холодильник пуст или нужно утром умываться, она жила всё время тем большим камнем на обрыве.
Но больше всех, казалось, на Марго озлоблялась она сама. Ладно, если бы девочка решала постоянно возникающий в голове вопрос: а что не так-то? Так нет же, она просто гоняла его и из-за этого пуще злилась. Потом злилась, оттого что не понимает, отчего она злится. Потом смеялась над тупостью ситуации, а, успокоившись, опять злилась, так как проблема не была решена. «Да какая проблема-то?!».
Итак, бешеные песни заводной девчонки дома в одних трусах сменились простым мычанием. Резвые игры утихомирились до настольных. Всё, что подбивал азарт и ажиотаж, мигом гасилось внезапной самокритичностью. Она застеснялась себя. Даже зеркала завешивала. По ночам шторы задёргивала, не оттого что другие увидят, просто в стекле опять ловила свой взгляд и мигом стеснялась. Она видела себя во всём. В каждом блике или в отражении ложки. И, хоть и старалась избавиться от своего вида, всё же намеренно искала ещё отражающие предметы. Там она опять замечала себя и вновь ненавидела. Может, ей было и приятно мысленно оскорблять себя. Может это был некий способ слиться с, критикующим её, обществом. Но, переполненная презрением, однажды она уставилась на себя. Как бы специально, чтобы взбесить ту, что стоит там, но оказалось, что бесится только та, которая стоит здесь. Что она видела:
Кудрявые каштановые волосы спадали ниже груди. Не расчесанные, сухие и ломкие, но пышные, хотя у корней растягивались локоны под собственным весом. Дальше шли огромные глаза под маленькими бровями. Девочка специально вытаращивала ещё больше глаза, чтобы они превратились в ровные круги. Нос небольшой, очень маленькие губы и подбородок. Равноразмерные количеству выходящих из них слов. Далее шея и плечи. Грудь начала расти. Неужели. Длинные, неуклюжие пальцы, непонятный живот, бёдра, ноги. При перечислении возникал образ вполне обычной девочки ничем не отличавшейся от остальных. И девочка подумала: а может, и нет разницы?
Марго, смотря на окружающих, и не думала себя с ними сравнивать. Но, так как она была девушка, это происходило само собой. Разница была очевидна: всё, что они (окружающие) делали, сводилось к одному – они все к чему-то стремятся. Осознанно или нет, обоснованно или нет, но все чего-то хотят. В этом плане и Марго от них не отличалась – потребности у всех есть, но она признавала, что от всего, что у неё есть, она способна отказаться. Может, и не так легко разбивать привычку, но вполне реально. Она не замечала зависимости, привязки к чему-либо. Никогда не было какого-то ярого желания или стремления чего-то добиться. Может быть это свобода?
Окружающие постоянно жаловались на свои обязанности, на учёбу, на планы, друзей. Им всегда не хватало ни на что времени, и им это совершенно не нравилось. Но зачем тогда они этим занимались – спрашивается? Отвечается: им это нужно. Но для чего учиться? Для будущего? Так они хотят или не хотят такое будущее? Так может им и хочется то, что им надо.
Эти два слоя «надо» и «хочется» сильно соперничали. Причём когда одно радовало, другое тормозило. А вообще они различались? Просто те люди слишком много чего хотели, а времени на всё не хватало. Оттуда и недовольство. Вместо радости за саму возможность, за то, что они живут, а не выживают, они роптали на судьбу, на родителей, на правительство, на всех, кроме себя самих, что им мало. Им всегда мало. Всегда нужно больше.
Марго никто ни к чему не принуждал, и делала она все, казалось бы, необходимые обязанности по возможности. Девочка не знакома была с понятием хочу или не хочу. Разрешают? И на том спасибо. Но для чего? Что потом? Учёба, работа, карьера, семья, реализация, совершенствование, след в истории, спасение мира. У всех план примерно совпадал, но неясно было, с чего он у них появлялся. Экзистенциализм захлестнул девочку. Она не понимала: если вы делаете всё так, потому что все так делают, тогда почему вы отказываетесь прыгать с крыши, если бы все прыгали? Марго не хотела никого учить своими вопросами, просто хотела понять. Тем не менее, все думали, что она навязывалась и самоутверждалась. Вместо того, чтобы отвечать на, волнующие её, вопросы, они отходили от поставленных тем и переходили к критике личности. И девочка всё больше сникала, пока однажды вовсе не замолкла.
Если ввести в компанию человека, публично объявив, что он болен аутизмом, то общение с ним будет осторожным. Люди не будут критиковать его или осуждать. (Общество наконец-то развилось хотя бы до этого, но не всё) Все странности и заминки будут списывать на болезнь. Просто окружающие не будут воспринимать этого человека как себе подобного. Он же болен. У него может быть совсем лёгкая форма болезни: он может, допустим, не понимать сарказма, бояться определённых вещей или выражать некоторые эмоции иным образом. Во всём остальном он точно такой же человек. И, как в каждом человеке, в нём живёт личность. Значит, помимо различия в виде справки, у него есть и своя точка зрения, и желания, и мнение. Ему, может быть, совершенно не смешна определённая шутка, или он может воспринять чьё-то действие как оскорбление. И это совершенно не из-за болезни. Всё же, и в эти моменты, никто не будет обращать на него внимания. Они будут думать: а, ну, наверно, у него это нормально.
Если же ввести в ту же компанию человека без справки, но с теми же проблемами, но не от рождения, а приобретёнными личностно, как часть становления индивидуума, то странности будут восприниматься куда иначе. Несоответствия будут расцениваться критически, с насмешками и удивлением. Люди будут ставить себя на место этого человека и представлять, насколько глупо было бы им вести себя так же. Вместо нравоучения и поддержки человека, будут издёвки и высмеивания. Не всегда, не от всех, но от толпы как от целого – обязательно.
Два человека. Два одинаковых человека. Справка совершенно ничего не значит. Но тот, что без неё, зажмётся и задавится ещё больше. Он именно замолчит, чтобы ни сделать ещё хуже. Это обычный инстинкт самосохранения. Оправданный и логичный. Боль есть, нужно от неё закрыться. Что Марго и сделала.
С ней здоровались, она молчала. Ей задавали вопросы, она молчала. Первую неделю на парах никто и не заметил разницы. Но потом кто-то докопался до неё, и молчание открылось. Одногруппники не поверили и проверили. Смеялись, шутили, использовали положение по полной. Бывшие одноклассники ещё больше подзадоривали заведённую толпу, выдумывая школьные случаи, обличающие девочку. Маргарита сверлила их непонимающим взглядом. Пару раз срывалась и убегала с занятий. Она не молчала полностью, только за ненадобностью. Продуктами закупалась в супермаркетах, где не нужно говорить, библиотекой пользовалась только электронной. Но на улице всегда могла подсказать дорогу или который час прохожему.
Игра в молчанку дошла до преподавателей. Сначала как недоумение с их стороны, потом до скандала. В то заведение девочка приходила набираться знаний \/ ожидать диплома. (Зачем? Да потому же, почему и все – так надо) Разборки по поводу отсутствия речи этому никак не способствовали. Так что она молчала сначала у педагогов, потом у главкафедры, потом у декана и наконец в архиве, подписывая справку о возвращении аттестата.
«Ну и хорошо. – Подумала Марго. – Наверно хорошо». Ну, а что ж плохого? Да и что хорошего? Пропадает стипендия, но есть ещё скопленные от отца деньги, он их пока регулярно присылает. Главное: пропала обязанность, отягощающее бремя. Появилось время, наступала вновь весна и балкон оттаивал. А пока разжижавшаяся грязь не досохла, Маргарита была заперта с самой собой в четырёх стенах.
Однажды одиночество заело её полностью. Это не случилось после очередного разочарования в своих ожиданиях или от зависти при виде счастливых лиц. Это не было ничем стимулировано, а стало результатом долгого накопления медленных угрызений. «Мне плохо» – не переставая, твердила себе девочка. Делать что-то нужно было, Марго знала это давно, но, что именно, понять никак не могла. Вокруг постоянно витали угнетающие слова, предположительные причины всех так называемых бед. Казалось, что это будет очередной вечер, когда, после часовых копаний в себе, она просто уткнётся в подушку, будет мечтать толком неизвестно о чём и уснёт. Но оставлять негодование, как раньше, нельзя. Настала пора выплеснуться, вывалить всю тревогу и разложить её по местам. Всё понять никогда не получалось, слишком много ответвлений постоянно летало, и мысль сбивалась. Мысль о чём? – такой вопрос заставлял девочку каждый раз возвращаться к тому, с чего она начала. Может из-за гнева или отчаянья она не могла никогда не к чему прийти. Тогда она придумала записать, всё выложить на листке и следить за мыслями по порядку.
Она создала идею. Пока неконкретную, скорее форму идеи или некий предположительный образ. Мне плохо, и что-то нужно с этим делать. Мысль, казалось, верная. Чтобы управлять, развивать и обосновывать её, пришлось мысль привязать к хронологическому порядку. Так родилось описание своей жизни. Теперь всё, что упиралось в рамки и ограничивало её долгие годы, вмиг могло исправиться фантазией на листах бумаги.
Во-первых, пол. Её не то, что бы не устраивали ежемесячные проблемы или сложившееся отношение к женской половине в современном и пережитом обществе, нет, она видела недостатки и в мужских организмах. Хотя бы рудименты эволюции в виде волос. Может и жизнь её сложилась бы иначе, будь она парнем. Ведь часто она и по сей день слышит: тебе надо было быть мальчиком. Тогда возникает вопрос: как часто бы люди говорили, что ей надо было бы быть девочкой, родись она мужиком? Но что было бы на самом деле, увы, никогда не узнать. Все суждения рождаются на основе имеющегося. Долгое время девочка вообще не хотела обозначать пол существу, к которому привязывала свои мысли. А зачем? Это же её мир, может в этом мире нет полов и все равны. Не только на генетическом уровне, но и в социальной среде. Вообще всё там может быть равным. Без цвета кожи, без кривых и ровных лиц. С одинаковыми талиями, увлечениями, работами и одинаковыми жизнями. Все в том мире ходили бы ровно по струнке. У всех была бы одна судьба. Ни каких войн, злости, агрессии, но и никакого счастья.
Это фантастика, антиутопическая сказка. Кажется, это и есть то, чего она хочет. С отсутствием счастья отсутствовало бы и несчастье. Все были бы одной гигантской семьей, и девочка не была бы одна, никто бы не был. Придя к этим словам, Марго испугалась. Она же не знает, какого это быть не одной. Привыкла уже к тому, чего не хочет, научилась вроде с этим жить и отвыкать страшно.
Она создала мужчину, чтобы доказать, что пол не имеет значения. Он должен был быть, точно так же, как и она, задавлен обстоятельствами, но постоянно что-то с этим делать. Его борьба не могла начаться просто так, у всего есть начало. А может всё, как и у неё, пошло от накопления. Всё пошло выводом всех предыдущих поколений. Она стала накачивать его своими проблемами и заботами. И наконец это всё переполнилось и выплеснулось через край. Создалось первое различие между ними. Он действенный. Все его, то есть её, проблемы решались. Он не смирялся. Он не считал, что сам виноват во всем с ним происходящем, а обвинял мир. В общем, из описания себя реальной, (для разбора и решения проблем, как было изначально задумано) у девочки вышло описание себя желанной. А может и не себя.
Он был идеального роста в сто восемьдесят сантиметров. Он был силён, но мышцы выглядели не большими, а крепкими. Он казался, как и она, немного худее, чем остальные, но это только из-за постоянного движения. Он плавал, бегал, занимался. Энергия не могла откладываться жиром на боках. Так как он противостоял миру, мир карал его за это. С самого детства тело его всё больше разукрашивалось шрамами. От порезов, полученных агрессивными детьми, и глупых ситуаций со столиками в самолётах до памятных спасенных жизней. В случае спасений ему везло и тем, кого он спасал. Но он непросто оказывался в нужном месте в нужное время, а постоянно двигался, зная, что на месте ничего не произойдёт.
Будучи маленьким, считал он себя самым умным, потому и назвался Клевером. Девочка придумала этот аспект, чтобы допустить реально возможный процесс формирования личности, которая, выросши, научила его сомневаться в своих возможностях. Когда он столкнулся с реально что-то знающими людьми, то заткнулся и впредь никогда не возомнил о себе большего. Но Клевером остался.
Сравнивая себя с ним, Марго знала: он бы не усидел, записывая свои мысли. Клевер постоянно находился в движении, что-то придумывая, решая и изобретая. Он не мог позволить себе делать только одно дело – это расточительство времени. Два занятия одновременно – это норма; а вот три – желанное. Правда подходящих друг другу трёх занятий найти было сложно. Однажды он смотрел научную передачу, нарезал овощи и тянул шпагат. Можно было ещё приседать, вязать и слушать аудиокнигу. Главное, чтобы занятия были разделены на участки тела, не отвлекающие друг друга.
Клевер не понимал, как остальные могли прожигать драгоценные минуты своей жизни, но никогда никому на это не указывал. Он не хотел, чтобы люди стали такими как он, но к тому, чтобы понимали, почему они такие, какие есть, стремился. Надо же разобраться и понять, где ошибка. Хотела ли Маргарита, чтобы люди были такими, как она? Скорее наоборот. Девочка желала воспринимать мир как окружающие люди. Не быть собой, слепо радоваться жизни и беззаботно течь по руслам судьбы. Но Клевер совершенно другой. Он точно знает: в поступках людей нет логики. Он никогда не будет это им доказывать или внушать. Он будет делать сам. Они будут его ломать, а он поднимется и исправит. Пока они не увидят перемены. Пока не обратят внимания на свою жизнь и сами не захотят меняться.
И вот девочка вновь смотрит на себя в зеркало, пыша от отвращения. Шея её вздулась, а лицо покрылось красными пятнами. Она думала, что в этот раз сможет больше не обращать внимания на причины, в прошлые разы вызывавшие из неё слёзы. Но плечи штампованно поднялись, колени сузились, пятки разъехались, и глаза всё больше моргали. Она то и дело отводила взгляд от лица, чтобы слёзы не потекли, но куда не посмотришь, везде стояла только она. Марго.
Я тогда неспециально подсмотрел за ней. Я не виноват – куда она, туда и я. Заплаканные глаза казались ещё больше, но разросшиеся в момент гнева капилляры на них мне совсем не понравились. Потому что там была именно злость. Злость от отчаянья. После, когда она успокоилась, в глазах осталось отчаянье от злости. Это две, определяющие активность человека, реакции на раздражение. Сейчас в девочке, кроме них ничего не было. Маргарита, ты ни в чём не виновата. – Захотелось сказать мне ей в тот момент. – Всё хорошо и ты это сама знаешь. Бояться нечего. Но разве способна она меня услышать?
В тот вечер у Марго опять промелькнула мысль, что ей совершенно не нужно понимать людей, что на самом деле не в ней проблема. Но мысль тут же подавилась рядом опровержений. Люди, как большинство из них считает, способны любить. Способны на счастье. Способны чувствовать, в конце-то концов. А она не понимала этого. Значит, проблема в ней. Конечно, что-то всегда шевелилось у неё внутри. Она и радовалась, и злилась, и впадала в апатию, и вновь просыпалась, следя за утренним лучом, в полной уверенности очередного дня. Но всё то было так гладко, так медленно и слабо, что Марго не захлёбывалась чувствами, а могла осмотреться в происходящем. Могла оценить плюсы, минусы, причины происходящего, но максимальной реакцией у неё было лишь немного большее выдавливание воздуха через нос.
А ведь люди на улице бегают, кричат что есть мочи, некоторые набрасываются друг на друга и висят с глупыми улыбками. Иные могут вспылить с полуслова, будь то неуместное или случайное слово. Им неважно, даже если собеседник забылся, не знал о проблемах первого или просто оговорился. Они могут впасть в ярость, в слёзы, в гнев, пустив в ход кулаки. Они искренне верят в тот момент, что поступают правильно, что неизвестная, необозначившаяся проблема только таким образом может решиться. Окружающий мир меркнет, они не способны оценивать ситуацию, они просто текут в порыве чувств. Настоящая вера в предлагаемые обстоятельства.
Вот мысли девочки вновь шли на разочарование. Данное чувство рождается, когда не оправдываются ожидания, когда человек с лишком задумал, а вышло всё не так, как планировалось. Но Маргарита давно ни на что не надеялась, лишь бы не было хуже. Так что разочарование являлось теперь нормой. На обратное надеяться она не способна. Просто не может. Людям дано, а ей нет. В ней отклонение, она – урод. Но где б найти такое место, куда запирают всех таких же? На измятых страницах разваливающегося дневника, куда её уже не пускал разжившийся там молодой человек?
Клевер вырос в точно такой же квартире, в тех же условиях, ибо должен был всего добиться сам. Или может мама его жила с богатым мужем, но он сам захотел жить с папой. Папа не занимался воспитанием и всегда работал. Да и воспитывать не нужно было его, он всё делал сам. Так, к моменту определения своей роли в мире, он занялся исправлением всего составляющего. Комната его в момент поменялась. Он подклеил обои, хоть они не мешали и показывать было их некому. Не дожидался Клевер удобного момента, чтобы спросить трудовика, а напрямую выпросил гвозди. Забил ими плинтуса и уголки. Вымел грязь и из-под шкафов, срезал порванный линолеум, выломал замёрзший балкон, нашёл замотанный рулон линолеума и приклеил кусками на места дырок. Занавески распахнул и больше никогда не прятался от вливавшегося света. Запихал вату в щели оконных рам. Не помогло. Вытащил вату, вставил поролон. Не помогло. Выдернул поролон, вклеил шерстяные жгуты и поверх прошёлся клеем. Шерсть пришлось задавливать даже в бетонные трещины. Пока работал, пропотел так, что поднявшаяся температура больше никогда не падала. Даже балкон можно было не запирать.
Когда люстра накренилась и плафон начал падать, Клевер, не думая, прыгнул, чтобы его поймать. Конечно тот всё равно разбился, но попытка была интересная. Лампа жарила извёстку. Можно было открутить лампочку, чтобы потолок не чернел. Тогда пришлось бы пожертвовать шестьюдесятью ватами. Купить новый плафон, потратив необходимые деньги, или оголить остальные лампы, а над ними проклеить фольгу. Что он и сделал, от чего стало ещё больше света.
Телевизор его работал до ухода отца. После, в ту самую неделю великого преобразования квартиры, пыльный ящик с остальным мусором отправился на помойку. По пути встретил его однокурсник Тимур и предложил купить этот телевизор за комплексный обед в столовой. Только через тринадцать лет, когда этот уже сломанный телевизор будет уносить Тимур в кладовку и рассказывать соседу, как и когда его приобрёл, то задумается, что мог бы его просто бесплатно взять с помойки.
Марго так понравились все его способы обустройства квартиры, что захотелось тут же вскочить и навести у себя такой же порядок, но всё же она продолжала лежать. Девочка знала, что всё описанное ею в образе жизни своего персонажа, она могла бы сделать и сама тем более про хозяйственную домашнюю часть, но с места она не сдвинулась. Лёгкий холодок всегда гулял зимой по полу, от него можно было избавиться шерстяными носками, а в заморозки и тапками. Марго понимала, что носки нужно надевать каждый день, а балкон можно проклеить единожды, и проблема решена, но всё равно ничего не делала. Почему? Это он, он может. Это его жизнь. Пускай он делает.
Клевер всё может. Не стесняется, смеётся, веселится, живёт по полной. Это не значит, что у него не было таких же, как и у неё, упадов настроения. Только он в такие моменты продолжал действовать. Атаковал скорбь, тоску и депрессию, не давая им овладеть телом. Может это был его своеобразный способ защиты или закрывания от неприятного, что совершенно неважно, если это работало. Ему также часто хотелось безумно прижаться к кому-нибудь или довериться. Чтобы его понимали, чтобы он понимал и не был одним. Тогда Клевер задавался вопросом: а разве я такой один?
Если человек что-то хочет, значит он берёт и делает всё, что необходимо для этого. Если не делает, значит без этого очень даже и обходимо. Ему никто не помогает с его порывами одиночества, значит никто не хочет. Но у других-то может быть такое же чувство, и они также, возможно, думают, что окружающие не хотят им помогать. Предположив это, Клевер понял, что вправе их избавить от этого состояния. Тогда он начал искать других таких людей, узнавать, расспрашивать – делать всё то, что никто не делал с Маргаритой. Хотя кто признается в своей слабости или отчаянье? Если очень нужно будет, ну вот только если на самом деле прямо так что иначе никак, то признается. Вот он и задавал постоянно пугающий и озадачивавший всех вопрос: Вам помочь? Что-то не так? Или: Вам что-нибудь нужно?
Многие в ответ перечисляли банальные вещи, материальные и далёкие, и сокровенные желания. Так выделилось девяносто процентов эгоистов, откровенных потребителей, не задумывающихся о причинах своих желаний. Потом пошли люди желавшие счастья и здоровья другим. Близким или просто людям. Желали, чтобы не было войн и мир во всём мире. Последние, подавленные одиночеством, такие как он. Как она. Молчали. Мы боялись довериться и не открывались. Мир нас так создал, что мы боимся довериться. Молчание могло выражаться насмешкой или злым закрыванием. И всё, что не ответ на вопрос – это молчание. Это та самая проблема.
Тогда Клевер попробовал первым открываться, говоря, что его тяготит. Говорил он, что не хотел, чтобы кто-нибудь чувствовал то же самое, поэтому и интересовался людьми. Окружающие ему, конечно, не доверяли. Не подпускали к себе и на двадцать минут такого «ангела». Они не могли поверить, что он желает заниматься чужими проблемами, пока не решил свои, что помогает кому-то без личной выгоды. Тогда Клевер отвечал, что грызущие всех нас мысли никогда не пропадут, и может он и чувствует всё это куда сильнее, чем они, но, так как его никто не избавляет, он хочет сам кому-нибудь помочь.
Всё же некоторые отчаивались на его помощь, думая, что хуже уже некуда. И, если они слушали, если не перебивали и думали своей головой, вступая в диалог, а не слепо веря любому слову, то всегда находили выход. Бывали разговоры долги, а муторные разбирательства многих отстраняли от продолжения. Эти люди сами не понимали, где они ошибаются, отстаивая своё положение, но срывались, не желая больше в себе копаться и прекращали с ним общение. Значит, не настолько им и нужно было избавляться от своих проблем, раз они не хотят понимать, побуждающие неприязнь, причины.
