Неделя кухонной стажировки закончилась. Изюмова, снявшего, наконец, грязное поварское, запихнули в досмотровый наряд: несколько раз за белую летнюю ночь бегать на вышку и проверять порожняки – не прячется ли в железных трюмах полувагонов нарушитель государственной границы. А между досмотрами – мыть на заставе полы. Изюмов и рад, и не рад. Он мечтал о том, что его назначат в наряд в пассажирский поезд или на «палку» – шлагбаум на автодороге – проверять документы в автобусах. Там полно гражданских, щедрых на сигареты, и ещё – там девушки.
У Лёшки первый самостоятельный день на кухне. Деды суют морды и руки в раздаточное окошко:
– Биря, больше мяса!
– Бирюков, мне «горбатого»!
– Биря, мне компот без «нипелей».
На всех не угодишь. Они пожрали и покидали миски в отдельный поддон через второе окошко – оно для грязной посуды. После обеда Лёшке придётся долго выгребать из мисок объедки, которые потом отнесут в вольер собакам, и мыть всю посуду, плиту и полы.
Своему призыву Лёшка виновато наливает пустой суп, кладёт постные макароны уже без подливы и от души наваливает в кружки «нипелей» – разваренный лохматый урюк.
Ребята недовольны, но не ропщут, относятся с пониманием. В течение недели фамилия нового повара трансформировалась трижды: сначала из Бирюкова в Бирю, потом из Бири почему-то в Берию, и закончилось всё звучным «Беркут». Да-да, всё в духе детсадовского птичника. Заполночь Лёшка заканчивает мытьё и уборку. Несмотря на дармовой сахар и сэкономленный сгущак, на кухне совсем не сладко.
Усталый, плетётся в казарму и лезет на своё место во втором ярусе. Снизу пинается в матрац Мазута Короедов и скрипучим голосом сыпет проклятия. Его сонно одёргивает Капа-Копылов с Вологодчины:
– Отстань от Беркута. Дай ему выспаться. Ему завтра вставать раньше всех – кормить нас.
– Днём на кухне выдрыхнется, – желчно ворчит Мазута.
Сквозь плотные одеяла на окнах просвечивает полярный день. Народ с матерками почёсывается – жварят комары…
Лешке не спится: в голову лезут кошмарные картинки недавнего, уже армейского, гарнизонного прошлого.
Лёшке кажется, что не успел он и недели пробыть в новом коллективе, как у него уже появились и покровители, и недруги – это нормально, это жизнь. Надо бы Капу прикормить – мяса ему что ли побольше завтра в суп кинуть… Заступается – заслужил добавку. Опять пинок в спину через тонкий матрац. Это злобствует Короедов:
– Берия, не храпи, а то портянку на рожу накину…
Вздыхая, повар поворачивается на бок, придавливает толстой щекой жёсткий бок подушки, и всё…
«У солдата вы-ыходной…» – будто силится вытянуть высокую ноту привязчивый комар.
3.
Утром неожиданно приехал некто капитан Атрощенков из контрразведки погранотряда – «особист». Ходит налегке, в коричневых ботиночках, когда как все строевые офицеры парят ноги в хромовых сапожных голенищах. Подмышкой у капитана – папка; в светло-зелёных маленьких глазах – кажущаяся глуповатой профессиональная хитреца. Бирюков и не заметил, не услышал, как капитан возник в проёме раздаточного окна.
– Новый повар? – глазки задорно моргают, а нос втягивает кухонные пары, – Ммм, вкусная, наверно, каша? А налей-ка мне кофейку! Сгущёнки старшина достаточно выдаёт?
Лёшка слышит своё частое сердцебиение. Накануне вечером деды выцыганили весь сгущак. Сердце стучит в груди, стук отдаётся эхом по длинному коридору заставы. Ближе, ближе… Нет, слава богу, это не сердце, а торопливое цоканье каблуков Грача по мраморному полу столовой.
– Здравь жлаю, тащ капитан! – говорит прапор подобострастно и, жамкая «особисту» руку, добавляет – Сергей Иваныч, дорогой наш гость…
Последняя фраза повисает в воздухе, будто Грач хотел закончить её словом «незваный», но вовремя осёкся.
– Пообедаете? Бирюков картошечки нажарит, а? Как? Своя картошечка, «подхозная»!
Атрощенков раздосадован, что ему не дали поболтать с солдатиком-новичком без свидетелей:
– Конечно-конечно, Игорь Матвеич. О чем речь!
На мгновение Грач встречается с Лёшкой взглядом и успевает, мимолётно прикусив под усами кончик языка, тем самым предупредить, чтобы повар помалкивал.
О чём? Да обо всём. «Новенький, мол, ничего не знаю», – усы старшины красноречивы. Он, возможно, догадывается о том, что цикорий сегодня без молока.
В столовой опять топот и хромовый скрип голенищ – о необъявленном визите доложили Кабакову, и тот тоже спешит с приветствиями. Зовёт особиста и старшину в свой кабинет пить бразильский растворимый порошок.
Все офицеры между собой по имени-отчеству. Лёшку отделяет от них стена с двумя окошками. Прямого хода из столовой в кухню нет – надо выходить через дежурку, огибать весь длинный заставской корпус и, минуя спортгородок, стучать в дверь, которую Бирюков запирает теперь изнутри – чтобы часом не занырнули Мазута с Валинайтисом. Вчера вот зашли, как на грех. Интересно, доберутся ли сюда офицеры?
Позже днём выяснилось, что Атрощенков прибыл вовсе не по кухонным делам. Конечно, капитана интересовало всё – так, сразу, мимоходом, заодно… И в кастрюлю нос засунет, если что, и нужником солдатским не побрезгует, но основная цель открылась ближе к обеду. Бытовую комнату с парой столов, утюгом, мотками ниток, зеркалом и скамьями переоборудовали на время в кабинет особого отдела. Даже дверной проём то ли для пущей секретности, то ли для уюта затянули одеялом, как занавесом. Каждого солдата капитан вызывал в этот будуар отдельно, задавал вопросы вполголоса и отвечать просил потише, чуть ли не шёпотом. Дошла очередь и до Беркута. Кликнули через окошко, и пришлось выключать недоваренный суп, чтобы не выкипел, скидывать поварскую куртку, запирать дверь и обходить вокруг.
– Ничего не говори! Дедовщины у нас нет… Обмундирование у всех новое… – как гусаки в деревне, шипели ему вслед деды.
«Конечно, нет дедовщины. Вот в гарнизоне – была, а здесь по сравнению со штабной ротой – пансионат…»
Атрощенков, видимо, решил прикинуться придурком. Бирюкову стало смешно, когда капитан обратился к нему по имени и вдруг залопотал что-то про хоккей.
– Лёшка, а ты за какую команду болеешь?
Дурной вопрос – так на гражданке интересуются гопники перед дракой: «дай закурить» или «за какую команду болеешь». Да ни за какую… Здоров, некогда болеть…
Бирюков терпеть не мог ни футбол, ни хоккей.
– Да я не очень интересуюсь, тарщь капитан…
Интересно, что там дальше-то у контрразведчика припасено для наведения мостов с личным составом…
– Камуфляж вроде бы неплохой, новый ещё, да?
– Так точно.
– До «Гербового» где служил?
– В штабной роте.
– А не припомнишь ли ты такого, – вдруг уж совсем тихо и, отчего-то сразу посерьёзнев, спросил «особист», – чтобы в гарнизоне кому-нибудь из твоих сослуживцев со склада старьё выдали вместо новой формы?
– Никак нет, – слишком, наверно, быстро и громко выпалил Бирюков.
Напоминание о штабной роте отозвалась у него тупой болью где-то в печёнке, и образ прапорщика Буримы, жующего торт, замаячил перед глазами.
– А бушлат свой ты проворонил, пока в санчасти лежал, – говорил улыбчивый Бурима на прощание, – Надо было в каптёрку сдать на хранение, мне под роспись. А ты что? А ты на вешалке в роте оставил. Сам виноват. Спёрли, значит… Не дам, не дам бушлат. На заставе выдадут какой-нибудь.
На заставе Грач, проверяя по списку амуницию новоприбывшего, для порядку поартачившись, действительно выделил Лёшке промасленное рваньё из числа списанных курток, но потом – раз уж сам парня поваром поставил – нашёл ему бушлатик поновее, чтобы парень не тёрся в грязном возле продуктов. Хоть на склад сбегать, хоть на перекур выйти – а верхняя одежда нужна.
Заполярное лето короткое – даром, что светло, – сегодня жарко, а завтра и захолодать может. Как тут без бушлата?! Чтоб ещё замёрз солдат, захворал? Нет уж. Солдат должен быть обут, одет, накормлен, чтобы мог и службу нести, и в хозяйстве работать…
Еще Грач понимал, что ставить на хозработы одних «стариков» – глупо, потому как толку не будет, а вот старослужащего назначить старшим над бригадой молодых – самое то. Проверено временем. И дедовщину до определённых пределов, в отличие от того же замполита Рудского, старшина одобрял и поддерживал.
– Нет. Выдавали все новое, – спокойно подтвердил Бирюков.
На том доверительная беседа и закончилась, и лишь вслед, без особой надежды, капитан Атрощенков бросил дежурную фразу:
– Ну если что-то вспомнишь или ещё каким макаром захочешь помочь, сообщай…
– Так точно! Разшите идти?
– Иди, иди. А то помогал бы – в Высшую школу КГБ порекомендовали бы тебя.
«Ага, – подумал Лёшка, – так я тебе и согласился стучать…»
Занавес из одеяла, сыпанув пылью, заслонил от Бирюкова внимательное лицо «особиста» – всё, экзамен пройден. Теперь на кухню – чистить картошку офицерам на жарёху.
Коридор; справа умывальники и сушилка, из которой затхло несёт портянками и тапочками; дальше дверь в офицерскую дежурку, потом – в солдатское спальное; а налево – выход через коммутаторную, где маячит силуэт дежурного по заставе. Кто там сегодня с красной повязкой? Сержант Кеклицев? Дальше по ходу – веранда. На дощатом полу банки с гуталином, щетки и пепельницы – пара трехлитровых жестянок из-под комбижира, всё в дыму – это курилка, и здесь гужуется толпа солдат, и каждый уже по второму или по третьему разу спрашивает, что на обед, что на ужин…
Осталось обогнуть длинный корпус из силикатного кирпича: вот они – турник, брусья, лесенки… Уже не так пахнет краской. Теперь все запахи перешибает хлорная известь, которую накидали в яму «холодного» очередные счастливчики.
Пол-первого. Обед для офицеров почти готов. Салат из капусты и тёртой моркови, суп солдатский, гороховый; на второе только ещё начала шкварчать наспех нарезанная толстыми кусмарями картошка.
Едят, треплются не о службе – о чём-то постороннем, гражданском, чего Лёшке не видать ещё полтора года: о рыбалке, отпусках, поездках на юга. Майор Кабаков пытается вставить что-то про диоды… Со вторым блюдом что-то не так: картошка, оказывается, сыроватая.
Встают к раздаточному окну темно-зеленой кучкой:
– Бирюков, ты бы её с лучком!
– С поджарочками, с поджарочками…
– Маслица надо было побольше.
Грач тепло подмигивает Лешке хитрым глазом.
– С поджарочками, с поджарочками, – токует «особист» Атрощенков. По его нервному маленькому подбородку стекает капелька масла…
Дружно уходят – наверно, пить «бразильский» к начальнику в кабинет…
– Спасибо…
Лёшка скидывает недоеденную картошку в бак с помоями – подхозным свиньям сегодня будет сытно…
Теперь накормить Кеклицева. Сержант подменился, временно передал повязку и спешит поесть, пока не попёрла в столовую основная масса. Он из Еревана, но русский. Хвастливый, шумный, в каждой бочке затычка… Очень любит быть в центре внимания.
«Образцовый сержант» – всерьёз считают Кабаков, Толстый и Гнутый.
«Хитрован», «балаболка», – почему-то уверены Грач и все солдаты.
Служба на «Гербовом» потекла для Лёшки размеренным спокойным ожиданием очень нескорого дембеля. Все его мысли, что бы он ни делал, упирались в воспоминания о доме и аморфные мечты о том, чем он займётся, когда отслужит и приедет в свою такую желанную красавицу-Москву. Может, и правда, поговорить ещё раз с особистом, наобещать что-нибудь… «КГБ бессмертно» – вспомнились слова вожака гарнизонных комсомольцев. Наверно, уже экзамены сдаёт, в увал домой ходит. А комсомол-то распустили – самоликвидировался союз ленинской молодёжи…
Неделя прошла, и немного разочарованный Изюмов вновь принял ключи от кухни и склада.
– Бирюков – поездной наряд, – выкликнули на боевом рассчёте в тот же вечер.
Повезло!
4.
Сергею Кеклицеву нравится ощущение своей маленькой власти над людьми. Власти на час. Всего на какой-то час, пока кандалакшский поезд в два-три вагона, непременно с прицепленным московским, неторопливо и аккуратно продвигается вглубь погранзоны.
Местные и те, кто часто ездит, знают, что в Ёне застава и будет погранконтроль – держат документы наготове. Наряд – когда трое, когда четверо погранцов – вламывается в дверь, которую открывает проводница, и сразу, пока поезд еще не тронулся из посёлка, приступает к делу. В паспортах чаще всего кандалакшская или ковдорская прописка, и документы суют уже открытыми. Кто-то отдельно предъявляет командировочные листки – Кеклицев в них мало что понимает последнее время: откуда, кто, куда, зачем, на какой срок? Раньше было проще, печати и названия организаций однообразнее: министерство – инженер – в горнообогатительный комбинат – на неделю. Всё. Теперь, с недавних пор, едут одни менеджеры: из кооператива «Феникс» – в кооператив «Апатит», из фирмы «рога» в фирму «копыта», дата открыта, печать без герба – может, сам «менеджер» такую и вырезал. Попадается пассажир с пачкой пустых бланков:
– Я командировочный.
– Где удостоверение?
– Сейчас…
Бесстыдно заполняет листок на глазах у наряда, достаёт печати и, дунув коньячным перегаром, шлёпает прямо на плацкартном столике.
– Я и есть директор.
Директор чего? За год, с лета девяностого года, как началось и всё нарастает в стране что-то непонятное, слово «директор» измельчало, обесценилось, размножилось, как на копире.
Командировочное готово. Всё верно, всё в соответствии с новыми реалиями – не придраться.
– Счастливого пути!
Вот в следующем купе дама вырывает у младших наряда, рядовых Бирюкова и Никанорова, свой паспорт.
– Нечего смотреть те страницы! Всё здесь.
Тычет алым ногтем в фотографию и прописку. Думает, солдатикам любопытно, сколько раз была замужем, и она прикрывает ладонью штампы, отбирает, тянет, чуть не рвёт главный документ гражданки СССР. Или уже СНГ, или чего там ещё – не понять…
Кеклицев встревает:
– Женщина, на выход с вещами! Будете объяснять начальнику заставы, почему вы препятствуете проверке.
У старшего суровое, как он думает, лицо, металл в голосе и по три лычки на погонах. Зачехленный штык-нож на ремне.
Пассажирка что-то соображает в иерархии. Безучастно отдаёт сержанту паспорт. На фотографии – юная красотка. В жизни дама явно подзавяла и постарела – «истаскалась». Кеклицев быстро пролистывает страницы, сверяя серию и номер. Это стандартная процедура, так учили.
Отдаёт документ хозяйке: «счастливого пути».
