«Прекрасно устроил Господь этот мир! Посмотрите хоть на лилии полевые…»
Прага, сердце Европы, столица Священной Римской империи, вмещающая сорок тысяч населения, переполнена людьми, как хлебное поле – спелыми колосьями. Босоногие монахи горячо спорят о Причастии; далеко, как с амвона, разносятся взволнованные слова: «Чаша для всех, и всем должно причащаться вином, истинной кровью Христовой, в наше искупление пролитой!» А вот студенты университета в коротких пёстрых плащах, смотрят дерзко, о преподавателях говорят громко: «Гус… Магистр Гус умрёт, а душой не покривит…» А тут наёмные, воюющие за сольдо и прочие гроши, солдаты, брызжа слюной, поминают невиданную битву при Танненберге («O Tannenbaum!..»). А там весёлые мастеровые нестройно, но с большим чувством горланят:
– Грязный Ганс пошёл на дно,
Встретил тех, кто там давно.
Танцевали до утра…
Гудит людское многоголосье, торопится сообщить о своём, самом важном – а маленький человечек слышит только одно: «Смерть».
И в пьяной компании, скандалящей у корчмы, и в дохлой собаке, упокоившейся в сточной канаве, и в призывной улыбке простоволосой девицы с дерюжкой под мышкой видит он всё то же – госпожу Смерть.
«Ведь как не посмотри, каким бы господам я не служил, на деле я всегда служу только одной Госпоже!» – думает маленький человечек и пуще прежнего надувается от важности.
«Пусть пугает простонародье скверно отпечатанный лубок, громыхая угловатыми угрюмыми словами «будь богач ты, будь мудрец – в пляске Смерти всем конец…», толковый стряпчий нужен каждому, особенно госпоже Смерти. В новое, высокоумное время даже повестка на Страшный суд должна быть составлена на основе параграфов Римского права и с учётом всех имеющихся правовых прецедентов…»
За такими приятными мыслями время идёт незаметно, кривая выводит к дому на берегу, к двери, на которой вместо дверного молотка привешен тяжёлый фигурный замок.
– И здесь Ты, – человечек с почтением прикасается к глумливо скалящейся образине… и начинает свою службу.
– Граф… Граф слишком важная персона, чтобы называть его здесь, – человечек в сером платье медленно обводит взглядом вокруг: ничем не прикрытые стены, неубранная комната, непокрытый стол с единственной свечой.
– Благие деяния – вот истинное богатство, – вежливо отвечает хозяин комнаты, сидящий у стены рядом со столом.
– Благие деяния не путь стяжательства; а тот, кто во всём ищет лишь прибыль, ступает на адскую дорожку, – потупив глаза сообщает человечек и трёт руки. – Я вполне наслышан о ваших деяниях, господин Целлер… Собственно, поэтому я и порекомендовал вас… Графу…
– Вот как? Я вас внимательно слушаю…
– Послушайте ещё и примите верное решение. По ряду причин супружество его сиятельства графа стало непозволительной роскошью, и его сиятельство считает за лучшее понести кратковременные расходы, нежели терпеть постоянный убыток. Важно не нарушить закон и сохранить приличия – у распутницы много опасных родичей! Посему щедрая награда ждёт того, кто поможет благопристойно разлучить неверную жену с оскорблённым мужем, а невинную душу – с грешным телом…
Человечек снова поднимает застенчивый взгляд, трёт испачканный в чернилах кончик носа, смотрит выжидательно.
В царящем полумраке его цепкие глаза замечают множество занятных вещей и вещиц, разместившихся в некогда просторной кузне там и тут без всякого видимого порядка: массивную наковальню в центре, неподъёмный рычажный молот, сваленный в углу, высокие банки из мутного стекла с торчащими штырями, передаточные ремни и натянутые проволоки. Человечек заинтересованно смотрит на того, кто в центре красивого Божьего мира смог создать поистине дьявольский хаос.
Человек, сидящий перед графским поверенным, обнажён до пояса, голова по-кастильски обвязана платком, ремесленный кожаный фартук прикрывает чресла, на широкой безволосой груди – ключ. Сохраняя видимое спокойствие и невозмутимость, человек безостановочно водит правой рукой вдоль ветвистого шрама, причудливо протянувшегося от ключиц по груди и до подвздошной кости.
«Как будто горящей веткой приложили, – думает серый человечек, – экие, однако, у него ручищи – впору ландскнехту. Мало же он похож на учёного аптекаря, составителя „злых зелий“, прославившегося в Севилье и Тулузе!»
– Что прикажите передать его милости?
– Передайте, что ежели его милость хочет избавиться от женщины как от обременительной поклажи, то тот же товар я хочу приобрести.
– Вам нужна какая-то женщина?
– Не конкретная женщина, но любая низкорослая, узкоплечая особа женского пола. Лучше всего девочка, которую никто не станет искать. Мне нужна маленькая жизнь, расцветающая напрасно, что ныне красуется, а завтра будет что трава полевая…
– Мы поняли друг друга. Прекрасно! – удовлетворённо произносит маленький человечек, верный слуга Госпожи-всегда-готовой-к жатве.
В лето милосердного Господа, 1410-е в Праге было неспокойно. Новости и слухи смущали умы, будоражили чернь и тревожили князей. Многим в этот год казалось, что чаша Божьего терпения вот-вот переполнится…
Под Танненбергом страшное поражение потерпело крестоносное воинство непобедимого доселе ордена Дома Пресвятой Девы Марии. В Карловом университете Праги магистр Ян Гус публично осудил тех, кто взымает мзду за служение Богу. В кафедральном соборе Святого Вита некие дворяне угрожали смертью священнику за богохульное Причастие и хлебом и вином[3 - В Средние века Католическая церковь предписывала причащаться мирянам (простым людям, прихожанам) только хлебом, а священникам – и вином, и хлебом. Так евхаристическая чаша стала символом еретиков-гуситов, которых часто называли каликстинами («чашниками», от лат. calix, «чаша»).]. В собственном имении внезапно скончалась во цвете лет молодая графиня Вальдштейн; говорили, что, подражая языческой царице Клеопатре, она на каждую ночь искала нового любовника…
Далёкий от суеты, похудевший и осунувшийся, Иоганн Целлер готовился завершить своё делание: с нужной скоростью вертелось тяжёлое водяное колесо, механические передачи разумно распределяли природные силы, как надо работала тщательно собранная машина. В тот миг, как придёт госпожа Смерть, вспыхнет небесный свет…
В ночь на исходе октября наступил решающий час.
Жарко горит огонь в кузнечном горне, жмутся тени по стенам продымленной мастерской, на перекрестье тьмы и света, в нарисованной пентаграмме, на железной наковальне спит девочка, дитя человеческое, и жизнь её – что искорка, летящая сквозь ночь.
За ужином Иоганн Целлер напоил ребёнка маковым отваром, и вот – сытость и дурман сделали своё дело: спит маленькая девочка покойным сном, улыбается… Снится ей, что она спящая Царевна, и на ней парчовое огненно-золотое платье, а Прекрасный принц шепчет ей ласково: «Проснись, скорее проснись – ждут тебя пажи и фрейлины, и весёлый праздник в королевском дворце. А холодный город, тёмная лачуга, голодная жизнь, это всё – затянувшийся сон, колдовской морок. Проснись!»
Смотрит на спящую замарашку Иоганн Целлер, и кажется, ничего прекраснее прежде не видывал. Нищенка, побродяжка, сорная трава под ногами – а улыбается так, будто это он, великий учёный Иоганн Целлер – нищий проситель у её трона, и сейчас решается: вознестись ему или погибнуть… и он уже не понимает…
Иоганн Целлер хмыкает, гладит грязно-русые волосы своей наживки и налаживает ловчую снасть. Он подводит к наковальне два медных шара на длинных стержнях, включает передачу, и слушая, как всё сильнее гудит машина, замедляет дыхание, ждёт.
И к ловцу на берегу неведомого приближается нечто. Дрожит от напряжения воздух, нагреваются и потрескивают медные шары, огромный макрокосм собирается в центре пентаграммы и становится меньше того, что вмещает сердце маленькой девочки. Пространство сгустилось до одной песчинки, время вытекло до последней капли. И всё стало одним.
И единое взорвалось светом. Чёрное обернулось белым, нигредо перешло в альбедо, дух соединился с материей, Древо Сефирот расцвело в центре мира.
Иоганн Целлер создал молнию и завершил своё великое делание. Он увидел. Он услышал. Он понял.
Он увидел – лёгкий прах, быстрые искры, безликий чёрный силуэт в белом выжженном круге.
Он услышал – плач ветра над крышей, шёпот воды за стеной, песню сверчка под половицей и слова, заглушившие все прочие звуки: Я рыцарь, пришедший отмстить… Я орудье Божьего гнева… Узри свою Смерть!
Он понял – всё.
Железная корова
Так уже было. И так будет ещё не раз: мальчишки могут повзрослеть, женщины могут говорить без умолку, чудеса происходят ни с того ни с сего…
Женщина, большая как грозовое облако, стоит, уперев руки в бока, и грозно смотрит на мальчика лет десяти. Её тартан, серый и блёклый как туча, косые полосы на полотне – что струи дождя, и громом грохочет голос.
– Послушай меня, Джейми Финлиссон, послушай хорошенько… Я давно заприметила, что ты не пьёшь молоко, которое я кипячу для тебя каждый вечер, а наливаешь его в блюдце и ставишь под лестницу. Так вот что я тебе скажу, маленький господин: если ты не выпьешь вот эту кружку молока, случится страшное… Придёт Железная корова, красная корова, бурёнка с боками цвета ржавого железа… Придёт Дхайранн Бхо… Она приведёт за собой целое стадо рассерженных коров… И летом перестанут расцветать цветы на лугах, бурые коровы на ферме твоего отца больше не будут давать молока… И даже если ты в День-накануне-зимы оставишь на крыльце миску с угощением для Кат Ши – не поможет…
Кухарка оставляет своё молоко с жёлтой пенкой и уходит – некогда ей, на кухне посуда не мыта… Джейми лежит на кровати и смотрит в окно, в открытые ставни, в вересковые равнины над головой без конца и без края…. Тучи бредут по небу, как стадо коров. Холодной сталью посверкивают зарницы. Где-то гремит гром… Или это тяжёлые железные копыта бьют в землю – дум, дум… Джейми вздрагивает, встаёт и наливает молоко в щербатое блюдце. А потом скидывает одежонку, прячется под плед и смотрит, как догорает свеча и каплет жёлтый воск – кап, кап – а жёлтый круг на столе больше, больше…
Под светом жёлтой луны макушки круглых холмов, железные крышки бездонных колодцев, топчут железные копыта коровы со шкурой цвета бурого железа… И с бумажным шорохом сворачиваются стены дома, и Джейми один-одинёшенек посреди верескового поля стоит-смотрит, смотрит, не отводя взгляда, как вздымается бурая пыль над северным окоёмом, и всё ближе, ближе глухие удары – тум, тум…
– Не бойся, – шепчет голос из-за левого плеча, и вот – гляди-ка – быстро-быстро вокруг Джейми вырастают стены дома: один камень, на него другой, а там и крыша над головой…
– Не бойся, – повторяет тоненький голосок, – ведь ты каждую ночь оставляешь мне блюдечко молока, а я помню добро…
Джейми быстро поворачивается и успевает заметить, как кто-то невысокий, в коричневом камзоле, поднимает палец к губам, отступает в тень… Один только раз он моргнул, открыл глаза, а вокруг знакомая комната, и нет никого, и только в ушах затихает железный звон: дон-н-н… И лоб – горячий…
– Ты не заболел часом? – спрашивает его мама утром. Джейми отрицательно крутит головой, а на следующую ночь всё повторяется снова – бьют в землю железные копыта, клубится бурая пыль, посверкивают из-за кургана отточенные рога… и кто-то в самый последний момент строит стену, что прячет Джейми от страшной Железной коровы.
Но от неё не спрятаться…. Вот уже и днём Железная корова подступает к ферме – всё ближе, ближе. Джейми видит, как ржавеет трава и листва на деревьях, как у некоторых работников ржавчина пятнами выступает на лицах…
– Что с тобой, Джейми? – с тревогой спрашивает мама, щупая ему лоб. Он поднимает глаза, смотрит и видит в её волосах рыжую ржавчину…
Утром Михайлова дня Джейми слышит, как мама разговаривает с кем-то за дверью.
– Нынче злая болезнь осыпает людей мелко-мелко, в округе на фермах болеют. Я знаю эту хворь – от неё умирают… Ах, не случилось бы беды… Я так боюсь за сына… Ах! Говорят, вы можете…
– Не надо боятся, госпожа Финлиссон, – отвечает ей мужской голос, смешно выговаривая слова, – …Сфвятой Андрей с нами… Но его прислужники тфвердят, что я знаюсь с нечистыми духами…
И снова говорит мама, умоляя и уговаривая, и снова смешной голос говорит, что он не может… не должен… но может быть…
Один только раз Джейми моргнул, открыл глаза – а в его комнате человек в буром камзоле… Голубые глаза насмешливо прищурены, тонкогубый рот плотно сжат, будто бы он пытается не засмеяться… Волосы взъерошены, что твоя копна…
– Ты Брауни?
– Брауни? Шотландский домофвой? О-о-о! Они – мои друзья, слафвный мальчуган. Ну конечно! Фвсе прямо так и говорят… но сам я предпочитаю, когда ко мне обращаются «доктор Дженнер»[4 - Эдвард Дженнер (Edward Anthony Jenner; 1749—1823) – английский врач, разработавший способ вакцинации против натуральной оспы.]. Матушка звала меня Эдом… А здесь, на фермах, я Саммерлэд… а в колледже Сфвятого Андрея меня называют «заносчифвый английский докторишка»… Ну да сейчас не обо мне речь… Как тебя зовут, слафвный мальчуган?
– Моя мама говорит, что назвала меня в честь короля Яковом, отец зовёт Джейми, а наша кухарка – Аттилой… Она клянётся, что я бы тоже сжёг Рим, когда бы она не прятала спички…
– Аттила не дошёл до Сфвятого города, а у вашей кухарки язык – длинней дороги до Лондона…
Он говорит, и роется в своей сумке, позвякивая стеклом и сталью. Достаёт маленький ланцет, и улыбается солнечно, и опять говорит.
– Ты боишься боли? Ну конечно! Это оттого, что ты думаешь о ней… Думай о цфветах, об улыбке своей матери или о том, что пока кухарка ищет на кухне в потёмках спички, её кот успевает ополовинить горшок сметаны… Ну вот, ты даже не заметил, как я постафвил тебе на плечо знак Сфвятого Андрея… Маленький крестик, и немного… магии… Вот и фвсё, дня три поболит – и будешь как новенький…
– И Железная корова больше не придёт?
– Железная корофва? Ты, верно, про оспу? Ну конечно! Как тут без корофв… Знак на твоём плече защитит тебя, не бойся… И запомни глафвное: когда тебе страшно, не думай о страхе, не помогай ему стать больше тебя… Пусть в тебе растёт только то, что дарит радость… Ну фвот, ты спишь… Ну спи, спи… и пусть фвсё получится…
Джейми просыпается на заре, раскинув руки, выбегает на холм, где цветы и летние травы, где ему совсем не страшно. На его левом плече – маленькое пятнышко не больше листика клевера. Но эта отметина волшебная… Она значит, что он прошёл через страх и теперь всё будет по-другому. Он смеется, и кружится на одном месте, и останавливается, глядя в небо, и вдруг за спиною слышит – дон-н-н…
– Я не боюсь, – упрямо повторяет Джейми и медленно-медленно поворачивается…
Мерно побрякивая большим медным колокольчиком, рыжая корова неспешно бредёт к ферме. Через чертополох и вереск за ней тянется стадо, ибо наступает вечер, и приходит время доить молоко и разливать его в кружки.
Безумные розы накануне первого дня мая
– Эти розы на закате будто вытканы из бархата, фиолетового и тяжёлого. Эти розы в лучах рассвета пурпурно-красные, невесомые, а изнутри – нежно-розовые. Эти розы, будто девушка, что скрывает под тесным платьем цветущую молодость, и каждый лепесток манит и дразнит, и обещает открыть средокрестие всех тайн…
– Ты не механикус, Анри, ты – пиит, и к тому же бездарный, – сказал статный русоволосый юноша, меланхолично сплёвывая шелуху от семечек на щербатую мостовую Латинского квартала. – Всякая роза суть флора, земными соками питаемая, одна от другой неотличная и дщери человеческой ничем не подобная.
Бездарный поэт – такой же белокурый из-за модного парика, но росту невеликого и в движениях порывистый, – только брабантскими кружевами всплеснул и шаг замедлил.
– А ты, Пьер, просто неотёсанный московит! Всё бы тебе в красоту кронциркулем тыкать! Впрочем, сдаётся мне, потому ты к розам равнодушен и за траву их числишь, что иная красота тебе приглянулась. То-то ты от цветочницы глаз не отрывал, семечками давился, времени счёта не вёл. Погоди! Ещё отпишет мэтр Клэро царю про твои прогулы да опоздания, будешь тогда не девицам в корсаж, а шведским фузилёрам в дула заглядывать!
– Нешто я этого добра не видывал… дула как дула, – пожал широкими плечами Пьер, урождённый Пётр Алетов, подпоручик лейб-гвардии Семёновского полка, студиозус Коллежа Рояль. – Наши, поди, поболе будут…
– … А всё потому, что механика открывает суть вещей и обнаруживает скрытые от невежд пружины и шестерни мира! – услышали друзья, проходя в двери под девизом «Docet omnia»[5 - «Учить всех» (латынь).].
Опоздали они изрядно и, крадучись пробравшись в аудиторию, застали мэтра Клэро в самый разгар лекции, пронзительно вещающего с кафедры об открытиях славных, о таинствах великих и пользе от всего этого проистекающей.
– Сама же механика есть наука, способная решить все задачи, связанные с движением или равновесием вещественных тел. И любое действие между двумя телами по непреложным законам осуществляется и научному изучению подвластно! А сие значит, что изучаем мы фундаментальные законы мироздания, по которым движется и Солнце вокруг Земли, и пушечный снаряд над землёю – всё, что доступно изучению, постигает разум! На опытной основе великий Декарт доказал, что наука может объяснить все явления натуры. Благодаря науке человек воистину Царь природы, всё разумное прекрасно, всё неразумное – ощущения, переживания и чувства – несущественно. Наука в соединении с практикой открывает нам скрытую механику Вселенной, и мир открывает пытливому уму все свои тайны, как немое тело под ножом анатома. Наделённый творческой силой человек сам создаст прекрасный Эдемский сад, по Божьим чертежам построит новый мир, и Храм науки в этом дивном мире заменит Церковь!
Среди множества гомонящих студиозусов Пётр Алетов сидел тих и недвижен. Он слушал и не слышал, только досадливо вспоминал, как стоял давеча будто соляной столп в кущах Пер-Лашез, в иезуитском саду «отца Ла Шеза», и слова не молвил, и этих треклятых роз не купил. Да и как купить! – посудите сами, судари мои, когда третьего дня за новые шпагу, пряжки да запонки отдал шестнадцать французских ливеров, да перед тем за чулки и башмаки – восемнадцать. А содержания за март месяц совсем не плачено… Легко сказать «Поезжай, брат Пётр, к французским профессорам, обучение завершать, арифметике да истории учиться и к тому сугубое прилежание употреблять! А ещё для лучшей стройности тела обучаться, поелику возможно, танцевать, фехтовать и на лошадях ездить…» Да только где ж на всё ливеров набрать! Здешний ресторатор и так уже в кредит не верит и смотрит исподлобья, будто он не природный француз, а волк сибирский…
– Эх, доля горькая, сторона заморская! – вздохнул Пётр по-русски, вспомнив невольно Москву колокольную, хлебосольную, однокашников из школы в Сухаревской башне и друзей-пушкарей, у коих на практике премудрости математические постигал. Да жаркое дело под Лесной, когда русский корволант знатную конфузию свеям учинил – пушки тогда весь день били, не переставая, всем дело нашлось. А молодой фендрик Пётр Алетов, в том бою навылет раненный, на всю жизнь запомнил ровно шагающих сквозь картечь, под барабаны и дудки, краснорожих гренадеров в синих мундирах. Да фузеи ихние, калибром в восемь линий… выходит пострашней дул свейских глаза девичьи, коли тогда не сробел, а ноне в статуй обратился, как жена Лотова…
Про глаза подумав, он очнулся от мыслей и тут же почувствовал на себе взгляд. Да только не пригожая девица смотрела на него пристально, а пялился невежливо с последних рядов некто худой и носатый, одетый бедно, но с щегольской претензией.
– А скажи-ка, друг Анри, кто это там, на галку похожий, рассматривает нас без всякого политеса?
– Как же на тебя не смотреть, друг Пьер! – ответствовал Анри, увлечённо разрисовывавший спинку лавки перед собой перочинным ножиком. – Ведь ты у нас гость из страны далёкой, таинственной, у вас там одни чародеи да медведи, поди ещё разбери, кто к нам пожаловал!
Он поднял голову, посмотрел и в лице переменился.
– Ох, друг мой! Лучше бы тебе не оборачиваться!
– Что так, друг Анри? У вас, я слыхал, за такие взгляды на дуэль вызывают. Вот пусть мне этот господин и обскажет, за кого там он меня принял.
– Уж лучше ты бурым медведем прикинься, а не французским дворянином, хотя этому кровопивцу и так всё равно, кого резать!
– Царица небесная! Да кто он такой, скажи на милость? Нешто сам парижский палач мэтр Сансон, про которого я столь наслышан?
– Хуже! Это бретонский дворянин Риен де Лаваль, известный нечестивец и бретёр[6 - Профессиональный дуэлянт, бретёр мог участвовать в дуэли за плату, выступая, по сути, в роли наёмного убийцы.], и режет он людей не только на Гревской площади, не всегда за деньги, но всегда с превеликим удовольствием. Страшный он человек, злой славой овеянный, только в последние три месяца на поединках без малого две дюжины уложил. Говорят, будто у него в родне сам Жиль де Рэ, знаменитый маршал и чернокнижник, лет эдак триста назад сожжённый в Нанте за тяжкие преступления против Церкви и христиан…
– Ишь ты! И у вас чародеи, оказывается, водятся. Что ж с этим удальцом мэтр Сансон до сих пор не побеседовал?
– Во Французском королевстве не так, как в вашей дикой Московии, без суда никому голову не рубят. А только на шевалье де Лаваля никто пока показаний не дал.
– Ну, коли так, я сам ему укорот дам, – хмуро проворчал Пётр, стискивая рукоять новокупленной шпаги.
Побледнев, Анри схватил его за руку:
– Мой Бог! Остынь, Пьер, умоляю…
– Пусти, – сквозь зубы прошипел Пётр. – Не знаю как механике да математике, а фехтовать я у вас до срока выучился… будет он у меня как швед под Полтавой…
Да только пока друзья препирались, страшного человека де Лаваля простыл и след, и расстались студиозусы друг на друга сердитые и собой весьма недовольные.
