Но так вышло, что с того самого дня взгляд пронзительный в спину Петру Алетову ещё не раз и не два упирался. Нет-нет, а замечал он в толпе напряжённую, как охотничий самострел, фигуру в чёрно-сером наряде, а под треугольной шляпой – пристальные, окаянные, беспросветно чёрные глаза.
С тех пор прогулки перестали его радовать, и, если бы не прекрасная Флёрин, цветочница из Пер-Лашез, пожалуй, он и гулять бы не стал. Тем более что улицы славного города Парижа куда как ему не нравились.
Тесные и смрадные, они переплетались и извивались адовыми змиями, блестя в полумраке чешуёй мостовых, норовя закусить собственный хвост, прокладывая извилистый путь как будто наугад. И всякий ступающий на них никогда не знал наперёд, куда выведет кривая: к собору ли Нотр-Дам-де Пари, к кладбищу ли Невинноубиенных.
Но, даже добравшись благополучно до намеченной цели, путник порой не обретал того, к чему стремился. Желая возвыситься душой, уже на стенах собора Парижской Богородицы он обнаруживал искусно представленные муки грешников, чьи тощие бока и впалые щёки наводили на мысли не о Геенне огненной, но о земном её подобии – Париже.
А стремясь посетить место последнего покоя при церкви Святых Невинноубиенных младенцев, путник попадал в самую гущу жизни, которая кипела здесь днём и ночью: яркая, громкая, не желающая замечать смерти. Днём на кладбище бойко торговали с лотков модным товаром на соблазн и погубление христианских душ, шлюхи демонстрировали источник всяческого греха, а проповедники, зажмурившись, обличали человеческую природу, на грех падкую.
Ночью на погосте в большом количестве собирались лихие людишки: тати, душегубы, конокрады, вагабонды, сводники, дезертиры – делили добычу, сговаривались на дело, толковали меж собой на арго – языке, который представлял настолько пёструю словесную смесь, что вполне мог быть языком строителей Вавилонской башни.
Покупая здесь однажды галстуки, Пётр Алетов смог полюбоваться недавно выстроенным на улице Медников доходным домом – самым большим в Париже. Дом встал на месте одной из древних кладбищенских стен и остался частью погоста.
Прежде тут, в арках стенной галереи, хранились кости бедняков, оставшихся без могил по причине страшной дороговизны земли на кладбище. Ныне часть витрин первого этажа дома наполняли перенесённые на новое место черепа… Гуляющие по улице в свете фонарей парочки время от времени вздрагивали, увидев, как безгубым ртом им ласково улыбается любовник былых времён…
Здесь, закованные в колодки, у позорных столбов маялись неудачливые воры, здесь святые люди, подобно огромным кротам, гнездились в норах, здесь уровень поверхности земли в пределах каменных стен кладбища был метров на шесть выше уровня городских улиц, здесь однажды, в день Святого Варфоломея, напитавшись кровью зарезанных гугенотов, распустились невиданные прежде красные цветы. Здесь тьма и свет сходились вместе и клялись во взаимности; и таков был весь Париж, невинный и проклятый, стольный град французской державы.
«Государь Пётр Алексеевич мнит, будто с помощью немецкой науки всю Россию по железной линейке вытянет и Санкт-Питербурх, недавно столицей назначенный, по геометрическим чертежам выстраивал – другим городам в пример и Европе в подражание, – всё чаще задумывался Пётр Алетов. – Да только те же французы оттого, что мы у них учимся, нас за неразумных детей почитают, дикарями и московитами кличут. А поглядеть на ихнюю столицу: где здесь геометрия, где математика, царица наук, где объективность, разуму подвластная?!»
Париж пребывал за пределами разума, он стоял на языческих руинах, христианских костях и выгребных ямах и сам больше чем на треть был грязью, нечистотами, прахом земным. Здесь в одном месте помещалось полмиллиона живых и несколько миллионов мёртвых. Главными средоточиями городской жизни оказывались многочисленные рынки и приходские кладбища. Париж как магнит постоянно притягивал толпы бедолаг, искавших здесь счастья, крова и пропитания. Каждое утро в город въезжали тысячи возов переполненные мясом, рыбой, овощами. А едва стемнеет, обратно, бесконечным потоком, тянулись бочки золотарей, вёзшие содержимое городских нужников селянам на удобрения. По ночам над городом висел непрерывный грохот, будто вражеская армия нещадно палила по Парижу из осадных орудий – то неутомимые золотари вычищали отхожие места имущих граждан. Для неимущих отхожим местом служил весь город. Только дождь на время очищал мостовые, смывая мусор, испражнения и мёртвую плоть тварей божьих всех видов и размеров. В сточных канавах рядом с рыбьими потрохами, куриными головами и дохлым зверьём целиком обретались мёртвые младенцы – ведь самые дешёвые похороны обходились простолюдину в дневной заработок. А если дождь затягивался, городские улицы превращались в топкие болота, где в самых гиблых местах предприимчивые горожане сооружали для заблудших пешеходов временные мосты за звонкую монету.
Главный французский город сверх меры был переполнен не только живыми, но и мёртвыми. Между теснящимися городскими домами, чуть ли не смыкавшимися крышами над узкими улицами, нет-нет да открывались зелёные полянки, где пасторально цвели маргаритки и ромашки и бродили козы – а над ними наклоняли свои двускатные крыши деревянные кресты и позеленелые каменные гробницы образовывали улицы другого, потустороннего города. Старинные парижские кварталы – Латинский, Маре, Сен-Жермен – непременно имели столь же старинные кладбища: Сен-Бенуа, Сен-Мерри, Сен-Рок. Чтобы добрые христиане не забывали молиться за усопших, кладбища вплотную примыкали к христианским храмам – даже гугеноты, не признававшие власть Церкви, предпочитали хоронить своих мертвецов в церковной ограде.
Городская география изначально была религиозной: богобоязненный Париж состоял из приходов и в центре их было больше, чем на окраинах. А в правление Короля-Солнца, немалое число парижских приходов имело уже по два кладбища – поближе к церкви для тех, кто побогаче, подальше и попроще – для бедняков. Те же, кто умер безденежным, отправлялись в одну общую могилу, отчего постоянно перекапываемая скудельница образовывала самую выдающуюся часть любого городского кладбища. Большинство казнённых, умерших в нищете или сгинувших от заразы свозили в братскую могилу при церкви Святых Невинноубиенных младенцев. Здесь, на погосте, возникшем ещё в эпоху Меровингов, расположенном в самом сердце города, в сотне метрах от королевского Лувра, ожидали Страшного суда около двух миллионов тел, а слой захоронений поднимался над землёй и уходил вглубь на несколько человеческих ростов. По ночам могилы издавали странные звуки, для расшифровки которых издавались специальные толковники, а тлетворные испарения проникали в ближние дома и ускоряли пополнение кладбищ. Смрад был так силён, что в отдельных домах квартала Ле-Аль, раскинувшегося вокруг великого кладбища Святых и Невинных, сворачивалось молоко и прокисало вино; сталь, столовое серебро и золотое шитьё быстро утрачивали блеск и тускнели.
Неудивительно, что при первой же возможности горожане стремились выбраться за границы города. Новые времена этому весьма способствовали. Когда отгремели войны и поослабла Церковь, у французской знати появилось время для забав и склонность к прекрасным излишествам. Мужчины сделались женственными, женщины – изощрёнными; страсти и влечения теперь полагалось не сдерживать, но выражать галантным образом и облекать в учтивые слова. Солдаты сделались ненужными, и вместо них, как из-под земли, появились украшенные кружевами франты, умельцы выплясывать на балах, знатоки этикетов. Благочестие перестало быть модным – и пышным цветом расцвело стремление к показной роскоши, куртуазным удовольствиям, изысканным украшениям.
Постепенно парижские предместья за обветшавшими крепостными стенами обзаводились просторными усадьбами, каждая из которых состояла из большого дома и регулярного сада. Сады сливались в бесконечные зелёные ленты, уподоблялись земному раю, ограждали крепче стен от забот и тревог. Один из лучших садов был разбит иезуитами на Шарронском холме. Здесь, на восток от Парижа, не замечая бедняцких лачуг, отрицая жизнь в поте лица, сверкал фонтанами, благоухал редкостными растениями, зеленел сводами аллей, удивлял гротами и беседками невероятный Пер-Лашез.
До позднего вечера по саду Пер-Лашеза гуляли щёголи на красных каблуках и дамы, украшенные фижмами и фонтанжами. Пётр присоединялся к всеобщему променаду, чтобы хоть здесь вздохнуть полной грудью, послушать соловья и жаворонка, а пуще – чтобы встретить на тропках и дорожках сада девицу Флёрин. Розы только входили в моду, но прелестная цветочница торговала бойко, а её корзина всегда была полна чудесными цветами на любой вкус.
– Эти розы – цветы рая, в эдемском саду первым насадил их Господь, благоухание и красота даны им, чтобы напоминать о райском блаженстве. Купите цветок красоты, весны и радости! Прикоснитесь к живой благодати – и благодать всегда пребудет с вами! Только розы подобны солнцу и обладают подлинным королевским достоинством, только они всецело наслаждение, щедрость и таинство…
Голос Флёрин звенел серебряным колокольцем в самых отдалённых уголках сада, и редко кто не испытывал радостного волнения, заслышав его. Голос сулил многое.
– Вот алая роза – желание и страсть, а ещё – радость красота и всяческое совершенство…
– Вот белая роза – невинность и девство, а ещё краткость жизни, мимолётность счастья, светлое напоминание о Стране блаженных…
Но ещё прекраснее голоса был чудесный облик девушки. Следуя последней моде, благородные дамы стремились походить на изящные фарфоровые статуэтки с набелёнными личиками, тонкой талией, нежными ручками. Куклами они и казались… Красота же Флёрин не бросалась в глаза, но трогала сердце: кожей, позолоченной солнцем, ладной фигуркой, крепкими руками; а пышные золотистые волосы, никогда не прятавшиеся под чепец, волновались под ветром, будто пшеница накануне жатвы.
Наряды прекрасной цветочницы всегда были просты и безыскусны, но её природная способность быть естественной без усилий и грациозной без жеманства так её красили, что, несмотря на скромность платья, она казалась переодетой принцессой. «В саду она как лилия между тернами…» – думая так, Пётр понимал, что влюблён, но не понимал, что с этим делать.
– Вот роза восьмилепестковая – это знак возрождения…
– Вот роза в двенадцать лепестков – это означает молчание и тайну…
Французские и русские слова путались, когда Пётр пытался подойти к чаровнице и заговорить. А ведь в ответ на шутки друга Анри он частенько говаривал, что легко сумеет составить любовную записку-бильеду, тысячи амурных писем написать! А уж сказать «свет мой, душа моя, mon amour» можно и не заглядывая в грамматику. Да только на деле иначе обернулось.
И в одно прекрасное утро Флёрин заговорила с ним первая – по правилам торговли и по праву красоты. Давно уже она поглядывала, лукаво улыбаясь, на статного и пригожего юношу с непривычно скуластым лицом, и вот подошла и со всем вежеством спросила, по нраву ли монсеньёру её розы.
– Слов нет! – сказал Пётр чистую правду и покраснел.
Звонким смехом ответила девушка на эти слова и захотела немедля узнать, в какой стране ещё остались такие немногословные рыцари. Так Пётр стал рыцарем и обрёл даму сердца.
Речь его потекла свободно, ибо легче лёгкого говорить о родимом крае. А потом, наслушавшись, Флёрин спросила уже совсем не про цветы:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69148669&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Пражский (богемский, чешский, плоский) грош – одна из самых распространённых монет Средневековья, которую чеканили в период с 1300 по 1547 год.
2
XV век в Европе это начало эпохи Ренессанса а также начало массового преследования ведьм.
3
В Средние века Католическая церковь предписывала причащаться мирянам (простым людям, прихожанам) только хлебом, а священникам – и вином, и хлебом. Так евхаристическая чаша стала символом еретиков-гуситов, которых часто называли каликстинами («чашниками», от лат. calix, «чаша»).
4
Эдвард Дженнер (Edward Anthony Jenner; 1749—1823) – английский врач, разработавший способ вакцинации против натуральной оспы.
5
«Учить всех» (латынь).
6
Профессиональный дуэлянт, бретёр мог участвовать в дуэли за плату, выступая, по сути, в роли наёмного убийцы.
