Как красный муравей стал черным
Юрий Владимирович Климович
В книжке 9 рассказов, больших и маленьких.О писателе, получившем за свой китч премию «Эмми», о покойнике, подружившимся с Илоном Маском, о призраке, потерявшем крест. Есть зарисовка о каждодневном труде Бога, о чем мало кто догадывается, и о некоторых ритуалах, важных для путешествий на тот свет и обратно.Пару рассказов, к примеру, «Человек из «Ай Кью», автор ранее выкладывал отдельно, а теперь включил в этот сборник.Автор выражает особую благодарность господину Шекспиру, который лично прибыл из XVI века ознакомиться с рукописью.
Юрий Климович
Как красный муравей стал черным
Как красный муравей стал черным
Видит бог, прозаик Желваков долго терпел, бесконечно долго. Ветры перемен наваливались на него штормовыми волнами, но он держался.
К примеру, когда ему недвусмысленно предложили изменить родословную, он даже не повел бровями.
– Понимаете, непоколебимый вы наш, ваши крестьянские корни портят картину всей нашей многоквартирной хижины, – сказал ему старший подъезда фантаст Талип-оглы. От волнения фантаст слегка заикался и у него подрагивал второй подбородок. Как всегда, он передергивал метафоры. – У вас в прошлом не было мелких аристократов? Не покопаетесь в темных веках?
Конечно, дома у теплой батареи Желваков сочинил гневную эпиграмму на располневшего в странствиях по далекому космосу Талип-оглы. Потом успокоился, подобрал себе в Википедии малоизвестного курляндского барона и присовокупил к нему прабабушку с царским абиссинским корневищем. Получилось не хуже, чем у Пушкина, и его, думалось, оставят в покое.
Как бы не так. На очередном домовом собрании, посвященному воплощению Третьей национальной идеи в жизнь, Желвакова высмеяли за его писательский слоган «Красные муравьи вам еще покажут!». Особенно кипятился заслуженный графоман, баснописец Зосима с черной косой надписью на жилетке «Даешь балет по всем каналам!»:
– Неслыханно! – взвизгивал он, хватая соседей за плечи. – Я даже на даче истребил эту красную погань, а тут… в святая святых, в нашем родном кормиле!
Ему вторила сексапильная дамочка в винтажной шляпке с вуалью, хотя у нее самой, на взгляд Желвакова, был весьма двусмысленный писательский девиз «Отдаться мало!». По слухам, она создавала коллажные произведения на основе старинной поэзии и современных хард-роковых шлягеров.
В результате появилось историческое домовое постановление, в соответствии с которым желваковский «красный муравей» покрылся беспросветным черным окрасом. Какой-то остряк попробовал дать ему прозвище «Черный человек с большой мандибулой», но ближе к ночи Желваков набил ему морду, и остракизмы прекратились.
Стерпел Желваков и тогда, когда увидел свое имя в списке жильцов-должников по уплате налога на плагиат. По его мнению, введение такого налога было полным произволом! Воровством сюжетов вовсю пользовались уже во времена Гомера и Шекспира. Просто их невозможно поймать за руку – они успели уничтожить все рукописи-первоисточники. Поэтому свои заимствования из сакральных трудов Виктора Пелевина или Сергей Лукъяненко он не считал противозаконными и, тем более, подлежащими прогрессивному налогообложению.
Правда, обидно было, что напротив его инициалов и суммы задолженности кто-то написал порочащее его выражение «Жо + МэМэ вместе спали на трубе». В конце концов, его отношения с филологом Мерлин Монровой никого не касались!
Но когда в домовой газете появилась уничижительная статейка, усомнившаяся в правдивости его персонажей, Желваков не выдержал и отправился за бутылкой проверенного молдавского портвейна…
Дома он еще раз перечитал отдельные куски этого отвратительного пасквиля. Оказывается, его отрицательные герои – преимущественно убийцы или матерые людоеды – воплощали собой все лучшее, что есть в человечестве: они мужественны, сексуальны, у них накаченные плечи и твердые, внушающие доверие взгляды. И они никогда не лгут: если убийца пообещал, что на днях тебя прикончит, можно не сомневаться, такой не подведет, даже если у его жены нарыв и температура под сорок.
Зато лучшие персонажи Желвакова, по словам анонима, вызывают чувство сожаления, переходящего в рвоту – они неврастеники, слабаки, чавкают за едой, куда попало сморкаются в кульминационные моменты, сплошь и рядом кривят душой, почти у каждого есть своя тайная патология, а у одной героини даже приключился «замок» во время внебрачного полового акта…
Выпив портвейн, Желваков легко вычислил анонима и даже решил, дождавшись сумерек, набить ему физиономию. Дела-то было на пару минут – подняться в лифте тремя этажами выше, на сценарный этаж. Однако после раздумий он решил еще раз прогуляться в «Ароматный мир», хотя портвейн был так себе, слабенький, совсем не тот, что в пору его полового вызревания.
– Кроме того, сценарист Агентов всего лишь пешка в большой игре, – размышлял он о мотивах, которые двигали анонимным автором, – за ним стоят беспринципные негодяи из Литсоюза.
Ночью ему приснились красные муравьи. Они сдирали с него хитиновый экзоскелет с черным принтом и приговаривали, хищно двигая мандибулами:
– Надо отдать тебя в ученье к нашему царю. Он в тебя вдолбит, что зимою нет заработка. Все люди с нюхом, и притом не слепые, глядят в оба. Из двадцати нет никого, кто бы не чувствовал, когда начинает плохо пахнуть. Ты не так пахнешь, как надо, писака, на – понюхай…
И прыскали ему в лицо, стараясь ослепить, метиловым спиртом …
Желваков проснулся необычно бодрым и даже местами жизнерадостным. Он отнес три пустые бутылки к мусоропроводу и поставил в ящики для тары, приготовленные хозяйственным фантастом Талип-оглы.
Сев к столу, он уже до обеда настучал полторы главы про супермена, который гонял на «майбахе», стрелял без промаха и непрерывно вытворял добро. У супермена была накаченная грудь с умеренной растительностью, жесткий вольфрамовый взгляд и верная, как у Зоркого Сокола, рука. Зато его антиподам достался вульгарный смех, многие страдали избыточным ожирением, некоторых постоянно тошнило и у большинства в кульминационный момент случались постельные проблемы.
Через два года сериал «Адреналин. Крутой и еще круче» по сценарию Желвакова получил «Эмми», и он переехал в отдельный коттедж с лимонным деревцем в зимней оранжерее, к которому вела липовая аллея.
Сборщики нектара
В тихом санкт-петербургском дворике, окруженном мрачными, замшелыми домами, в одном из которых, по преданию, повесился небезызвестный персонаж Достоевского, наступило раннее утро. Его краски были так свежи и чисты, что даже городская интеллектуальная пыль, клубы которой целыми днями гоняют голуби взад и вниз, вверх и вперед, лишь благоговейно струилась в прозрачном воздухе, настолько неподвижном, что можно было любоваться каждой прожилкой и сочленением отдельной пылинки.
Утро в санкт-петербургском дворике было наполнено такой тишиной, что, казалось, отчетливо были слышны даже мысли его обитателей, даже движения некоторых неуклюжих персонажей тех снов, что еще не успели завершиться и продолжали трепать нервы своим хозяевам. Попискивали даже птицы, которые по-прежнему населяли утренние грезы, хотя начисто исчезли в городской среде. Конечно, я не имею в виду ворон, голубей и воробьев, но, как известно, голуби и воробьи не поют, а только обсуждают гастрономические вопросы и скандалят по мелочам. А что касается ворон, которые начисто лишены слуха, то никто не будет спорить с тем, что они точны в предсказании погоды и небольших городских происшествий. И, возможно, истинный эстет расслышит благозвучные переборы среди каркающих звуков, но среднестатистический петербуржец, просыпаясь от вороньего благовеста, приходит в состояние средней силы аффекта…
Постепенно санкт-петербургский дворик стал просыпаться и наполняться голосами из открытых форточек, фрамуг, слуховых венецианских окон, балконных дверей и прочих щелей, служащих источником городских сквозняков, обожаемых петербуржцами.
– Доброе утро, – слышалось отовсюду.
– Мне нравится твой утренний запах, – проговорил мужской голос из открытой балконной двери на втором этаже.
– Где мой кофе? – раздался женский колокольчик этажом выше.
– Снимите, пожалуйста, платок с Феди и Клавы, им уже пора вставать, – тоненьким детским голоском прощебетал кто-то, имея в виду, очевидно, не бабушку с дедушкой, а волнистых попугайчиков.
– Ты же знаешь, я не пью раньше одиннадцати, – и что-то хрустально звякнуло очень высоко, чуть ли не на чердаке.
– Ах! Там все так сухо, – простонала женщина со стороны открытой балконной двери на втором этаже.
– Сходил бы за портвейном, – раздалось из деревянного домика, стоящего на углу детской площадки. В ответ послышался утробный храп из песочницы. Потом кто-то громко рыгнул и заскрипели качели. «Чертова полоса препятствий» – закряхтел какой-то мученик на втором этаже детского городка и, не удержавшись на полированном металле, с воплем скатился по горке.
За ночь в аутентичном питерском дворике произошла незапланированная неожиданность – детскую площадку населили бездомные представители чужого мира. Сомневаться в их происхождении не смог бы даже сумасшедший фантаст, с минуты на минуту ожидающий появления космических пришельцев. По опыту, инопланетяне брезгуют носить замызганную одежду, не спят на песке или асфальте на обтерханных циновках и при употреблении пищевых отходов не пользуются алюминиевыми плошками. При взгляде на типа в растянутой футболке и пузырящихся джинсах на качелях или на Орнитолога, без труда вынимающего из складок своего ватника корм для худосочных санкт-петербургских голубей, или на старика Фельдфебеля с огромной картонной коробкой, издающей пронзительный аромат дорогого белья, не менявшегося пару месяцев, отпадали самые смелые космологические предположения.
В этой сугубо брутальной компании присутствовали две женщины, которые тоже не боялись спать в подворотнях, на старых газетах, под дождем и на заплесневелых ступенях церквей и синагог. Одна – оборванная старуха по кличке Мать Тереза – не пропускала ни одного брошенного окурка. Ее любимым занятием было караулить за гаражами школьников и с назидательной руганью отнимать у них сигареты и папиросы. Однажды она испытала прилив счастья: в тот день у входа в «Газпром» ей удалось прибрать к рукам бычок сигары «Montecristo». Мать Тереза и сейчас высыпала свои сокровища из трехлитровой банки на край песочницы и выбирала окурок покрупнее.
Другая дама с кличкой Надюха Крупская была моложавой дебелой особой с глазами навыкате и романтической натурой. Про себя она любила рассказываться, что на интимных фотографиях она всегда снималась с пуделем и одетая только в нитку жемчуга. Проверить это не представлялось возможным, особенно зимой, когда Надюха щеголяла в безразмерном зимнем пальто с разными пуговицами или вовсе без них. Впрочем, имелись проверенные свидетельства в том плане, что «эта баба в экстазе себя не контролирует». Она уселась на зеленый тартан под сеткой рукохода и, сбросив стоптанную туфлю, делала кусачками обрезной педикюр, заодно почесывая и наводя чистоту в заскорузлых местах между пальцами.
Рядом с ней лежал на циновке умирающий нищий старик Лазарь, который постоянно бормотал:
– Пришел черный человек и обманул меня, и лишил прекрасной трехкомнатной квартиры, целой гостиной с эркером. Коварный, он применял сбивающие факторы. Договор лежал на неровной столешнице с разбитым стеклом, я сидел в неудобной позе при ужасном освещении. Наконец, моя малограмотная сущность. Вот так. Пришел весь черный, и моя квартира…
За бездомные годы Лазарь стал знаменит в своих кругах, потому что никак не умирал с позапрошлого лета. Впрочем, не меньшей популярностью пользовался и Фельдфебель, не расстававшийся со своей ароматизированной коробкой, в которую легко бы поместился один холодильник средних размеров или два-три расчлененных трупа. Временами он изрекал фразы, не имевшие аналогов в мировой истории. К примеру, однажды старик вспомнил, с каким обожанием «ласкал человеческие конечности любимой» женщины. Как-то раз в одном культовом месте Фельдфебель воскликнул:
– Впечатлительный Иисус поразился бы современным эффектам при съемке сцены распятия!
Или:
– Пусть и малоизвестный, но факт: на том самом субботнике Ильич расчищал общественную уборную и получил бревно в качестве гонорара, – эта фраза говорила о том, что он был продвинутым специалистом по большевистскому периоду истории КПСС. К слову сказать, одну из фраз «коробочника» Фельдфебеля взяли на вооружение даже европейцы:
– Слушай, я лучше буду пахнуть, как бомж, но не стану пользоваться российским газом, – запальчиво пообещала в микрофон афро-швейцарка на тихой улочке Берна и бросилась царапать корреспонденту лицо нарощенными ногтями. В ту же секунду камера упала, и на экране застыла горгулья с карниза ближайшего готического собора.
Этот эпизод неоднократно показали в ток-шоу «60 минут», что позволило эксцентричной швейцарке войти в анналы евро-мемов в образе «Вонючей Горгульи». Но, к сожалению, без упоминания автора искрометной фразы.
Но особенно выделялся в этой странной компании, вставшей лагерем в тихом санкт-петербургском дворике, господин Искариотов. Это был человек лет пятидесяти с темным обветренным лицом, с сухими скулами, казалось, вырезанными из старинного церковного поручня. Возможно, именно так мог бы выглядеть Иисуса, если бы достиг пятидесятилетнего рубежа. Свои глаза он держал спрятанными глубоко внутри и показывал не каждому. Говорил он негромко, но стоило ему произнести: «Слушайте, дети мои», как все замолкали, даже суетливые алкоголики. Со стороны могло показаться, что он руководил своим маленьким племенем, но это было не так.
Этим утром Искариотов находился в диалоге с внутренней пустотой и поэтому радовался, хотя и не показывал виду. Только немного светился. Он чувствовал, как в его приятной пустоте тихо, капля за каплей, проистекает со стеклистым журчанием душа, словно освещая потемки и закоулки внутренних органов. По его руке полз муравей, но в эту минуту он не заметил бы и сотни муравьев. Да, по сути, муравьи тоже были частью его кристально чистого и пронзительно пустого мира…
– На тебе травки свежей, – сказала ему Мать Тереза, протягивая пучок сорванной травы. Она незаметно ухаживала за Искариотовым, рвала ему зеленую травку и даже молоденькие цветы, добывая их по дворам и мемориалам. Он был для нее чем-то вроде раненого индейского вождя. Искариотов бережно пересадил муравья на тонкую метелку, и Марии Терезе показалось, что муравей тоже заискрился.
– А ну-ка идите нахер отсюда! – раздался истошный вопль с верхних этажей. Но никто не обратил внимания, только круглолицая женщина с полными руками, вытряхивавшая покрывало в окне, остановилась передохнуть и неестественно вывернула наверх голову.
– Сейчас бомжей часто используют для фотосессий в уличных условиях. Вот они и ждут, когда их пригласят на фотосессию. Они олицетворяю ненависть к богатым и сытым, как бы такие чувства вызывает в них мир, в котором они оказались, – назидательно сказал кто-то, и снова заурчала электробритва.
Искариотов повернулся на бок, приняв позу римского патриция, и продекламировал:
Увечны они и горбаты,
голодны и полуодеты,
глаза их блестят на закате,
сердца их болят на рассвете!
– Артисты! Может быть, их покормить? – спросила какая-то сердобольная женщина деверя, который явно загостился у них по дороге в Якутск.
– Еще чего, их кормят только после съемки, – возразил ей муж и звякнул посудой, наливая деверю.
– Иначе им трудно войти в образ, однако, – согласился родственник.
– Ты им еще игрушки в песочницу принеси, – сострил муж сердобольной женщины, когда мучительно выдохнул и закусил стрелкой зеленого лука…
Спустя полчаса к двенадцати маргиналам, заселившим детский уголок, выдвинулась дворовая делегация. Возглавил ее Сергей Петрович, который носил спортивные шаровары с такими широкими красными лампасами, что издали мог сойти за итальянского генерала от жандармерии. Он собирался предложить всей достойной компании переместиться через двор ближе к метро, в котором действительно проживали потомки Раскольникова и куда на них приходят поглазеть туристы.
Но план Сергей Петровича не сработал, потому что Искариотов сделал выпад первым.
– Кто вы, добрый человек? – спросил он по-отечески и застыл с протянутой рукой. – И кто эти добрые люди, окружающие вас?
Сергей Петрович представился и пожал Искариотову руку. Назвались и остальные жители, и только шизофреник Сучьев предпочел скрыть свое имя, но его невольно выдала жена, бывшая стюардесса Лилька.
– Кто вы по профессии? – Искариотов спросил вполголоса, но с таким оттенком тепла, что «итальянский генерал» ответил с предельной искренностью:
– Я много лет вкалывал менеджером по продажам в обувном магазине, – и Сергей Петрович невинно улыбнулся.
– Прекрасная профессия! – обрадовался Искариотов. И дворовая группа поддержки облегченно заулыбалась, тронутая подкупающим отношением Искариотова.
– А скажите мне, хотя на это вопрос часто стесняются отвечать робкие или суеверные люди… Какую вы бы профессию выбрали, если бы не стали башмачником?
Сергей Петрович напрягся, а Лилька Сучьева с тревогой посмотрела на мужа – после романтических лейоверов она готовилась стать обыкновенной секретаршей.
– Я бы попробовал стать генералом авиации… Люблю я небо! – выдохнул наконец Сергей Петрович и с тоской посмотрел вверх, где среди облаков таял росчерк реактивного истребителя.
– Жизнеутверждающе, – похвалил его Искаритов, а Надюха Крупская захлопала в ладоши. – А какую профессию вы бы никогда не выбрали? Наверное, зубного врача или дрессировщика, мучающего несчастных приматов?
– Если честно, то я бы никогда не пошел на фирму, торгующую обувью. Пусть даже аутентичной итальянской…
Все ахнули, даже умирающий Лазарь попробовал приподнять голову, а Мать Тереза осенила крестом присутствующих.
– Но как-то надо подстегивать было себя, заставлять, в конце концов, бороться за свою мечту. Такой любопытный пример приходит мне в голову: представьте себе, что вы койот, попавший лапой в капкан. Вы решитесь отгрызть себе лапу, чтобы обрести свободу?
В полной тишине Сергей Петрович стал думать. Периодически одна из мыслей четко проступала на поверхности его лица и снова пряталась в глубине черепа.
