Шепот Вечности
Роман Вячеславович Волков
Мир, изменчивый в вечном цикле трех лун. Два народа. Одна земля. Пролитая кровь и тлеющие угли вражды не забыты семьями, делящими берега священной реки. Третий сын. Блудная дочь. Щедрый брат. Дитя, озаренное луной. Судьба сводит их вместе у подножья горной гряды Полумесяц, на земле у города Ишерона, где, разделенные религией и культурой, сходятся интересы семей Каранай, гордых сынов гор, и Шайхани, истовых ревнителей древней веры. Два юных сердца из враждующих семей пересекаются в потоке судьбоносных событий, которым суждено изменить историю. Но с востока дует опасный ветер, а незажившие раны вновь кровоточат. И даже тлеющий под пеплом уголь способен разжечь чудовищный пожар.
Роман Волков
Шепот Вечности
Я жил на грани безумия,
желая познать причины, стучался в дверь.
Она открылась. Я стучал изнутри.
я понял – красота исторгается из источника.
Шум ключевой воды в ушах и в моём внутреннем бытии.
Ветви деревьев вздымаются и опадают, подобно экстатическим рукам тех, кто предался мистической жизни. Листья переговариваются как поэты, творящие свежие метафоры.
Нужно помириться с Отцом, с изысканностью узоров, и, всё, что нас окружает,
наполнится ощущением близости.
Поскольку я влюблён в это, я никогда не скучаю.
Когда ты движешься вокруг Сатурна, ты становишься небесами.
Когда ты движешься вокруг копей,
ты становишься рубином.
Когда ты движешься вокруг друзей Бога, ты становишься подлинным человеком.
Когда ты движешься вокруг Души всех душ, ты становишься вечным сокровищем. И за пределами представлений о правильных и неправильных действиях есть поле, я встречу Тебя там.
Я искал, но не мог найти Тебя.
Я громко звал Тебя, стоя на минарете.
Я звонил в храмовый колокол с восходом и закатом солнца.
Я купался в водах Ганги, и всё напрасно.
Я вернулся из Кааба разочарованным,
я искал Тебя на земле, я искал Тебя на небесах.
И наконец, я нашёл Тебя, спрятанным подобно жемчужине, в раковине моего сердца.
ты – есть собственная тень, погибни же в лучах Cолнца!
Как долго ты будешь смотреть на собственную тень?
Взгляни же на Его свет! Погибни и родись вновь…
© Мавлана Джалал ад-Дин Мухаммад Руми
Третий сын
Расправив крылья мотылька
с холодных гор бежит река.
В рассветные, былые дни
и воды жизни в ней текли.
Здесь проливали кровь святые,
здесь умирали короли.
Отрывок баллады. Верселий, «Исток»
Рассвет над Ишероном только задавался. Зеленоватые лучи, окрашенные висевшей на ночном небосводе Луной Пахаря, пробивались через пики гор, облизывая заснеженные вершины Гряды Полумесяц далеко на горизонте. Отражаясь от них, те словно приобретали теплый оттенок зеленого янтаря. Вскоре Соляр взойдет выше, и от его ночного спутника не останется и тени, даже блеск Перста Сотворения будет едва различим в его лучах. Горы снова засияют золотом.
Они приехали в город засветло, когда он еще спал. Первые петухи уже пробудили прибрежных жителей и те, конечно, заметили их, ведущих лошадей к морю. Однако город просыпался с колоколами, когда башни Ишерона, вторя огням храма, озаряли улицы мерным гулом. У них еще было время, пока заспанные стражники сменяли ночные караулы на свежие.
Течение Северной Вены сегодня было неспокойно. Обычно эти воды струились медленно и плавно. Холодные водопады гор были далеки отсюда и эта часть Крыльев Мотылька обычно славилась своим спокойным течением, в отличие от своих Южной и Центральной сестер. Но сейчас это течение, будто бы заподозрив неладное, плескалось грубо, порывисто, будоража свою гладь пеной и хлюпая, словно грязь под копытами их коней.
Энрик пустил своего первым, как и подобало самому старшему. И по возрасту, и по положению. Его угрюмый, черный, огромный боевой конь с густой гривой, по кличке Рёгунвальд, хрипел и жевал поводья. Массивные копыта взрывали мягкую, влажную землю, а из ноздрей струился теплый пар. Грозный уроженец с сурового севера, он был выигран братом с помощью удачной ставки. Наездник, Энрик Каранай, средний сын своего отца и его старший брат, держался в седле ничуть не хуже, чем на твердой земле, если даже не уверенней. Энрик, заядлый любитель скачек, охоты и гонок, прирос к седлу своего массивного скакуна и вел поводья с легкостью и уверенностью, присущей только заядлым всадникам.
Высокий, темно-рыжий, как все потомственные анвары, Энрик был облачен в длинный кафтан, свисающий ему до коленей. Брат держал его нараспашку, местная жара, убийственная и непривычная, плохо подходила для этого наряда, но братья носили его с гордостью, как учил отец. Энрик подвернул рукава своего черного кафтана и его сильные, жилистые руки, загорелые и покрытые столь же рыжими, как на голове и бородке, волосами, сейчас были напряжены. Под кафтан брат нацепил кожаный дублет, а его ноги, облаченные в свободные штаны, украшали той же кожи сапоги, с острыми шпорами позади. На поясе свисали ножны. Тонкие губы, украшенные усами и бородкой, озаряла улыбка. Ножи, ручки которых короновали острые, словно вороньи клювы, навершия, позвякивали в кинжальниках на груди кафтана.
Брат поправил рукоять своего длинного копья, которое положил на плечо и оглянулся назад. Солнце отливало в острой стали наконечника его оружия. Иноземец вел своего коня как раз следом за Энриком. Энхе был чужд этому месту всем, от вида своего до поведения. Индавирец казался словно героем какой-то сказки, сродни тех что кормилица рассказывала ему в детстве. Однако, Энхе Заян не был разбойником, колдуном и даже, на худой конец, пиратом, ворующим женщин и детей. Он происходил, по собственным же словам, которых из уст Энхе вытекало немало, из знатного индавирского рода. Чего было не сказать по его повадкам. Однако, в отличие от своего дружка, перед которым он был в долгу, Рейвин бы не стал врать и Энхе Заян Ифир, из далекого Индавира-в-Лоне Гор, был желанным гостем в их доме. И не особо стремился его покидать.
Стройный и поджарый, Энхе всегда смущал крестьянских девок своим поведением. Он ходил со своей, покрытой ветвящимися волосами, грудью нараспашку, облаченный в расшитый золотыми узорами жилет и цвета морской волны рубаху под ним, которую не трудился завязывать или прикрывать. Обручи из серебра с выгравированными надписями на малопонятном языке, звенели на обеих его руках, привлекая внимание каждый раз, когда тот двигался и жестикулировал. На шее у иноземца блестели золотые цепочки с подвесками из драгоценных камней. Мочки ушей украшали столь же драгоценные золотистые серьги, вылитые в виде обнаженных дам, изогнувшихся в похабных позах. Глаза этим золотым распутницам заменяли маленькие камешки изумрудов, переливающиеся и сверкающие.
– Рядишься, как шлюха, – любил грубо бросить ему Чадд, на что индавирец колко пронзал тому сердце клинком своего языка, парируя:
– Навроде той, что тебя родила? – в этот момент его губы всегда красила усмешка.
Его волосы цвета темного изумруда были заплетены в причудливые пряди, скрепленные золотыми украшениями у лица, и в куда более грубо связанный хвост на затылке. Кожа, слегка смуглая и гладкая, казалась необычной для этих краев. Глаза, странной формы, будто в вечном прищуре, тоже не внушали здешним простолюдинам доверия. Он был чужаком. Но таким экзотичным, что анварские девицы не спускали с него взглядов. На поясе его, также украшенным золочеными дисками с изображениями кривящихся рож лицедеев, тоже бренчали ножны. В одних красовался одноручный меч, а другие таили в себе длинный острый кинжал. Лошадь Энхе выбрал себе первую, что попалась в стойле. Обычную, скаковую. Он был тем примечателен, что на какой бы лошади не ездил, каждую звал Ланной. Что бы не значило это имя, он «не отличал лошадей друг от друга», опять же, по его словам. Индавирцы славятся флотом, а не конями.
Ублюдок ехал третьим, как раз следом за чужестранцем. Ерзая в седле и хмурясь, Чадд осторожно оглядывался по сторонам. Облаченный в одну только белую рубаху, затертую временем и развеваемую ветром и кожаные, плотные штаны, парень нещадно пинал лошадь в бока, заставляя свою клячу фыркать и подгонять остальных. Лошади не любили ублюдка, а он не любил лошадей. Свою кривую кобылицу он даже не звал по имени.
– Что толку? Эта животина все равно однажды подохнет. Незачем ее и именовать, – отвечал на это ублюдок.
Он никому не нравился и терпели Чадда все, пожалуй, что, только потому, как в нем текла кровь рода Каранай. Не будь ублюдок побочным сыном их дядюшки, его давно бы выдворили отсюда, а то и чего пуще. Хмурый, худой, черноволосый, гладко бритый, с коротко стриженными, торчащими вверх волосами и кожей с легкой золотинкой, ублюдок не походил на анвара и не был им. Разве что отчасти. Он больше напоминал несуразного речного ицха, что сам прекрасно понимал и, по злому умыслу судьбы, ненавидел их речных ицхских соседей пуще любого другого. Ублюдок, кривясь, потирал рукоять своего, такого же как и он сам, «ублюдского» полуторного меча, шатающегося в висящих у него на боку ножнах.
Данни пустил свою Рассветную Синеву последним. Он волновался, что можно было понять любому, находящемуся в его положении. Это был первый раз, когда брат взял его с собой в подобное дельце. Тайком они выбрались из поместья, залезая на лошадей и выдвинулись к Ишерону, когда солнце еще только пробивалось из-за каменных пиков, а зеленая луна уходила с небосвода. И, перебарывая страх и волнение, он все же чувствовал себя довольным. Мужчина рождается в схватке с мечом в руке. Мальчик умирает, когда сразит первого врага. Теперь, раз и его берут с собой, чтобы разрешить дуэлями проблемы чести, он тоже может считаться мужчиной. Вес меча и ножен чутка тяготили его, но, вероятно, это только из-за волнения. В первый раз все кажется страшным, пока не столкнешься с этим.
Его белоснежная Синева переставляла копыта аккуратно, наверняка ощущая волнительные колебания в душе седока. Молодая кобылица была красива, цвета чистейшего снега с голубыми, как у самого Данни и всех Каранай, глазами. Многие предлагали ему самые разные имена для кобылы, связанные с чистотой, снегом… но, когда Рейвин, заявил, поглаживая лошадь и водя пальцами по ее гриве, что зрачки животного глубоки, как синева моря на рассвете, название пришло само собой. Теперь Рассветная Синева служила ему верой и правдой, с присущей животному чистосердечной преданностью. Белоснежной, как и ее расцветка.
Ишерон был виден даже издали. Разросшийся кучами и кучами маленьких кирпичных домиков, с красной черепицей поверх, портовый город растягивался на километры вдоль берега Спокойного моря. Усеянный этими жилищами, огромный и шумный днем, сейчас город еще дремал. Башенки, поднимающиеся над красным покровом крыш тут и там забавно поднимали свои головы с колоколами поверх маленьких домов Ишерона. Отсюда же можно было увидеть дворец лорда-управителя и, если приглядеться, башенку Часовни Очага. Данни заметил, что она мерцает цветом огня. Священники уже проснулись, оповещая о рассвете. Значит у них времени осталось немного.
Притормозив Рёгунвальда, Энрик неторопливо подвел его к конюшням на окраине города. Он тоже это заметил, как и Энхе. Один только ублюдок смотрел по сторонам, а не вдаль. Прежде, чем брат успел подметить увиденное, раздался гул первого колокола, оповещая город о наступлении нового дня, пробуждая крестьян на пашни и виноградники, освобождая знать от тяжких оков сна, и призывая праведников на молитву в Часовню. Они опоздали. Данни прикусил губу.
– Колокола звонят по утру, – констатировал Энхе Заян.
– Сегодня они будут звонить по дохлым ицхам, – кисло выдавил ублюдок.
– Если те еще не разбежались, заслышав рассветный бой, – оценивающе поглядел на улочки города перед собой Энрик.
– Теперь то их «священная луна» не укроет, – хмыкнул Чадд, обхватив рукоять своего полуторного меча.
– Солнце взошло за нашими спинами… – согласился индавирец.
– Небеса нам благоволят, – улыбнулся брат, подведя коня к стойлам у въезда в город. Он вытащил ноги из стремян, слезая с боевого жеребца, фыркающего и принюхивающегося.
Данни понимал, о чем говорит брат. Соляр, яркая звезда, полыхающая жизнью и светом, согревая поля и равнины Ишерона, была священным вестником нового дня и добра. Именно когда Соляр поднимался над миром, Часовни Очага возвещали блеском огня, что темнота отступила, и что им, по благоговению высших сил, отведен новый день. Однако им сейчас помогало иное благоговение. Яркие лучи, серебрясь на мечах, будут бить их противникам в лицо. Вот за что стоило сказать спасибо небесам.
Энрик, привязав своего коня, кивнул остальным, предлагая спешиться. Чужестранец соскочил первым, потрепав свою кобылу по загривку.
– Не лучше ли было въехать туда в седле? – хмыкнул Чадд. – Едва ли ицхи притащили с собой коней…
– Мы выехали в такую рань не для того, чтобы стражники с легкостью заприметили нас, разъезжающих по тесным улочкам на конях, – образумил его Энрик, примеряя хватку на древке своего копья. – Чем тише мы подойдем к центральной площади, тем больше у нас будет времени.
– И тем меньше шансов будет у наших врагов, – усмехнулся Энхе, соскочив с коня и, со звоном украшений на руках, привязывая очередную «Ланну» в стойле. Блестящие женщины на его серьгах забавно качались под ушами.
– Тебе то какое дело, Ифир? – хмыкнул ублюдок, неохотно слезая с коня и кривясь от ударившего ему в лицо с моря ветра. – Ты пришел сюда развлечься, а не отстаивать родовую честь. Чума и проказа, ты даже не член нашего рода.
– Быть может, я даже ближе господам Каранай, чем ты, Чадд, – вновь пырнул незаконнорожденного паренька Энхе Заян. Ублюдок не ответил, стиснув зубы и, покачав головой, плюнув под ноги в сторону индавирца.
Данни, погладив по гриве Рассветную Синеву, осторожно спешивался с нее. Вдалеке ударил колокол, разнося по окрестным улицам леденящий душу гул. От этого звука Данни вздрогнул, чуть было не навернувшись в стременах, однако, устоял, держась за поводья и опустился на землю. Синева озадаченно посмотрела на него и парень погладил лошадь по шее.
– Поджилки трясутся, Данни? – улыбнулся брат.
– Немного, – не стал лгать он.
– Боишься? – глянул на него индавирец. – Страх не делает тебе чести в бою.
– А я и не боюсь… – нахмурился Данни.
– Решительный воин тем первее вскроет противнику глотку, чем меньше он трясется при виде блеска вражьего меча, – сказал Энхе.
– Брехня, решительный и бесстрашный дурак тем первее сдохнет, бросившись на вражью пику, – фыркнул ублюдок, одергивая попону своей лошади. Там висел самострел, что приволок Рейвин с индавирцем из своих странствий.
– Зачем ты притащил это сюда, ублюдок? – свел свои острые брови чужак.
– Стрела – оружие трусов, – сказал брат.
Чудное оружие, родина которого была на юге. Кажется, как раз в Сефидском царстве, было популярно и в Индавире, и на востоке. Однако тут было редкостью и казалось чудом военной мысли. Напоминавшие луки самострелы были опасны и пробивали любой нагрудник на близкой дистанции, что было под силу не каждому луку. Однако, прежде, чем выстрелить, этот прибор нужно было еще натянуть, что составляло проблему куда более сложную, чем с луком в руках. Ублюдок любил этот самострел, находя в его убийственной мощи какую-то красоту. Отец тоже поражался опасности этого оружия и заявлял, что «будь у наших предков такие приблуды, пожалуй, анвары бы до сих пор властвовали в горах».
Сняв с лошади самострел, или же, как называл его по арвейдски Энхе «арбалет», ублюдок покрутил его в руках, любуясь натянутой тетивой и вынул из вьючного мешка на кобыле болт. Данни вновь покосился на оружие.
– Убери его обратно, ублюдок. Еще не хватало нам, чтобы ты случайно спустил его себе в ногу, – возмутился Энрик. – Или, тем паче, в кого-нибудь из нас. – Данни знал что его брат предпочитает навороченным способам убийства старую добрую рукопашную.
– Это что, страх мелькнул в твоей речи? – ухмыльнулся Чадд, положив арбалет себе на плечо и покрепче его сжав. – Не дрейфь, моя рука не дрогнет при виде каких-то ицхов.
– Бесчестно нести эту дрянь на дуэль, – скривил губы Энрик, стукнув древком копья о мощенную камнем дорожку под ними.
– Что знает de brasto о чести? – ухмыльнулся индавирец. Его чудное произношение старшего арвейдского казалось забавным. Однако, из всех здесь присутствующих, Энхе Заян хотя бы знал этот славный язык.
– Кто знает, что притащат туда сами ицхи? – возмутился ублюдок, положив пальцы на рукоять меча и пошагав мимо спутников. – Только глупец не держит тузов в рукавах.
– Ты и впрямь не знаком с понятием чести, ублюдок, – покачал головой Энрик, двинувшись за ним. Его копье казалось, сейчас начнет задевать своим острием низко посаженные крыши домиков. – Настоящий мужчина полагается на себя, а не на выделки каких-то заморских самострелов.
– Рабалетов… – поправил его Чадд.
