Так много рук, слов, движений роняли тень на только растрескавшуюся скорлупу сознания, еще бурлящую в котле вкушения жизни. Оно, словно чужеродное и отторгаемое бытием, отделяясь от небытия, с пронзительным воплем превращалось в мыслящее чудо жизни.
Все потоки света ее тела давали этому рождению часть себя.
– Кто ты? – спросил ее первый луч.
И в глубине материнского сердца откликнулось:
– Катерина.
Ее назвали в честь родной бабушки, когда-то работавшей врачом. При каждом удобном случае или в обед она заглядывала к ним домой проведать свою любимую внучку. Она тщательно мыла руки, иногда надевая медицинскую маску. Она учила с внятным усердием, объясняя своей дочери тонкости пеленания и кормления грудью.
– Не бойся, – говорила она, уверенно кладя маленькую Катерину на чистую пеленку, показывая техничными умелыми движениями бывалой матери азы укутывания, не очень-то церемонясь с красным морщинистым комочком. – Вот так… так и так… ручку держи, прижимай плотно…
В глазах дочери это были словно недосягаемые азы виртуозности, при ней разворачивалась необъяснимая, слаженная до мелочей симфония четких движений и итог – аккуратный пакетик, из недр которого высовывалось личико ошарашенного ребенка.
– Ничего, научишься, – уверенно говорила бабушка с чуть покрасневшим лицом. – Я вас раньше вообще свивальником перевязывала.
– Для чего это? – с недоумением интересовалась дочь.
– Ну, раньше так было принято, – растянуто говорила бабушка, – чтобы ручки и ножки прямые росли.
– Ужас, – качая головой, отвечала дочь.
– Ну, это раньше было, – оправдывалась бабушка. – Да ничего, все здоровы, ни одного там… – сказала она, отмахнувшись рукой. – Все нормальные, все молодцы, а нас у моей мамы девять было, попробуй за каждым уследи, перемотает, молоком накормит, и мы спим все, так и выросли.
Татьяна очень нуждалась в помощи матери, в ее поддержке и советах, которые ценила, считая их в высшей степени правильными.
Муж Татьяны иногда любил выпить, а сейчас, когда у него родилась дочь, намеревался продолжать с друзьями торжественно отмечать это знаменующее его наиответственнейшее первое отцовство событие.
– Выпьем с друзьями, – кряхтя, говорил он, собираясь, сидя у порога на мягком бархатном пуфике в согнутом положении и аккуратно завязывая заранее развязанные шнурки. Его легкие белые волоски на тыльной стороне ладоней и ломких покрасневших пальцах слегка дрожали нервной голодной дрожью.
– Дай десятку, – бурляще-выдавленно произнес он, обрушив на нее хорошо ей знакомую и ожидаемую просьбу.
– Сейчас посмотрю, подожди, – тихо ответила Татьяна, развернувшись. – Не шуми только.
По пути Татьяна зашла в маленькую детскую комнату и, взглянув на мило спящую Катерину, слегка поправив одеяло, медленно вышла, плотно закрыв за собой дверь. Зайдя в зал, она взяла из стола простенький тряпичный кошелек, найдя в его недрах разными купюрами двадцать пять рублей.
– Куда так много? – сказала она громким шепотом, выходя из комнаты. – Ты что, улицу спаивать всю собираешься? – и, опять опустив прищуренные глаза и порхающие тоненькие пальчики, наигранно и разочарованно произнесла словно судья, выносящий обвинительный приговор: – Нет, нету у меня. – Продолжая массировать свой кошелек, она издавала заманчиво позвякивающие звуки очень большого состояния. – Вот, – она протянула руку с помятой голубоватой купюрой, – только пять есть, больше не дам, нам еще неделю до зарплаты жить. Берешь? – Она замерла с протянутой к нему рукой, с хмурым в ожидании взглядом.
– Вчера же были, как так? – сказал он, бросив на нее вопросительный взгляд, выпрямив слегка вспотевшую спину, от досады разведя руками.
– Ну да, ну да, – сказал он, вставая и сильным шлепком ударив ладонями по своим обеим ногам. Сделав полшага к ней и встав рядом, он посмотрел сверху вниз, пронизывая ее рентгеновским взглядом.
– Посмотри, может, есть? – сказал он, кивая в сторону чуть приоткрытого в ее руке кошелька.
– Получше посмотри, – говорил он разборчиво четко.
– Да нету, что там смотреть-то, – говорила она, тряся в стороне кошельком и протягивая ему купюру. – Ну ты берешь или нет?
– Ладно, – ответил он разочарованно, аккуратно взяв купюру, – хорошо.
– Во сколько придешь-то? – спросила она, размашисто горько утрамбовывая в себе слезную истерию.
– Ужин хоть греть? – прозвучало угнетающе. Она задала этот вопрос, хорошо зная на него неумолимый ответ.
Наступившее короткое безмолвие на мгновение сковало их руки, губы, мысли. Близкие сигналы машин, вонзающие в уличную пустоту свои восклицательные знаки, уносились куда-то в беззвучную бесконечность.
– Не знаю, – и после мига молчания, – может, у Сереги останусь, – говорил он, делая все, чтобы не смотреть ей в глаза, застегивая молнию куртки, убирая еле заметную нитку с ее рукава, хлопая по своим карманам вспотевшими ладонями.
– Ладно… – и он что-то импульсивно захотел поднять из темноты своего отрицания, но в ту же секунду осекся и только поспешно вышел, громко хлопнув дверью, оставив Татьяну во мраке вдумчивого одиночества. А она резко почувствовала, будто это не он ушел, а будто в нем что-то перевернулось и она сейчас одна там, в беззвучном, бесцветном нигде.
Сразу захотев забыться, отвернувшись от двери и прихожей, она с дрожащими губами посмотрела на домашние цветы, покачивающиеся на теплом сквозняке. Она как могла отталкивала свои ранящие мысли, но их все раздувающийся размер и громоздившийся вес обрушились на нее своей бессмысленной липкой беспощадностью. «Одна», – думала она с красными глазами, «мерцающая книжная полка, серая громоздкая чугунная батарея». «Одна! Нет, нет», – думала она, смотря на кремовые, колышащиеся в пол шторы, простенький узор взволнованных линий.
Сидя в забытьи, она оставила себя и со всплывающими всхлипами заложенного носа бездумно разглаживала мятый край домашнего халата.
– Ничего, ничего, – она с трудом шептала, тихо успокаивая себя и спящую в кроватке Катерину, – все будет хорошо…
Татьяна, будто пьянея от этих слов, почувствовала полнейшую опустошенность сил, безмерную тяжесть туманной головы, раздробленность своей обокраденной души. Закрыв свои каменные веки, она, медленно оставляя последние силы, сползла на пол, тихо улегшись рядом с вдоволь наполненной ангельским посапыванием, бесконечно родной детской кроваткой. Она отдавала себя всю без остатка, она заботливая мать, она дитя своей… Она, конечно же, будет… Ее мысли истекли в мягкий светлый сон, колышущиеся слова – в свободно легкий выдох и в сладкий, цветущий белыми бутонами юных роз вдох.
Ее отец сходил с ума, выпитое меняло его. Он видел угрозу в прямых трезвых лицах, от которых пахло неизвестностью.
– Они думают, я пьяный! – кричал он ей, шатаясь, держась одной рукой за стену, а второй размахивая указательным пальцем невпопад во все стороны. – Нет, нет! Я умный, умнее их всех. – Его глаза, бегающие будто в поисках назойливой мухи, иногда резко замирали в одном месте (точке), наполняясь настороженностью.
– Слышишь? – он резко, дергано поворачивал ухо в сторону входной двери. – Шш, слышишь, они идут. – За дверью было слышно приближающиеся громко топающие по бетонной лестнице шаги. – Идут, иидуут! – И он, шатаясь, опираясь руками, быстрыми шагами залетал на маленькую кухню, уверенно выдвигал полку под кухонным столом и, дергано суетясь, гремя кухонным железом, хватался за небольшой кухонный нож.
– Да ты что! – в страхе подбегала Татьяна, но страх этот был не за свою жизнь. Татьяна уже незаметно для себя выработала в такие моменты крайнего шока иммунитет безразличия, в ветрах его диких стихий ее робкая стройная женственность, словно по щелчку пальцев, слетала с нее бледным платком, оставляя один костяк прочных жил и крепких костей. Алая кровь, гонимая с высот злой отрешенности, становилось тягучей серой массой, служившей теперь только для смазки узлов, шарниров, шестерней, но этот страх был целиком направлен к нему, за него она боялась в эти моменты, мгновения, полные безумия, квартирной духоты с запахом тягучего перегара, опасно и глупо плывущего меж хлипких натуженных дыханий, кухонного ножа, словно взъерошенный флюгер, поймавший ветер, то крутился волчком, затем замирал на пару секунд, снова стараясь поймать непредсказуемость стихии, и после двух-трех резких поворотов по сторонам снова сходил с ума и, словно потерянный, с дрожью смотрел по сторонам, ища себе дорогу в далекое холодное забытье.
В ее глубине вскипал вулкан, перемешивая ее женскую суть.
– Ты что!.. Выбежишь на площадку… Вызовут милицию… – произнесла Татьяна, кряхтя дробным натягом, обвив одной рукой его запястье и впиваясь другой меж пальцев, удерживающих нож. – Ты что, не соображаешь?
В эти мгновения ей было его искренне жаль, в ней из глубины времен вскипал обезумевший, словно загнанный в угол материнский инстинкт, и она полностью выплескивала его на сохранение и оберегание этого, как ей в эти сумасшедшие минуты казалось, маленького мальчика, запутавшегося и ищущего выход, немо зовущего ее на помощь, и в эти порывы высших чувств она ничего не могла с собой поделать. Она бесстрашно преграждала собой его острые порывы на лестничную площадку.
– Заходите! Ну, давай, давай! – громко говорил он, заносчиво дергая подбородком вверх.
Татьяна бетонной хваткой вцеплялась в него, еле разжимая горячие пальцы, на пороге аффекта сжатую ладонь. Она оттесняла его от двери, прижимая ладонь к косяку, и все еще в пылу своего жалостливого вулкана выскребала нож из упрямой руки.
– Нет, нет! Мало не покажется, всех порежу! – говорил он, смотря на входную дверь красными от злости глазами. – Пущу кровь!
– Ты что… ты что, – из глаз Татьяны потекли слезы отчаяния, ее тщетные попытки вытащить нож на секунду стали слабее. – С ума сошел? – Стыдливо отвернувшись, она быстро вытерла тяжелой ладонью бегущие слезы с обеих щек и резко просунула влажные пальцы к ручке ножа.
Шаги за дверью настороженно стихли.
Воздух, пропахший отчаянной бессмысленностью слов, забыто тяжелел душным свинцовым ожиданием, он пронизывался вязкостью, ударами тихого пульса секундной стрелки настенных часов. Его онемевшая рука растворилась в забытьи. Изможденность век легла на медленный выдох. И тишина, тишина, тишина…
В конце концов, ее отец так долго и назойливо уходил от себя, что в итоге ушел не только от себя, но и от терпящей его пьяные сумасбродные выходки жены и шестилетней дочери, смотрящей на мир светлыми карими глазами, которая тянулась к нему маленькими пухленькими ручками, бормоча себе под нос что-то очень важное со скрученными словно в узел чувствами невинного существа.
Ее время лилось, не прячась за обстоятельства, она была, дышала, она была, чувствовала, она плыла вместе с нами и порхающе торопилась на отходящий в светлое будущее завтрашний день, тик-так, тик-так – невозможно остановить.
Семилетним ребенком Евгений видел ее гуляющей со школьной подругой, беззаботно болтающей самыми живыми словами.
– Да, да, – говорила звонко Катерина, не спеша раскачиваясь на качелях вместе с подружкой, – ну подумаешь, забыла учебник, ерунда.
– Ерунда, – отвечала уверенно, беззаботно в легкой задумчивости подруга, качаясь чуть сильнее.
Теплые тени лета мягко закрывали половину детской площадки.
– Э-эх, – кошкой спрыгнула Катерина со своей качели и, точно рассчитав взмахи качели подруги, подбежав с коварной тихой улыбкой, стала раскачивать ее еще сильнее, не выдержав после первого толчка и рассмеявшись вырвавшимся на свободу детским гласным смехом.
– Аа… нет-нет, – оглядываясь в улыбчивой растерянности, загоготала подруга и, неуклюже спрыгнув после третьего толчка, схватила школьный портфель и со словами «Догоняй, догоняй!» рванула в сторону хлебного магазина.
А когда они возвращались, он выдел ее довольную улыбку, прищуренные от пронзительного солнечного луча глаза, легкость детской походки и беспечное выражение светлого лица, обремененное детской безрассудностью хорошего настроения.
Она держала в руке шар (с большое яблоко) воздушной кукурузы, склеенный глянцевой желтоватой карамелью и облитый темной шоколадной глазурью. Чуть откусывая, она улыбалась и протягивала руку с лакомством подруге.
Когда они подошли, этот все еще шар, облитый шоколадом, казался ему неизведанной вершиной вкуса, которая тянула к себе, не отпуская его голодных глаз.
– Дай мне немного попробовать, – сказал Евгений, завороженный красотой близкой сладости.
– Нет, не дам, – категорично-спокойно прогремело изо рта Катерины. – Нам и так мало. – И она кокетливо откусила еще один маленький кусочек.
– Ну, чуть-чуть совсем, – просил он, упоенный покачиванием сладостями в ее цепких паучьих пальцах.
– Нет, – отвечала она, даже не смотря на маленького Евгения. И после секундной задумчивости: – Покупай, – спокойно, сухо сказала Катерина, смотря то на сладость, то на подругу. – Ты знаешь, сколько это стоит?
– Сколько? – с въедливым интересом спросил Евгений, ожидая приемлемой суммы в несколько рублей, естественно, не обладая вообще хоть какими-нибудь деньгами.
– — Ха-ха, – удивленно усмехнулась Катерина. – Хм, хм, шестнадцать, – прогремела она. – У тебя есть шестнадцать рублей?
Евгений понимал, он отчетливо видел, что весь мир уплывает, отдаляясь от него, и он чувствовал, что больше никогда не дотянется до этой и до других, каких бы то ни было сладостей, он видел, как меркнет свет.
Посмотрев на Евгения, Катерина прислушалась к своему мысленному шепоту, снисходительно, жалостливо выпалив в ответ: «Ладно, бери», и, улыбнувшись подруге, протянула ему небольшой кусочек счастья.
Уже скоро и далеко на окраине города, в десяти километрах, и совсем близко, на соседней зеленой улице, вечерний алый закат легко омывал угрюмую облицовку укромных квартир, трудолюбивых горожан, этих свидетелей вездесущей божественной повседневности.
Вечная дева, кто ты? Фиолетовые волосы, укрывающие бледную кожу головы, желтые глаза и бездонно-синие зубы, обрамленные бирюзовыми пухлыми губами, это ты?
И два миллиона лет, одно это мгновение, это ничто без ничего, даже без пустоты. Шаг, шаги, шагов, семь, пять, три и жужжанье запертой пчелы, юное солнце, и я требую, я хочу, мне нужно, прости, я плачу, нужно. Я боюсь признаваться, кричу. Я боюсь сказать. Я боюсь, мама, милая мамочка, ты мир, ты тянущая мне руку, дающая и укрывающая.
Крашеная синяя лампа, вечер…
Поздней вечереющей осенью, когда при уличном выдохе изо рта шел белеющий пар, а на дорогах лежал тонкий панцирь изо льда и снега и подкрадывающуюся тихую поступь зимы можно было назвать прохладной свежестью, Катерина предложила Евгению, сначала, конечно же, спросив разрешения у всех родителей, пойти под ее уже взрослым предводительством в кино. Накануне подруга, с которой она должна была пойти, по неизвестным ему причинам отказалась, остальные, ссылаясь на занятость или странное название фильма, тоже отказались, в итоге по странному стечению обстоятельств выбор пал на него.
Евгений с взволнованной заинтересованностью расспрашивал сестру о сюжете, названии: «Ну что там, интересно?», но на его навязчивую назойливость Катерина отвечала заманчиво.
– Да, – говорила она, смакуя его нетерпеливость, – про войну. Тебе понравится, я уже один раз смотрела.
И Евгений, надевая куртку, уже с порога начал представлять огромные баталии. Сражение набегающих друг на друга огромных волн солдат, танков и всадников под высокой, устрашающей тенью сотен самолетов, сбрасывающих свои толстые бомбы. И взрывы с взметающимися в воздух клочьями земли. И бесстрашие, и доблесть.
И где с первых секунд начала его трепещущие чувства постепенно начинали стекать в русло непонятного и странного удивления от бодрой веселой музыки и бодро поющих марширующих солдат, поющих за чудаковатым занавесом, смешного солдата с приклеенной, замершей и сияющей практически во все лицо улыбкой полного кретина. И искренне негодуя, он ворчливо буркнул сестре:
– Что за ерунда?
Он совмещал и сравнивал. Его еще не растоптанное ожидание, ища компромисс, то разбивалось о стены непримиримости, то, словно феникс, сгорая, рождалось, цепляясь за невидимую нить интриги.
– Ну где, ну где?
– Сейчас, сейчас, – всплывало в его голове.
Евгений все еще надеялся и ждал сражений, пламени, атаки и подвигов. Он сидел тихо, послушно вслушиваясь и всматриваясь в глядящие по сторонам тени из своего кресла в уступчивой тишине полного зала, иногда вцепляясь, словно когтями, в свой левый подлокотник. Евгения мучительно сильно томило ожидание начала, которое лукаво играло свою роль, незримо готовя его к апофеозу наивного безрассудства. И как будто незаметно из темноты кто-то залез в его распахнутые мысли и поднес к его заряженному сердцу горящую спичку. И Евгения словно прорвало, он засмеялся, наверное, первый раз в жизни, искренне выбрасывая в атмосферу все накопленное, сжатое, спрессованное в его душе, что даже было нельзя назвать отрицательным, а просто все то желаемое, то несбывшееся, мечтаемое, но не осуществившееся. Он смеялся девственно-чисто в том моменте, когда главный герой, выдавая себя за главного злодея, пытался спеться с полненькой фройляйн Гретхен фон Шмехермен. В безрассудном экстазе Евгений ухохатывался, заливая горловым смехом ближайшие ряды, и колотил по спинке переднего кресла невпопад дергающимися ногами.
– Перестань пинать, – сконфуженно, шепотом бросала ему сестра, – успокойся, – и искренне говорила: – Извините, пожалуйста, – взволнованным соседям, недовольно бурчащим вполоборота. – Может быть, хватит?
Евгений, признавая свою провинность, тут же успокоившись и взяв себя в руки, искренне просил прощения, но, снова взглянув на экран, веселую физиономию и веселые подвиги Питкина, через минуту забывшись, бил снова и еще задорнее быстрой хохотливой дробью по двум спинкам сразу. И сестра, снова невидимо краснея, с шутливой пристыженной улыбкой театрально строго повторяла: «Хватит… успокойся… Извините…», на что измотанные соседи уже не отзывались вовсе, они просто отслонили свои измятые спины и сведуще ждали скорой развязки. Он смело смеялся, когда герой спасся от расстрела. И к окончанию был тихо, взволнованно горд его заслуженным триумфальным повышением. О, гений! О, смех!
Когда они вышли из кинотеатра, на опустевшие улицы уже опустились поздние холодные сумерки. На простуженной земле лежал тонкий слой белого снега, и, не спеша возвращаясь по асфальту тротуара домой, они оставляли вслед за собой четкие темные следы.
– Понравилось? – с заинтересованным взглядом спросила Катерина.
– Мне очень понравилось, – воодушевленно отвечал Евгений, осматриваясь по сторонам на медленно падающие в сказочном свете уличных фонарей пушистые снежинки.
Идя с ней рядом, Евгений чувствовал необъяснимую радость. Он был истощен и наполнен новыми образами.
– А помнишь, как он ее облил? – спросил он, снова рассмеявшись.
– Конечно, помню, – с легкой укоризной ответила она. – Ты полфильма проколотил ногами передние кресла. – И на ее лице проступила маленькая, но светлая улыбка.
– Я знаю, извини, – произнес он, кивая и набрав полные легкие, замерев на одном месте. – Я старался, честно, но было так смешно, – сказал он, снова ступая по мягкому снежному одеялу и всматриваясь в отпечатки своих подошв. Евгений заметил теплый прощающий взгляд сестры, смотрящей на него, и грустно задумчивый, направленный вдаль улицы, в глубь времени, вовнутрь себя.
Она была на семь лет старше Евгения, она была его любимой двоюродной сестрой, она была девушкой, она была одинока.
Как-то раз нескольким детям в классе, в числе которых была Катерина, дали задание на одну очень странную, но интересную и загадочную тему – написать пару статей на плакате, желательно дополненных красочными рисунками. Тема этой работы была до жути интригующей и звучала вроде «О неопознанных летающих объектах и пришельцах, посещающих Землю».
Евгений стал чутким свидетелем запомнившегося ему на всю жизнь действа и с упоением лицезрел мудрую дискуссию и сдержанную полемику над еще чистым листом белого ватмана.
– Вот, – говорила Татьяна знающе, держа подборку из нескольких мистических журналов, полностью посвященных теме всего загадочного, более того, на обложке одного из них Евгений увидел кричащую надпись, что где-то рядом, не то в соседнем районе, не то в городе или около него, в лесу упала та самая загадочная тарелка с очень зелененькими человечками и что даже были те люди, вступившие с ними в контакт. – Надо выбрать самое интересное.
Открыв один из них, Евгений сразу попал в мир, пробегающий холодными мурашками по его побледневшей коже. Автор незаурядного текста был категорически уверен, что пришельцы, посещающие Землю, разные. Вот, например, эти лесные, с чуть вытянутым черепом и небольшими, чуть больше человеческих, тремя глазами, где третий вычурно располагался на лбу, покрытые шерстью, открывающие рот в голодном зевке, невпопад напичканный акульими зубами, передвигающиеся на двух ногах (когда не в тарелке) и чуть согнувшись, медленно размахивая крепкими руками с четырьмя пальцами на каждой.
– Они самые опасные, – тихо сказала ему Катерина, показывая на фотографический рисунок, слегка постучав по нему пару раз своим указательным пальцем. – У них гипноз, осторожно!
И эти слова сразу пробрали Евгения до глубины сознания, его прорвал легкий дрожащий озноб.
Взглянув еще раз и сглотнув с пересохшим горлом, он стал листать дальше, Евгений искал тех, кто добрее, тех, кто хотя бы обладал спокойной внешностью, без торчащих зубов и, насколько это вообще возможно, добрым взглядом. Из всего перечня этого журнала, приблизительно семи сортов пришельцев Евгений нашел лишь одного, который относился к землянам нейтрально.
Угрюмый гуманоид, слегка пухлый, с коротковатыми ногами, невысоким ростом чуть больше метра, живет на альфе Центавра и прилетает ради изучения здешних форм жизни.
