Игорь Аркадьевич Агафонов "Музыкант контуженный. Повествование о сэр Гене и его пособниках"

Артур подчёркнуто послушно записал. Впрочем, подмигнул мне правым глазом.

– И какую кликуху мы ему пришпандорим? – на ухо спросил он меня. – Мефодий?

– Точнее будет – улан.

– Почему?

– А понаблюдаешь – убедишься.

– Ну хорошо, повременим.

«6 – подполковник из Главка Александр Константинович Дронов – начальник нашей „экспедиции“, 33, холост, закончил академию»…

– Ну его точно можно Дроном обозвать.

– Тогда уж сразу Эскадроном. Александр – Саша – то есть эС. Константинович – Ка. Таким образом, что у нас получается: Эс – Ка – Дрон. Эскадрон.

Наш подполковник, сидевший на переднем сиденье у оконца в кабину к водителю, подсказывал в этот момент белобрысенькому солдатику дорогу:

– Вон за тем поворотом будет транспарант… Шустри давай быстрей – опять мимо проскочишь!

«7 – я, моя светлость…», – Бардджин покрутил головой: «Кто ж восьмой? А-а!..»

«8 – Павел Куренок, 25 лет, уточнить, в каком качестве едет, просто муж Рысьевой Ганны? Что-то больно молод. На последнем курсе университета культуры… Неужели он так сильно влюблён? Чем может удержать молодого парня сорокалетняя женщина?..» – Артур вопросительно поглядел на меня.

– Понятия не имею. В жизни, как говориться, у-сё бывает.

– Что ж, ему даже и придумывать ничего не надо. Курёнок и всё.

– Не обидится?

– Пусть только попробует.

– Слушай, – опять приник к моему уху Артур, – а кто назначил Виквика художественным руководителем нашей группы?

– А что такое?

– Да так просто. Сам?

– Ну да, в общем. Я слышал, Дрон его спросил…

– Эскадрон.

– Да, Эскадрон спросил: кто будет составлять программу концерта, Виквик и взялся – раз к нему обратились. Он же, ишь, какой представительный. Да заслуженный, к тому же.

– О чём это вы там без конца шушукаетесь? – повернулся Уланов, выставив обе ноги в проход.

– Что, цензура не дремлет, Антон Мефодиевич? – не без ехидства осведомился Артур. И – мне: – Ну вот, для начала хватит, – и захлопнул блокнот. – А то трясёт.

– А я никогда ничего не записываю, – поглядывая в окно и позёвывая, сказал Уланов. – Память – она отсеивает всё лишнее. Что же касается цензуры, то она у каждого внутри сидит. А та, что допреж была – если Главлит имеешь в виду, – то ей далеко до нынешней – коммерческой.

– Но в репортаже необходимы точные сведения, а не сочинительство.

– Для репорта-ажа?.. Слу-ушай, тогда, может, и в нашу кляузницу скропаешь чего-нито? Вместо меня… я бы устроил. Лень обуяла. Да и винца хоться попить без оглядки.

Когда Артур заключил с Улановым сделку, он опять повернулся ко мне:

– Между прочим, сэр Ген, хочу обратить твоё внимание на двойное «д» в своей фамилии.

– Да? И что такое?

– А то, сэр. Я не только поэт, горланящий свои песни, но ещё и врачеватель. Как-то так вот сложилось, что полностью оправдываю свою фамилию, не то, что мой старший брат. – Артур хитро рассмеялся.

Почему-то когда речь заходит о братьях, то мне на ум является слово соперничество. Старший обязательно поучает младшего, а младший из кожи вон лезет, лишь бы доказать тому, что он тоже чего-то значит в этой жизни.

Артур продолжал:

– Мне цыганка в детстве нагадала – быть колдуном и вещателем. Попытался я прежде стать философом, спортсменом, коммерсантом, военным, ан нет – всё не то, вернее – не совсем то. Теперь же ладушки-оладушки – и врач, и писатель в одном разливе. Но ни о чём прежнем не жалею.

Либо он такой непосредственный, – подумал я себе, – либо… от скромности явно не помрёт. Скучно с ним, во всяком случае, не будет.

Мы уже подъезжали к аэропорту «Чкаловский».

В Ил-76 забирались по железной лесенке в дверь у самой кабины пилотов, потому что через опускающийся задний люк не было возможности – там стоял большущий контейнер с плазмой крови, как сообщила симпатичная медичка Светлана, сопровождавшая его. Личиком она напомнила мне однополчанина Васю-Василька (фамилия такая – Василёк), с кем я служил тридцать лет назад в Белоруссии. Захотелось спросить – уж не дочь ли она Васина? Почему-то не решился… вернее, может быть, не хотелось рушить иллюзию своей проницательности. А звучало бы весьма оригинально и даже ароматно – Светик Василёк.

Сперва в самолёте было жарко и душно, потому что борт был загружен до последнего кубического дециметра: даже на полу разместились спецназовцы, молодые совсем ещё ребятишки – и все выдыхали углекислый газ; потом вентиляция погнала холодный воздух – так что пришлось даже надеть ветровку.

Вглядываясь в лица ребят, я старался ощутить их настроение, но все они – физиономии (при всём разнообразии) – были как бы застёгнутые, непроницаемые. Артур, сидевший слева от меня, к примеру, записал себе: «Весь этот отряд летит в Чечню по своей охоте, иначе говоря: никто не отказался, не выставил причин…» В полёте всё подразделение вповалку заснуло. Меня рассмешило, как умащивались пятеро у самых моих ног – и так и этак пытались они улечься, затем как-то само собой получилось, что один, богатырского сложения парняга, оказался внизу и послужил подушкой для остальных четверых.

В этот момент «богатырь» встрепенулся и пробасил:

– Зорик, убери коленку с моего уха.

Маленький бурят, не то башкир открыл свои маленькие глазки, переложился на другой бок и опять поджал колени к подбородку, при этом он пробормотал нечто вроде:

– Выключи музыку в пузе, тостобокий. Спать мешает.

– Это он не тебе? – пригнул голову ко мне Виквик.

– Разве я толстобокий?

– Ну, самый увесистый среди нас.

– Самый увесистый это он, – кивнул я на «богатыря».

Тут «богатырь» опять заворочался и недовольно прогудел:

– Кто запердолил, блин!

И Зорик, не открывая глаз, откликнулся скороговоркой:

– О-очень доволен я нынешним супом.

Прямо извёл-лся, его дожидаясь.

Будто бы конь шевелю нынче круп-пом,

выразить счастье желая.

– Убью! – сонно сказал «богатырь». – Суп-то гороховый, сволочь ты этакая!. Ещё раз кто пошевелится – замочу натурально!

Зорик невозмутимо ответил:

– Господа!

Суп готов.

Для скотов.

– Заглохнешь ты или нет?

– Всё-всё. Сеанс терапии закончен.

– А у меня колени занемели, – сказал я, ни к кому не обращаясь, и водрузил ноги на футляр с баяном. Мне хотелось подремать, как наш Эскадрон, закрывший лицо кепи уже сразу на взлёте. Но… не хотелось быть запечатленным в спящем виде: Алёна Добижа неутомимо продолжала снимать своё кино, её остренькое личико с колкими, любопытствующими глазками полыхало азартом и неуёмной энергией, то и дело она показывала своим соседям – Паше с Ганной – окошечко камеры, прокручивая уже отснятый материал. Ганна восторженно приоткрывала ротик, показывая аккуратненькие зубки молоденькой зайчихи, встряхивала при этом пшеничной гривой – чёлка закрывала её глаза и она раздвигала её своими музыкальными пальчиками, при этом смеялась почти непрерывно грудным смехом, показавшимся мне поначалу истеричным, а теперь несколько искусственным. Куренок же, в отличие от жены, откровенно позёвывал, обнажая свои лошадиные крутой желтизны зубы и бугристые дёсны. Но я уже слышал его смех и он мне понравился – так смеются неглупые, но простодушные люди. Его конопатое лицо выражало вроде как постоянное удивление окружавшему миру, такие открытые лица мне всегда импонировали… Хотя не так уж и редко я ошибаюсь.

Артур-джин, пробравшись к кабине пилота, брал на диктофон интервью у загорелого мужчины в тельняшке, колдовавшем у приборов с множеством лампочек и выключателей. А вот и Улан Мефодич. Писатель сидел, нахохлившись, выпятив слегка губы, точно размышлял о чём-то не особенно приятном. Надо попросить у тебя книжку почитать, – решил я неизвестно почему и вдруг различил внезапную перемену в наблюдаемом лице, оно засветилось странной мечтательностью. Я проследил его взгляд – глаза устремлены на… Ганну. Ах ты, хмырь! Это что же, Пашкин соперник? Ну, давай посражайтесь, давай! А мы поглядим, повеселимся!

Самолёт пошёл на посадку. Сказано было, что в Энгельсе будет кто-то подсажен на борт и погрузят какие-то ещё медикаменты.

Над землёй сияло расплавившееся в нечёткий жёлтый диск южное солнце. Воздух был мягок, ветерок нежен, но я, забыв в самолёте кепчонку, из опасения, что нос мой обгорит и зашелушится, побрёл к древесному колку в сотне метрах от лётного поля. Там, в тени, источавшей запах чабреца, расположились спецназовцы-попутчики (Или, скорее всего, мы их попутчики?). Ганна с Алёной (последняя опять снимала) пели им под плохонькую магнитофонную запись. Бойцы слушали внимательно, серьёзно и, пожалуй, даже чуть застенчиво (потому что когда им предлагали подпеть, они смущённо опускали глаза), при этом кто-то начинал ворочаться и прошлогодняя листва сердито шуршала.

Сипло загудели турбины самолёта и с поля помахал своим кепи-хакки наш Эскадрон. Возвращаясь, я наломал пучок прошлогоднего чабреца.

– Чай будем заваривать, – я повернулся к Викентьеву: – Слышь, я всё хотел спросить: ты ж не в первый раз летишь в Чечню. Какие впечатления остались?

Виквик пожал плечами и призадумался.

– Хм. Пожалуй, два момента. Первый – это когда нас привезли в Моздок, поселили в казарме, сказали, что завтра будем выступать в местном госпитале и, только мы рассупонились, умылись и нацелились на ужин с руководством… – Виквик щёлкнул себя по кадыку. – …поступает команда – летим в сто четвёртый полк – ну ты слыхал, наверно, штурмовой-воздушно-десантный, из Пскова и всё такое. Летим, значит, в горы, в посёлок, кажется, Энгеной. Ну летим, всё хорошо вроде, пока, значит, маленькие горки были внизу, под нами. А потом пошли-пошли вверх – и это сразу-то не сообразишь, что вверх, потому что вертолёт идёт по самым верхушкам деревьев и кажется, что летишь по равнине, а на самом деле всё время в гору, оттого уши и закладывает. А потом – ух! – открывается перед тобой глыбокое-глыбокое ущелье, и вся эта панорама – красивая и жуткая в своей первозданности. И ты в страхе замираешь – как, ну не знаю, птенец перед первым вылетом из гнезда… хотя птенец что, он ещё мало соображает и птица всё же и генетика у него соответствующая. А тут!.. Слов нет. Я только почувствовал, что все внутренности из меня выпрыгивают, как вертушка наша ухнулась вниз, в эту пропасть, и также как по склону горы поднималась, теперь мчится вниз на бреющем. Ощущение, скажу я тебе, более чем… Я только подумал: ну не чёрт ли нас понёс по таким сопочкам, лучше бы я в госпиталь отправился петь, чем так… лётать. Потом мне уже объяснили, что приходится такие манёвры проделывать – иначе могут сбить, пока ты там орёликом паришь. А что касается внезапности отъездов-приездов, то это, как я сам догадываюсь, из соображения безопасности. Нам и после потом с вечера говорили, например: летим туда-то, а на утро, глядь, совсем в другую сторону. Там же у всех разведка начеку, ловят радиоперехваты и так далее. Вот.

– И это всё?

– Не совсем. Прилетаем, садимся на пятачок земли, так что из окошка вертолёта краёв этого пятачка не видать и потому ощущение, что в пропасть валимся. Но это ладно. Палаточный городок замаскированный, лица солдат, начинаем выступать, а мне и шепчут: в Моздоке взорвали госпиталь… представляешь, сэ-эр?

А он то откуда сие обращение извлёк – раньше так не называл – Артур распространил уже? Ух каков шустряк, однако.

Я почесал в затылке: честно говоря, я не был готов прочувствовать сказанное про госпиталь – это походило на информацию по телевизору.

– Ну а второй момент?

– Второй момент… Выступаем опять же у чёрта на куличках и всё вроде хорошо – по крайней мере, лица, что я различал перед собой, были внимательны… А потом, уже за столом, один офицер возьми да и брякни: «Вот чего вы к нам приехали? Прошлый гость хоть компьютер привёз. А вы? Песни? Соловья баснями кормить?» – ну, в общем, что-то в этом роде…

– И что ты ответил?

– А что тут ответишь?

– Зачем же ты едешь опять?

– Ну, во-первых, может, он один такой хозяйственный… он ещё всё насчёт благ всяких толковал… Получим-де то да сё… награды, имел он ввиду, всякие к пенсии льготы…

– А во-вторых?

– Ну, я не знаю – во-вторых или во-первых… Ты вот зачем едешь? За благами? Я тебя давно знаю… Ведь скорее всего ты едешь, чтоб хоть на время почувствовать вкус другой жизни. И все так-то. Ну, в основном. И за впечатлениями. Хотя и думаешь: а не дурак ли я? И хочется, и колется, и мама не велит.

– Что-то новое в твоём репертуаре.

– А главное, со мной теперь безопасно ездить.

– Это почему же?

– А видишь, относит меня от беды.

– Это хорошо. Но ты бы всё же сплёвывал через левое плечо…

Виквик повертел головой, делая вид, что некуда, мол, плюнуть – всюду сплошь народ уважаемый, и улыбнулся.

– Ладно, как говорят, Бог не выдаст – свинья не съест.

3.

В Моздоке зной (точнее, пот) в одно мгновение прилепил мне рубашку к спине. Поэтому, пока готовили вертолёт к взлёту, я выбрал местечко под одной из лопастей – она бросала узкую тень на бетонку, однако этого мне вполне хватило, только сандалии высовывались под солнце и в две минуты накалились так, что я отдёрнул пальцы, наклонившись поправить носок.

– Ах ты, ёлочки зелёные мои!

Ганна прищурилась на меня, и я спросил:

– Не боишься поджариться, прынцесса?

– Люблю жару в начале мая, – весело ответила она.

– Нет уж, Ганнушка, надо поберечься, – выразил свои опасения Паша, – с непривычки можно упасть от такого солнышка.

– Лапушка, – Ганна взяла супруга под руку и, отводя в сторону, замурлыкала, – мне загар разве не к лицу? Ты не находишь, птенчик ты мой?

– Нахожу. Но сэр, по-моему, в данном случае прав. Мы ведь из тусклого Подмосковья выскочили – организм должен приспособиться к новому климату. А тут нужна постепенность.

– Ну и вот, ты сказал – я выслушала, как паинька. И я тебе отвечаю, что прекрасно себя чувствую.

– Как думаешь, – вплотную приблизился ко мне Улан Мефодич, – удастся раскрутить эту кралечку?