В опрятных сумерках их зычные голоса звучали слаженно, будто цыгане напевали что-то задумчиво-величальное. Время от времени смуглые лица цыган бледнели – это проступали сквозь рощу длинные закатные лучи.
С полей тянуло сыростью и какой-то кочевой неприкаянностью. Мы уже собирались домой, когда вдруг где-то далеко ворохнулся гром. С долгими глухими оттяжками, а может, это просто усилился цыганский напев…
Подул ветер, прореживая молодую листву берез. Настроение природы быстро менялось, и было в том что-то отдельно-звонкое от суетливого настроения людей.
Ручей притаился, исчезли серебристые струи.
Все вокруг затаилось: птицы скрылись в лесу, цветы прятались в траве, исчезли на воде стёжки водомеров. Я сильнее ухватился за мамину руку. Потом и вовсе уткнулся в шифоновое платье, похожее запахом на конфетную обертку. Лицо облепила душная ткань. Я даже помню, как отстранился на миг, с удовольствием вдыхая грозовую прохладу.
В теплом, сыром воздухе острее пахло дымом костров, прелью ивовой коры и свежестью одуванчиков. Все эти запахи, принесенные на крыле ветра, смешивались с чувствами трехлетнего мальчика: тревоги, восторга и удивления от такой новой вместительности души!
4
Из-за высокой горы, где было сельское кладбище, выглянула свинцовая туча. С другого края неба светило солнце – выставив штыки лучей сквозь осиновую рощу.
Ручей первым встретил робкие капли дождя и вновь заиграл на солнце рябью смыкающихся кругов.
Взрослые начали спорить: идти домой или переждать грозу под березами? И все радовались, когда меткие холодные капли попадали на горячие лбы и щеки. Цыгане вовсе не боялись дождя, даже не вынули ребенка из люльки.
Я также радовался среди окруживших меня родных людей. Дождь щекотал голые руки, как навязчивые соседские девчонки: и я терпеливо повизгивал, прижимая локти повыше к подмышкам.
Внезапно ветер стих.
Пойма ручья и вся окрестность наполнились оторопью тишины.
Розовое слабеющее солнце превратилось в небесный ручеек, расширяясь и удлиняясь алым руслом меж облачных завалов.
Вскоре небесный поток достиг горизонта, и его огненное устье пролилось на темную воду большой реки.
Я не знал еще, что это заря. И что именно заря вечерняя! Но почувствовал, как воцарилось новое согласие в природе.
Красный шар, выпавший из туч, не обжег памяти. Все, что происходило далее, я видел лишь со слов маминой песни, – изгибы розовых холмов, мерцанье речной жилки.
Окрестности счастья!
Это был один из тех моментов, в кои душа возвращается в течение всей жизни. Каждый раз находя новые краски.
Во влажных сумерках заново разжигались костры.
Низкий дымок путался под ногами цыган, как бестолково-игручая собака. Меня подхватили на руки, и все быстро пошли вниз, по влажно-хрустящему песку, радуясь, что в деревне нас ждет большой крепкий дом. А вскоре меня сморило: звуки ушедшей грозы смешались с цыганской песней.
Оказывается, песня – понятие кочевое. В ней хранится память о земле, где она появилась, о людях, кто ее сочинил, и о событиях, которые меняли в ней слова…
Странники
1
Солнце присело на краю холма, что возвышался за деревней, а теперь будто навис над ней.
По густой темно-зеленой траве легли длинные лучи – словно усталый путник вытянул ноги! В светлых прорехах меж ветвей старой ивы проглядывала гладь реки – белая и чистая – это скиталец накрыл колени полотенцем. Вот появился на нем белый хлеб с рыжей горбушкой – безглавая церковь на берегу, словно чья-то милостыня.
Жизнь в деревне усердна, но нетороплива, как лапа дымчатой кошки, намывающей гостей.
Жидкие тени талин полоскались в ручье, в глубине улицы поднимались клубы рыжей пыли. Это возвращалось стадо коров.
Они мычали, останавливаясь у своих калиток.
– Богомольцы, было, так ходили. – Бабушка держала уже в руке кусок хлеба с солью. – По избам просились на ночлег…
Она вышла на мостик встречать Зорьку.
Скрипел дощатый настил под копытами коровы. Большое вымя с трудом протискивалось меж ног, с той же бесчувственностью дымное солнце сплющивалось сейчас меж рыжих жилистых облаков.
Пыль на дороге оседала, и было видно, как окрасилось рубище церкви у реки. Расправились безглавые плечи, озарились глазницы. А меж кирпичных развалов в пустой колокольне, как содранная корка на ране сукровицей сочился закат.
Белые отражения стен закруглялись в воде прежними апсидами, а струи бурного течения у высокого берега вытягивали вверх колокольню.
Порушенная церковь не тяготила душу. Было в ее облике что-то дремлющее. Кирпичные руины возвышались сказочным сиднем – богатырем Ильей Муромцем, которого напоили когда-то водой бабушкины странники.
2
На кладбище мы ходили мимо церкви, хоть и стояла она в стороне от дороги. Бабушка крестилась на пустые окна, мама грустно вздыхала, будто они тайно проведывали больного родственника.
Из темного проема двери несло запахом погреба и гнилого дерева. Мне строго наказывали «не заходить туда с мальчишками». И только издали, со страхом и любопытством, я наблюдал, как медленно угасает в окнах вечерний свет.
Далее шли по краю соснового бора, манившего и пугающего меня своей таинственной жизнью. Мягкая лесная муть, словно голубая пакля, конопатила узкие просветы меж убористых рыжих стволов, делая чащу непроходимой и почти непроглядной.
Вершина кладбищенского холма была покрыта березняком, будто белая корона светилась, отражаясь в небе.
В гору мы шли по песчаной дороге. Встречные люди спрашивали: «К бабушке идете?..» Мама кивала на меня: «К его вот прабабушке!» И я чувствовал себя большим и значимым, оттого что корень нашего рода стал длинней еще на одну солидную приставку «пра».
На старых кладбищенских березах виднелись мазки синей краски, насупленные скворечники сонно зевали овальными дуплами, в деревянных оградках ласково выглядывала молодая нехоженая трава.
Бабушкин крест был подперт кустом рябины: серый брус, постный от дождей и солнца. Даже смола высохла на перекладинах.
Опрятные тени на могилке, сплошной ковер ландыша с очень крупными листьями. Длинные согнутые стебли покачивали белую звонницу цветков, издающих терпко-церковный аромат.
У самого края ржавой оградки в землю вжался маленький плоский холмик с курчавой по-детски травкой.
Помню, однажды я спросил, ни к кому отдельно не обращаясь:
– Это чья-то могилка?
И подумал тут же поверх иных чувств: «Могилка безымянная, но не безродная!» Мама сгребала руками сухую траву: «Тут мальчик один лежит. – Помню, я ощутил пустоту в родовой пуповине, и чуть не захлебнулся от своей догадки. А мама добавила, немного оправдываясь: – Совсем маленький умер…»
От маминых слов в оградке стало тесно. Я боялся наступить на низкий холмик. И еще боялся глядеть на маму, но хорошо запомнил ее голос: тихий, печальный, сосредоточенный.
В тот день закончился для меня возраст, когда душу оберегает еще слабая вместимость детской памяти. Тайна о неизвестной могилке залегла на дно, чтобы обрасти там родовым илом.
Перед уходом бабушка крестилась нещадно, словно тянула божью пряжу со лба. А мама сгибалась к ландышам и поправляла что-то невидимое, угасая взглядом.
3
Судьбу нашего рода вершили женщины.
В легендах остался молодой цыган, бросивший табор из-за песен красавицы-хохлушки. Певунья родила ему дочь, с кочевой кровью, не убоявшись гнева семьи. Доподлинно известна судьба Евгении Красуцкой – дочери богатых поляков из Белоруссии. Девушка влюбилась в тятькиного батрака, к тому же младше себя, и уехала с ним, против воли родителей в Сибирь. На новые земли по Столыпинской реформе.
Уже их дочь – Мария (моя бабушка), вышла замуж за первого парня на селе – гармониста и бабника. Родила дочь Варю, но жить подневольно не захотела. Бывало не раз, видели соседи на улице, как пьяный муж ловил на улице за длинные волосы свою непокорную Машу. А потом, привязав беглянку косами к оглобле телеги, гнал домой, хлеща вожжами.
Но молодая жена тайно обрезала волосы и все же сбежала, оставив двухлетнюю дочь на руки родителям. Устроилась в городе уборщицей в магазин, где работал бухгалтером Егор Семёнович – тихий вдовец, с лихорадочным блеском в чистых голубых глазах. Вернулась Мария в деревню через восемь лет с новым мужем. Родила двух сыновей, но по-прежнему мало ласки уделяла дочери Варе, не любя в ней воспоминание о постылом муже и схожесть характеров.
Пушкин в подштанниках
Возле крыльца стояла машина с расхлябанными бортами. Какие-то люди таскали вещи из дома, виновато хмуря лица.
Зеркало высотою с дверь, – в портале тонких бронзовых колонн и резного карниза, – медленно выплыло на крыльцо.
Огромный солнечный прямоугольник уперся в стену дома, затем метнулся в глубь сада, словно призрачная стенка. Воробьи шарахнулись, сбивая белые лепестки с веток черемухи. Какой-то мальчик появился в зеркале. Сгорбившись, он притулился на чемодане, с блестящими подковками на углах. Мальчик обнимал большого лопоухого мишку с брусничками робких глаз.
Что-то звонко лопнуло.
– Зеркало немецкое! – крикнула мама из дома. Она ругала грузчиков, мол, не для того везла из Германии, чтобы его здесь расхлестали!
В серебристо-голом пространстве появились головы соседей: «продала-таки свою половину дома…» Еще недавно эти девчонки возились со мной, как с живой куклой, кутая в женские платки и мамины кофты. Они щекотали мне ребра, чтобы услышать: «не тоги меня» вместо «не трогай меня!» Хоть и говорил я уже нормально.
Брякнуло чутким нутром пианино, задев изящной ножкой ступеньку крыльца. Витые подсвечники на кронштейнах развернулись со скрипом, не желая втискиваться в кузове рядом с шифоньером.
– Уминай шибче! Не растрясти бы до города!
Мужики курили на ходу и бесцеремонно распоряжались моими вещами, что я нажил за свои годы: коробку игрушек, шапку-буденовку с красной звездой, розовую сабельку с расплющенным острием.
Со стороны бабушкиного крыльца надрывалась собака. Видимо, от разлуки. Я пошел успокоить его. Каштановый пес с черными валиками морщин над бровями лизал мне лицо и руки. Временами он поднимал лохматые уши с желтыми подпалинами и скалил влажные клыки на чужих людей. Я сдерживал его, просунув ладонь под брезентовый ошейник, и чувствовал, как сильно он давит собачье горло. Этот пес знал меня с рождения! Слышал первые звуки голоса, видел первые шаги по крыльцу. Из его будки так уютно пахло осенним теплом и перемолотой цепью соломой.
Где-то издали послышалось:
– Серёжа, пора!
Я осмелился сказать: не пойду!
– Почему, сынок?
Ну как же уйти, ведь мое дело – усмирять собаку, когда приходят гости! Потому что он слушает только меня и не будет лаять, если я его прошу.
Мама взяла мою руку:
– Это не гости…
На ладони остался собачий пух, теплый, как зимние варежки.
Когда мы подошли к машине, один из грузчиков поднимал возле колеса рассыпавшиеся книги:
– Пушкин выпрыгнул, – засмеялся он, – в подштанниках!
На траве лежали пустые черные корочки с золотым оттиском профиля поэта, а рядом – ослепительно-белый переплет растрепанных страниц, с тряпичным корешком и с кудрявым заглавием: «Пушкин».
Соседские ребятишки бросились собирать книги. Одна из нянек, воспользовавшись суматохой, просунула пальцы мне под мышки, чтобы рассмешить, а получилось как холодный градусник во время болезни. «Не тоги мня! Не тоги…» – ломала язык девчонка. Не добившись смешных словечек, она хмурилась, будто видела уже совсем другого мальчика.
Отец
Теперь мы жили в городе.
В комнате с двумя высокими окнами и стеклянной дверью, на которую бросали тени тяжелые кирпичные арки. Первое время я боялся выходить на бетонный пол балкона, особенно приближаться к ржавому ограждению, тихо стонущему от ветра. С балкона видны были крыши деревянных сараев, в них хранили соленья и дрова для титанов. Двор огораживал забор из пыльных досок, с множеством дырок от выбитых сучков. Однажды, за таким сараем, где пахло сыростью и бутылочными пробками, мальчишки внезапно спросили меня:
– А где твой отец?
– У меня не было, – сказал я, как всегда. Так научила мама.
– Был! – резко возразил один пацан с вихрастым чубом. – Отцы бывают у всех!
Я мог бы спорить и даже защищаться. Но был слишком поражен тем, что услышал. Стало трудно дышать в плотном окружении любопытных лиц. Мальчишки ждали ответа. И даже оценили мою гордую выдержку. Подумаешь, беда, отцов нет у многих! А у кого-то новые появляются…
Но только не у меня! Даже не помню, как пришло это убеждение. Мне хотелось убежать домой, вернуться в привычный мир, чтобы все стало как прежде. Но я остался и весь день носился с мальчишками по крышам. Помогло, как ни странно, это желание казаться прежним. Легче и отчаяннее получались у меня прыжки с крыши на крышу, будто ушла какая-то тяжесть. А мальчишки просто не поняли! Отец – это тайна, которую нельзя открывать. Потому что тайна и тот, кто ее хранит, всегда остаются прежними!
Вечером я пришел домой с желанием, чтобы мама успокоила меня. Но спросил неожиданно резко, тоном вихрастого пацана:
– А у меня был отец?
Мама сдалась сразу:
– Был.
В какое-то мгновение я ощутил эхо своего срывающегося голоса:
