Птаха
Евгения Мулева
Первый локдаун. Южный город тонет в майском снегу. Девятнадцатилетняя художница Диан не может взяться за дипломную работу. Мир схлопнулся до закрытой квартирки, до лучшей подруги, которая все больше и больше отдаляется, но кому нужны эти твои тонкие чувства, когда у неё есть парень и маленькая собачка – тренировка перед ребёнком? А через стенку, запертый среди чужих вещей Артур, вспоминает жизнь, которой никогда не было, в которой он был великим князем, в которой он погубил свою возлюбленную колдунью Птаху.
Евгения Мулева
Птаха
Птаха
Раз
Окна открылись вниз
Твой сталью купленный трон
Весь из речного песка.
Мой неоконченный сон,
Что напела река,
Что напела легка.
Вот, мой милый рука —
Берись!
Твой затянулся полёт,
Этот облачный свод,
Что клеть, что жизнь.
Там в золотистой пыли
В перекрестие ветвей
Дети старой земли
Слуги вьюг и камней
Сторожат небеса.
Их зелёным глаза
Точно хвоя и мхи
Лихи
Горят.
Но важней во сто крат,
Что у запертых врат
Твой сталью купленный трон
В перекрестие крон
Из златого песка
Обнимает река,
Обнимает легка!
[Диана]
Небо пахнет карандашным грифелем, графитной стружкой на канцелярском лезвии, оно ветер и дождь, гроза непролитая, растяжки проводов: от дома к дому болтаются чёрные, из дома в дом тянутся длинные. Под одеялом небо отливает пурпуром, теплом и нежностью. Из коридора слышатся лёгкие шаги. Мне тепло и бестолково, я молчу, и время истончается, утром оно особенно зыбкое. Шагов не слышно. Знаю, Ася застыла у двери. Знаю, на ней зелёный халат – противовес моему нежному пурпуру. Бледно лазоревые волосы схвачены в тонкую косу. Не заходи. Не буди. Только одиннадцать. Рано ещё.
– Спишь?
Её голос – сиреневый шелест, ветер за окнами. Как на такой отвечать? Как не ответить?
С кухни, чувствую, тянет ванилью и дымом, чугунным жаром, балконной сыростью. Если признаюсь – придётся идти туда. Вставать и идти.
– Нет, – шепчу, чтобы не показаться грубой. Прячу губы в подушку. – Не сплю.
Я под одеялом, знаешь тут мягко, будто и мира нет за кромкой постельной, нет его, не найти, и меня не найдут. А знаешь? Знаешь, мне горы снились, белые такие, ледяные облака, холодные реки. Мне бы туда, мне бы к ним, на поляну розовую от иван-чая, мне бы в духмяный июльский день. Но за окнами, вижу, хмарится нечто грузное и дождливое, ну совсем не Домбай и ничуть не июль.
Ася теребит кончик лазоревой косы, сверху корни отросли – стали тёмные, как мои, сам кончик тоненький.
– Я оладушки испекла, – она улыбается, – с ягодами. Вставай.
И я встаю, поднимаюсь тяжелая, сонная. Ася смотрит вскользь, уже не смотрит.
День клубился за окнами:
крылья серые, быстрые,
непрожитый, но сотканный
чудесами да мыслями.
День стучался непрошеный:
«выпьем чаю с грозой?
по полянам некошеным
пробежимся. Окрой!
Я наполню туманами,
васильками поля,
и степными тюльпанами
заалеет земля.
Ты послушай, как шепчутся
молодые дубы,
а в цветах белых теплится
огонёк ворожбы».
Но ему не отвечу я,
отвернусь от окна.
До ненастного вечера
лучше буду одна.
Что мне свет алебастровый,
не меня он зовёт?
Это шорохи праздные,
тёмный облачный свод,
захвативший в объятия
васильки и поля,
мерит белое платье
со времён декабря,
