рассыпает непрошеный
мокрый сумрак да снег.
По полянам некошеным
не случившийся бег.
День клубился за стенами,
призывая ветра.
Мы забытые пленные
это просто игра.
Я бреду по квартире нечёсаная, из окон дует, из групповых чатиков приносятся сладостные сообщения, о том, что пары не будет и следующей тоже не будет. Если бы не карантин, сегодня была бы живопись. Я бы бежала через гаражи с планшетом и тяжёлым рюкзаком. Надела бы что-то немаркое, потому что не умею аккуратно и, по сути, плевать уже. Сегодня был бы хороший день, только живопись и две пары педагогики.
Асина псина лезет под ноги, вьётся тявкает, я стою, прижавшись лопатками к мягкому и прохладному дверному дермантину.
– Ася, забери его!
Ася на кухне, в кухне два стула, древняя печка, мойка и всё. Собака…
– Арчи, ко мне!
Арчи виляет тонким хвостом, он мог бы быть чихуахуа, но родился бобиком, полукровка за три тысячи.
– Арчи, – возмущается Ася, и он, наконец, сваливает.
И мне, мне пора! Торжественный выход, приличные джинсы, чистая майка – мусор иду выносить. Можно без маски, слететь по ступенькам, выбросить и снова в подъезд, будто спасение в этом. Нет в том спасения, но мы послушные, дома сидим.
[Артур]
Я проваливался в чужой диван в чужой квартире, и темнота танцевала, меняла очертания вещей. Я ненавидел это чувство с самого детства, оно приходило нежданно, перед сном. Мои руки разбухали, как картонные коробки под водой, между пальцами зудело, сами пальцы тяжелели, готовы схлопнуть мир. Главное тут не за что держаться: предметы тоже могут вырасти и разорвать сухожилия между большим и указательным. Главное не закрывать глаза, не утыкаться носом в подушку, где тепло и сонно.
Надо считать. Один.
Если долго-долго сидеть на одном месте, так что бы молча без дела, без движения, то, знаете, цветы на обоях начнут двигаться, тени станут жирней и гуще, а другую комнату непременно заполнят демоны. Эти глупости я давно выучил. Не сиди, двигайся, смотри в окна, на экраны смотри, там спасение, там другие миры быстрые, сорные.
Я хотел было свернуть вкладку, но отчего-то не смог. В голове гудело. Свернуть хотелось… Хотелось… Выйти из этой комнаты, из квартиры и города, в котором меня так бестолково заперли ни люди, ни боги – эпидемия. Хотя и люди. Люди тоже. У въездов в город дежурят машины с мигалками: без пропуска хер тебе, а не домой. Дома сейчас холодно. Мама присыла фотки снега, я тоже кидал в ответ. Почему в апреле в южном городе, когда всё уже расцвело: и тюльпаны, и вишни, вдруг снег? Из чата прилетают синие, красные, хлюпкие капельки-уведомления. Я схожу с ума медленно, а может уже сошёл. Люди теперь просто слова. Я теперь только слово, преломленное паршивым сигналом. Мобильный интернет здесь почти не ловит. Вайфая у бабки Влада не было. У бабки Влада три телевизора, толстенных, ламповые. Целых три, и три не работают.
Я рухнул на диван. Диван разложен и не собирается. Я рухнул и под поясницей, где соединяются две половинки дивана, жесткая впадина, хрустнуло, чавкнуло. Но это диван. Спина моя ноет и хочет домой. Я пробовал спать на полу, но в квартире ко всему прочему холодно – всюду дует и сквозит.
Я не могу работать, но чем ещё тут заниматься?
Я снова сел. Подтянул к себе макбук. Какая глупость макбук в этом музее советских ковров! Нужно закончить, но я не закончу. Не сегодня.
Люди боятся безумия, будто им можно заразиться, как гриппом. Нет. Я надумал. Я не безумен. Я знаю. Нет. Не безумен. Мне просто страшно, мне одиноко в чужом городе, в чужой квартире, на чужом диване. За стенкой сериал, который я смотрел, который все смотрели. Слышно. Громко. Звуки ползут прямо из розетки. Я не сразу сообразил, что её можно чем-нибудь заткнуть. Можно – хорошая новость. Плохая – не сильно то помогает. Контекстная реклама в инстаграме[1 - Принадлежит компании Meta, запрещенной на территории РФ] посоветовала сервис психотерапии. Я бы и сам мог его кому-нибудь посоветовать. Некому.
Когда все только завертелось, я, кажется, был пьян, читал статью и думал, что именно мне так не нравится в авторе то ли снобство, то ли переизбыток страдательного залога, будто он сам заложил себя этими нескончаемыми абзацами. Посмеялся чуть-чуть, вышел из номера. В Домбае снег, всё белое-белое – настоящее. Дома-то и зимы почти не было, какое-то нескончаемое сопливое варево: наметёт и растает, дороги мокрые, кругом болото. Был парк, а стало… Хоть в марте зимой подышу. Я нацепил шапку и бесполезные лыжные перчатки и, помню, да, нога ныла, походкой старика отправился к канаткам. Мне было хорошо. Мне давно так не было. Я выпал из жизни в начале октября. Сука. В жопу аварию. Всё мусолю её с какой-то садисткой радостью. На хер. Из Домбая я выехал двенадцатого, в четверг. Каникулы, чтоб их, всеобщие объявили тридцатого. Я уже обвыкся в бабушкиной квартире, все местные красоты осмотрел. Остался Тамбукан и шкафы. «Ну, ещё дня три, может, пять и домой», – думал я. «Масочку надевайте», – сказали в магните. Я надел и оп.
Вместо работы я открыл файл с ролевой. Точнее с тем, что должно было стать постами к моей новой текстовой ролевой, если бы меня не унесло, а меня унесло.
В далеком северном царстве у самого края земли стоит непреступная крепость, ревёт ледяной океан. И ходят по крепости бури, одетые в пёстрые платья, а правит над ними ведунья и очи её изумрудны, а косы до самой земли; и носит она оперение изменчивой северной птицы, и шепчет она заклинанья и слушает небо её.
По крепкой восточной дороге неслись белогривые кони: семь всадников – князя дружина да юркий заморский певец. Отец провожал нас в дорогу, отец подыскал мне невесту. Скакали без устали кони, три ночи в пути и три дня.
Я открыл и закрыл. Это я точно никому не скину. Надо считать. Один. Мне кажется, я не пишу, а тупо схожу с ума. Тот мир видится мне живее этого.
Нужно включить лампу и хоть немного поработать. Я встал. В спине хрустнуло. Теперь точно в спине. Нога ныла. Я потянулся к выключателю. Я не успел понять нажал я или нет.
Бахнуло. В квартире отключился свет.
[Князь]
Мне было шестнадцать, как помню. Отец доверил мне вести отряд. Мы взяли город. Двадцать семь человек погибло. Двадцать семь его верных воинов. Осада была недолгой, город сдался к утру.
Три дня мы пировали. Над белыми воротами взгромоздили наше алое знамя, алое с золотым. То была не война, а игра. Меня посвящали в мужчины. Меня посвятили. Мне выдали девку, а я не знал, что с ней делать. Я отдал ей одеяло, а сам пошёл в город. Какая злая сила вела меня?
Меня, ещё мальчишку, тянуло по этим белым улицам, нынче красным, залитым до краев, до крыш, до круглых маковок церквей зловещим лунным сиянием. Я шёл, точно верил, вот-вот встречу. Судьбу мою встречу… Луна стояла красная. Мёртвая пора. «Мёртвая», – прошептал я. Мёртвая. Мне было страшно, мне не должно быть страшно. Никогда. Я будущий князь. Точно следуя моему велению, луну укрыли тучи. В белом городе стало ещё холодней. Я поспешил обратно в терем. Утром по отцову наказу я должен был отобрать пятерых дружинников и отправиться на прием к Горскому владыке, он был вассалом моего отца, моим подданым, у него была дочь моих лет – моя нареченная. Выходило красиво.
Мы отобрали дары – золото побежденного города; оседлали коней, коней побеждённого города. Я чувствовал, что ещё пьян, чувствовал, кровь мою княжью подменило свечение мертвецкой алой луны. Я пьян. Пьян и только. С нами увязался певец, юркий мужичонка в пёстром заморском платье, надушенный хуже бабы. Он выпросил лошадь. Я дал добро. Мне казалось тогда, что взять с собой менестреля хорошая мысль. Во мне говорило тщеславие. Я хотел, чтобы мои первые подвиги были воспеты. Я хотел стать великим. Я хотел быть как отец, я хотел превзойти его и всех прошлых князей. Мне было шестнадцать. Будто это хоть что-нибудь значит! Будто оправдывает меня.
Погода стояла славная. Середина осени. Воздух был прозрачен и светел. Путь наш лежал к устью реки Мирной. Дороги в краю белого города были хорошие. Одно удовольствие по таким скакать. Я ехал первым, я ведь князев сын. К вечеру мы встали у границы леса.
«Привал?» – спросил Сохрен. Он выглядел довольным точно сытый пёс. Сорхен лучшим отцовский дружинник и мой наставник. Я согласился: «Привал!». Мы отужинали. Менестрель жался к огню и ко мне поближе, всё выпрашивал подробности о моих «подвигах». Мои люди смеялись, после легкого вина, подогретого в походном котелке, они сделались охочи до сплетен и песен. Я слышал белый город. Я закрывал глаза и в треске костра мне слышались стоны белого города. Я всполошил всех с рассветом. Я больше не был пьян и был похож на согнанную с места птицу: растрепанный, резкий, молчаливый. Менестрель пристроился подле моего коня и всё дорогу что-то намурлыкивал. И, мне казалось, эта пытка будет длиться до самого Ровара.
Сначала пропала река. Мы ехали вдоль реки, всё это время я слышал её тихий плеск, я видел серебряные отблески среди деревьев. Я помнил, к обеду покажется мост. Река пропала, а вслед за ней и верстовые столбы. Сорхен долго вглядывался в лесную глубь, пытался угадать дорогу. Дороги не было, а та, по которой мы шли, казалось, существовала лишь под ногами наших лошадей. Я отправил быстроного Валирика поискать потерянную развилку. Он явился через четверть часа, весь ободранный и в мыле. «Дороги нет, княжич! – сказали мне. – Заросла». Люди принялись молиться.
Чем дальше мы забирались в лес, тем странней мир кругом делался: небо затянули лиловые сумерки, под копытами коней плясали тени, а из чащи слышалось гортанное пение, рычанье да блеяние. Мы заблудились, свернули с людских дорог. Само время здесь было иным. Заиндевелые синие ветви клонились к лицам, цеплялась за плащи. Кони ступали медленно с опаской. Дружинники умокли. Я должен стать им предводителем: как отец вести через ночь и туман. У меня его кровь, его власть, его сила. Да только лес стоит сплошной чёрной стеной и оробели боевые кони.
«Кто вторгается в наши владенья?!» – каркали чёрные птицы. Они не пугали, они смеялись.
Я не видел остальных дружинников только Гориха и Сорхена, и коня менестрелевого. Чья-то спина мелькнула между ёлок. Я слышал вой: возможно, волки, возможно близко. Я стиснул пальцы на рукояти. Я не успею. Сорхен встал рядом. Он клялся моей матери, он клялся отцу.
Я слышал голос и думал, что брежу, а может, свихнулся после недавнего боя, после крови на площадях белого города. И нет на самом деле ни этого леса, ни этого страха. Мои люди, всего двое, из всего отряда их осталось только двое! Мои люди рядом стоят и кажется, тоже слышат. А ещё я слышал, что меня зовут, слышал, как дохнуло холодом. Взвился ветер, на нас ураганом осыпались листья. Сохрен взмахнул мечом, и я тоже взмахнул, перерубая ветер. Кажется, кто-то назвал моё имя. Кажется, кто-то тянул меня в чащу, ещё дальше, ещё глубже. Горих остервенело махал мечом, сражаясь с темнотой. Он видел, он видел что-то, чего не было и быть не могло. И я едва держался на ногах, я онемел от страха. Я не понимал, почему, почему, почему, почему это всё происходит. Был лес. Был день. Мы ехали встречать мою невесту.
И снова голос, и снова кто-то вторит моё имя. «Беги, – тяжелая рука Сорхена упала мне на плечо, – беги отсюда!» – рявкнул он. И я пустился со всех ног неведомо куда, и ветки били меня по ногам, по рукам, за шиворот затекали холодные капли. И злобный голос не затихал. Я понимал, я понимал, что бросил своих людей, что… Что-то страшное накинулось на меня, я выставил меч, но золотые когти рассекли мне лоб, и теплая кровь потекла по щеке. Тварь зарычала, а я не мог замахнуться, я ткнул её наугад, и меч прошёл через что-то мягкое. Воздух стал горячим и едким. Я все ещё не видел тварь, но золотой вспышкой перед моим лицом клацнули зубы, клацнули, но я провернул меч, рванул его на себе, и снова ударил. И снова запахло дрянным и едким. Я выдернул меч, выдернул из ничего, из ниоткуда. Выдернул и побежал. Кажется, я видел свет. Кажется, над головой мерцали звёзды. Кажется, я свихнулся. Кажется, я услышал голос.
«Помогите», – прошептал я.
«Сорхен! – закричал я. – Горих».
Лес кончился. Я очутился где-то, где было так же темно, но просторно. Я мог быть одновременно и под землёй, и на озёрном дне, я мог быть в поле и во дворце. Я не понимал, где верх, где низ. И только чувствовал, что рядом, очень близко, почти что у моей окровавленной щеки светятся звёзды. Казалось, я мог потрогать, я могу упасть в это холодное серебряное свечение.
«Сорхен, – прошептал я, – Горих». Я не чувствовал силы в ногах, я падал. Я стоял, но падал, куда-то вглубь, куда-то вверх. Я потерял моих людей, я потерялся сам.
Всё кругом походило на сон. На очень дурной невозможный сон. Такие порой прилипали ко мне и не выпускали, истязали. Матушка тогда приходила ко мне. Матушка гладила меня по голове и шептала: «Куда ночь туда и сон. Куда ночь туда и сон. Куда ночь». И сны подчинялись.
Куда ночь…
Что-то светлое мелькнуло вдалеке.
Куда ночь.
На человеческий силуэт похоже.
Куда ночь…
Нужно иди. Я княжич в конце концов! Но тьма так плотно обступила меня, что я не мог пошевелиться. Куда ночь…
Ночь. Распустились звёзды, в холодном тугом тумане. Не ходи за мной, мальчик. Я тоже, наверное, ночь. По венам ручьи и реки: плеск и шепот, треск стрекоз и думы камыша. В глазах – лес, мох на коре прорастает, нежатся мёртвые листья, живые травинки цветут. Рассыпаны в росе да инеи пролески, фиалки, баранчики. Что тебе мой мальчик слышится? Ты не слушай, мальчик, – иди. В конце каждого тёмного леса всегда бывают сокровища. У избушки трухлявой, у змея трехглавого. Ты не бойся, ночи, ночь в том лесу длинная, ночь в том лесу всегда.
Я сделал шаг, и под ногами хрустнула ветка. И я услышал птичий клёкот. И лес стал лесом. И я упал, и я смотрел как ко мне подлетают птицы, как садятся на мох подле меня. Смотрел, а птицы становились людьми.
[Диана]
– Твою мать! – Я осторожно ткнула пальцем обои около потемневшей розетки. Испуганная Ася держала в руке затихший фен, точно дохлую змею держала. Воняло палёной резиной. Розетка оплавилась, фен, кажется, нет или да? – Пробки выбило, – заключила я.
– Он… это…
– Пошли к щитку.
Ходить к щитку, вообще-то, нельзя. Именно поэтому хозяйка квартиры рассказала нам как, что и куда там нельзя.
– А фен?
– Сейчас пробки проверю, и будем фен мучить.
Я выскользнула обратно на лестничную клетку, теперь кроме всего прочего здесь попахивало жжённым кофе. Щиток топорщился ржавыми голубыми створками, заговорщицки подмигивал отогнутыми чёрными щелками. «Не влезай, – приглашал щиток, – убьёт!».
– Ну чё там?
Ничё. Не слышно меня через коридор и комнату. Но вот в прихожей моргнул и зажегся свет. Хорошо. Значит, действительно, пробки выбило. Я хлопнула створкой, я закрыла дверь. На кухне светло и в ванной, и в комнате.
– Ну что там? – Ася опасливо осматривала фен. – У него, кажется… Посмотри ты.
– Ага. – Я забрала у Аси фен. Лицо её тут же разгладилось. Теперь дохлая змея с тремя режимами сушки у меня. Фен почти не вонял, у фена втыкалка потемнела. – Можно вилку поменять, – предложила я.
– Сможешь?
Понятия не имею.
– Мастер Диана к вашим услугам. И розетку надо новую. – И вина мне. – Я в магазин. Нам что-нибудь ещё?..
– Муки и моркови.
– Хорошо.
Два раза за день из дома выйду, поразительно.
[Князь]
– Не бойся, княжич, всё пройдет. И рана твоя пустяк. Посмотри на меня, – приказала птаха, голос у неё человечий, девчоночий голос, будто ей лет восемь, ну может одиннадцать. Совсем ребёнок. Взмахнула рукой: мне стало жарко и темно, ничего-ничего не видно ни здоровым глазом, ни больным. – Терпи, – шепчет-щебечет. – Терпи!
– Жжется, птаха…
– Ты князь или кто? – глумится третий голос.
– Князь, – цежу болезненно, самому и мерзко, и смешно. Девчонка глядит жёстко, руки маленькие стягивают рану. Не боится крови, чужаков не боится.
– Сейчас полегче будет.
Она наклоняется близко-близко, её косы падают мне рубашку, холодные. Я не чувствую её тепла, только запах, острый лесной и терпкий. Она шепчет что-то неразличимо. Всю моё тело охватывает жар, будто раскалённую железку в нутро сунули. Но я княжич и я терплю. Я выдержу. За окнами вьюга, за окнами мир полнится трескучим холодом, где-то близко бушуют море. Я чувствую себя железом в кузне: нагрели и сразу в лёд. И страшно так, что ни сказать, ни двинуться. Я отворачиваюсь от окна, мне кажется, что, если долго вглядываться в бурю – она явится за мной. Я смотрю на птаху, и боль стихает.
– Вот так, княжич. Вот так. – Птаха отстраняется. – Ты смелый. – Она тянется к моему лицу, смахивает волосы, и зуд под правым глазом унимается. Холодными пальцами касается ссадин – те пропадают. И я говорю то, что никому бы не сказал.
– Мне страшно птаха.
