«Медаль за спасение утопающих еще дадут», – подумал Крамцов. Но этой мыслью он ни с кем не поделился.
Пилота начала бить дрожь. Первые слова он выговорил четко, последние дались ему с трудом под аккомпанемент стучащих друг о друга зубов.
– Скорее пойдемте в каюту. Подберем для вас что-нибудь сухое. И чтобы не простудиться, придется вам принять лекарство.
– Д-д-д-огадываюсь к-к-акое, – сказал пилот.
Он посмотрел на море. Но от аэроплана уже ничего не осталось. Даже кругов на воде. И маслянистый след растворился. Будто и не было ничего. Море слишком быстро стирает все следы. Жаль.
Шешель долго преследовал немецкий аэроплан, сбил его и стал возвращаться на базу, когда у него сломался двигатель. До Рюгхольда было дальше, чем до большой земли. Ему не пришлось выбирать – куда лететь. Но он знал, что до базы ему не дотянуть.
Ему повезло. Он опять сумел перехитрить смерть, а ведь она почти заманила его в ловушку.
Каюта – это слишком громкое название для того помещения, в котором они оказались, зажатые со всех сторон стальными пластинами. Здесь было так же тесно, как в гробу.
Со стен начинала облупливаться краска, сползая, как старая кожа со змеи, но новой под ней не было, а только металл с проплешинами ржавчины. Местами краска вздулась как после ожога.
– Садитесь, – Крамцов показал на аккуратно застеленную койку. Ее едва втиснули в каюту. На ней и не вытянешься в полный рост.
«Такое все маленькое здесь, будто рассчитывали, что на катере плавать будут одни карлики. Тяжело приходится тем, у кого нормальный рост», – посмотрев на капитан-лейтенанта, подумал Шешель.
– Все промокнет.
– Ничего. Высохнет.
Здесь можно было спрятаться от ветра, дождя и брызг, но, чтобы согреться, нужно идти в машинное отделение, где истекали потом от жары в душной промасленной атмосфере мотористы, вдыхая угольную пыльцу. Натолкнись катер на мину, им не спастись. Они не успеют понять, что произошло.
Крамцов открыл дверку небольшой тумбочки, вытащил бутылку водки и стакан, налил его почти доверху.
– Лекарство.
Шешель взял стакан. Рука его чуть дрожала. Он быстро, пока не расплескал содержимое стакана, поднес его к губам, выпил двумя глотками. В желудке разгорелся костер. Тепло от него стало растекаться по всему телу.
– Теперь есть надежда, что вы не простудитесь.
В дверь постучали.
– Да? – сказал Крамцов.
Это матрос принес комок одежды. Крамцов взял его, поблагодарив, протянул пилоту. Там были белые холщовые брюки с синей полоской вдоль боков, белый китель, полосатая майка, носки.
– Спасибо, – сказал пилот, развязывая шарф.
– Переодевайтесь. Вы хотите есть?
– Нет.
– Я скоро вернусь.
Одежда была сшита из грубой ткани, немногим мягче наждачной бумаги. Но она хорошо согревала.
Дрожь прошла. Каюта перед глазами ходила из стороны в сторону. К горлу стала подступать тошнота. От качки, что ли?
Шешель вдруг ощутил себя путешественником, который возвращается домой после долгого путешествия.
Война заканчивалась.
Мы победили!
Центральные государства – разбиты. Почти разбиты. Никто не сможет остановить нас, никто не сможет диктовать нам условий, кроме… союзников.
Что-то глухо ухнуло. Совсем близко. Стены завибрировали.
«Глубинные бомбы», – догадался Шешель.
Это продолжалось недолго. Трюмы опустели. Они не были бездонными, как могло показаться это экипажу немецкой подводной лодки, лежащей на дне в ожидании, когда же русские уйдут.
В каюту вернулся Крамцов.
– Как самочувствие?
– Лучше не бывает.
– Это вы хватили. Мы возвращаемся на базу. Надо запасы глубинных бомб пополнить. На берегу вас будут ждать. Я сообщил по рации. Из эскадры за вами пришлют авто.
– Спасибо.
Капитан-лейтенант вернулся обратно в море, когда уже спустилась ночь. Границу между водой и небесами обозначали серебристые отблески Луны, которые, отражаясь на волнах, мерцали будто чешуя рыб. Они плескались на волнах и не знали покоя. Их еще не оглушили глубинными бомбами. Недолго осталось ждать.
Ночь – хорошее время для ловли.
Но Крамцов вытряхнул в море почти все свои запасы, прежде чем добился-таки, чтобы среди оглушенных рыб появилось еще и маслянистое пятно от потопленной подводной лодки.
1
Александр Шешель сидел в углу кондитерской лицом к входной двери. За те несколько минут, что он был здесь, она открылась лишь однажды, выпуская на улицу тучного посетителя, весь внешний вид которого выдавал любителя сладостей.
Поковыряв серебряной ложечкой пирожное, Шешель обвалил его вершину, ловко подцепил клубнику, обсыпанную сахарной пудрой, вместе с легкой, воздушной кремовой начинкой, поднес ко рту, слизнул все это божественное произведение местного кондитера с ложечки и принялся медленно пережевывать, смотря вслед все еще видневшемуся за стеклом тучному сладкоежке. Тот, надев котелок, двинулся размеренной походкой, размахивая в такт с шагами длинной тростью с костяным набалдашником. Если Шешель будет давать волю своим желаниям, то когда-нибудь превратится в такого же обрюзгшего завсегдатая кондитерских, растечься которому студнем по стулу мешает лишь одежда, сшитая из очень прочной ткани. Но и она трещит, когда он садится. В кабине аэроплана тогда не уместишься.
А, будь что будет. Он слишком долго ходил по лезвию ножа, да так и не свалился с него в объятия смерти. Что же теперь бояться потолстеть? Разве это горе?
Он слизнул крем с губ, запил кофе, а когда, оторвав чашечку ото рта, поставил ее на блюдце, она зазвенела, как колокольчик. Дзин-дзинь. Ки-тай. Как далеко. Как приятно. И на вкус и на звук. Он ударил по блюдечку ложечкой, но звук на этот раз получился не столь музыкальный, а глухой, барабанные перепонки совсем не ласкающий. По бокам чашечки тянулись какие-то иероглифы. Может, ее привезли из Циндао, отошедшего к Российской империи после подписания мирного соглашения между Антантой и центральными государствами? Но, чтобы проверить эту догадку, пришлось бы переворачивать чашечку донышком вниз или высоко поднимать ее, чтобы посмотреть, какая на ней маркировка. Так можно и кофе на себя пролить. Он горячий. Если на лицо попадет или хоть на руки – обваришься, кожа покраснеет, будто ее долго мучили под солнечными лучами.
Все его пожитки умещались в небольшом кожаном саквояже. Шешель поставил его возле ног, но часто задевал и невольно все дальше и дальше задвигал под стол. Когда время уходить придет, достать его будет трудновато, придется нагибаться, под стол лезть и шарить там, будто монетку обронил и все никак не можешь ее нащупать.
Шешель забился в уголок, чтобы никто не видел, как он расправляется с чудесным произведением местного кондитера. Откусывая по маленькому кусочку, он точно разрушал красивую маленькую статуэтку. Позор. Варвар, ничего не понимающий в прекрасном.
В кондитерской, помимо него, осталось всего два человека – парочка влюбленных, которые так были заняты собой, что им и дела не было до остального мира, и начни он сейчас рушиться, они, пожалуй, и не заметили бы этого, продолжая сжимать друг другу руки и смотреть в глаза.
Молодой человек в мышиного цвета форме железнодорожного университета, с неприметным лицом, которое забываешь сразу же, как только от него отвернешься, а, повернувшись обратно и увидев его вновь, уже и не помнишь – встречал ли его прежде. Для шпиона – незаменимая черта.
Девушку Шешель разглядеть не мог. Она сидела к нему затылком. Взгляду его были доступны ее очень длинные густые белые локоны. Сквозь них пробивалось оттопыренное ушко, похожее на риф, возвышающийся над волнами, а свет, льющийся через витрину кондитерской, делал его почти прозрачным.
Право же, не тактично так пристально рассматривать влюбленных. Заметь это, студент мог бы рассердиться, устроить скандал, обозвав Шешеля «хамом» и потребовав у него извинений. Но вполне вероятно, что весь его пыл растает как утренний туман с наступлением дня, пока он, отодвинув стул, пройдет не спеша те несколько метров, что их разделяют, и увидит появляющееся из тени обезображенное шрамом лицо своего обидчика. Потом на нем прорежется еще один – чуть разомкнувшиеся в улыбке губы еще больше перекосят лицо, и тогда уже студент будет извиняться перед боевым офицером, да еще и авиатором, что смел побеспокоить его, сконфуженно отойдет, чуть ссутулившись, точно оплеуху получил, на которую ответить достойно не смог. После этого разговор с дамой сердца у него уже клеиться не будет и он постарается быстрее увести ее отсюда.
Шешель, уставившись в витрину кондитерской, попытался найти там свое отражение, но до стекла было слишком далеко и там отражались лишь стоящие возле него пустые столики, а за ней мелькали люди и экипажи.
У многих его лицо вызывало чувство жалости. Это начинало злить. Не может же он всем и каждому разъяснять, что шрам этот он получил вовсе не на войне, хотя и тех, что он на войне заработал, – хватало, но этот достался ему в Марселе во время драки с британскими моряками. Это было еще до войны.
Вот ведь даже кондитер хотел всучить ему кофе и пирожное бесплатно, как нищему, и смутился, чуть покраснев, когда Шешель от этой подачки отказался, выложив на прилавок из своего кошелька несколько банкнот. Пирожное, как и кофе, хоть торговые пути и открылись и теперь транспортам, доставляющим колониальные товары из-за океана, не грозили германские субмарины, все еще оставалось удовольствием дорогим. Но очевидно, что скоро, может, уже осенью, цены на продукты резко пойдут вниз. Война-то закончилась. Отчего же так грустно на душе?
В окне виднелся кусок железной фермы вокзала, прикрытый армированным стеклом. Он возвышался горбатой спиной над крышами домов и, наверное, поначалу казался обывателям таким же ужасным, как в свое время Эйфелева башня. Несмотря на многочисленные требования горожан, вокзал не снесли, потом к нему привыкли, и тех, кто ворчал, глядя на него, обзывая «монстром», становилось все меньше. Недалеко то время, когда его начнут боготворить, печатать на открытках, как один из символов Москвы, наряду с Кремлем и Храмом Христа Спасителя.
Шешель не мог ответить на вопрос: «Почему он остановился здесь?»
Сидя в мягком кресле вагона, качаясь в такт с его покачиваниями, он слушал, как стучат колеса на стыках рельсов, и все повторял в ритм с ними: «домой-домой, домой-домой». Он не хотел нигде задерживаться. Но, когда паровоз, привезший его из Варшавы, просигналил долгим гудком о своем прибытии, будто пестрая многочисленная толпа, собравшаяся на перроне, без этого его и не замечала, втянул следом за собой на вокзал уставшую цепочку разношерстных, собранных впопыхах из разных составов, вагонов, отчего и выкрашены они были в разные цвета и какие-то из них прежде бегали только по Великому Польскому княжеству, а другие совершали далекие вояжи вплоть до Даоляня и Владивостока, а вместе все они никак не походили на те скорые составы, что до войны курсировали по линии Москва – Варшава, так вот в эту секунду у Шешеля, который, прислонившись лбом к холодному стеклу, смотрел, как люди на перроне заглядывают в окна состава, скользят по лицам тех, кто едет в поезде, и машут им руками, защемило сердце.
«Здесь его судьба».
От такой догадки ему стало холодно. Он спрятал глаза, заслонив их рукой. Что-то легкое упало ему на затылок, скатилось по спине на пол вагона. Он опустил взгляд вниз. Там лежала багряная роза. Шешель не видел, кто ее кинул. Он поднял цветок, посмотрел в окно, отчего-то надеясь увидеть на перроне знакомое лицо.
Так много людей.
Все чужие.
Встречали-то не его.
Чумазый помощник машиниста, смахнув с лица сажу испачканным в угольной крошке рукавом, отчего лицо его сделалось еще более черным, будто у негра, высовывался из паровоза и что-то радостно кричал. Голос его заглушал долгий гудок, а когда он затих, замолчал и помощник машиниста, спрятавшись в кабине.
Паровоз заклинил колеса и выпустил клубы пара, но вагоны еще продолжали двигаться. Натолкнувшись на паровоз, они протащили его еще на несколько метров, гремя сцепками и вздрагивая, а потом встали и они.
Волна людей подступила почти к самому поезду.
«Домой-домой».
Он почти приехал.
Ощущение после подписания мирного договора оказалось какое-то двойственное. С одной стороны, радость оттого, что война закончилась, но радость эта стала быстро исчезать, а вместо нее появился какой-то гнилостный запах гарнизонной службы, которой ему предстояло вдоволь нахлебаться, если он захочет оставить погоны на своих плечах. Объективно, если, конечно, правительство не вздумает вскоре втянуть страну в какую-нибудь новую крупномасштабную войну, не было никаких причин сохранять огромную армию. К пилотам, правда, счет предъявлялся совсем другой, чем, скажем, к пехотинцам или артиллеристам. Шешеля долго и настойчиво уговаривали остаться, пророча повышение в звании и быстрое продвижение по служебной лестнице. Но пилотов, оставшихся не у дел, было слишком много. Вероятно, и им обещали золотые горы, но лишь единицы действительно получат их, а может, и никто. Шешелю обзавестись генеральскими эполетами лет этак через пятнадцать вполне было по силам, и пока он не ушел в отставку.
Изобилие вернувшихся с поля брани заслуженных офицеров, увешанных наградами, как новогодние елки украшениями, ощущалось повсюду. Даже если они были в штатском – выражение глаз, походка и движения выдавали их, выделяя в толпе. Ошибочно думать, что везде их ждали с распростертыми объятиями и стоит им переступить порог какого-нибудь учреждения, как тут же предложат выгодную работу с хорошим окладом. Нет. Напротив. Встречали приветливо, но предложениями хорошими не обнадеживали, предпочитая побыстрее спровадить такого гостя, а то и на порог не пускали, ссылаясь, что руководства нет, и неизвестно когда оно будет. А пилоты считались людьми неуравновешенными, неуживчивыми, потому что в здравом уме человек не будет вытворять то, что они делали на своих аэропланах. Нормальный человек и вовсе в небеса подниматься не станет. На земле надежнее. Считалось, что психика пилотов более всего пострадала во время войны. Тот, кто хоть раз побывал в небесах, вряд ли сумеет перейти к спокойной работе в какой-нибудь конторе. Пилоты были наименее привлекательными кандидатурами для работодателей.
Время уходило. Помешивая ложечкой кофе, пока он вовсе не остынет и станет почти не ощутимым ни на языке, ни в желудке, он сможет отыграть еще минут пятнадцать. Но это ничего не решало. Потом ему придется выбираться на улицу.
Смотреть на часы не хотелось. Он все еще пребывал в сомнении, что ему делать дальше, выбирая из тех скудных вариантов, что были ему предоставлены.
Идти на завод, производивший аэропланы, на должность испытателя либо на такую же должность, но на завод автомобильный, хотя многие продукцию эту совмещали и делали и то и другое. Вот только когда закончилась война, производство аэропланов стали сворачивать.
Эскадру после подписания мирного соглашения, которое Шешель встретил в Восточной Пруссии, перебросили под Познань. Берлин был в трех часах полета. Топлива в аэропланах хватило бы на кругосветный перелет. Пилоты изнывали от скуки, делая один-два вылета в день, чтобы осмотреть окрестности, слетать к границам империи, а некоторые позволяли себе даже пересечь их, все равно пограничные столбы на земле, а в воздухе никто не мешал пилотам лететь куда они захотят. Командование думало, что делать с ними дальше. Не поворачивать же эти армады, которым только дай приказ и они будут рады затмить своими крыльями солнечный свет, на Индию, как сто лет назад приказал своим казакам генерал Платов, и русская кавалерия, взявшая Париж, пошла походным маршем к берегам Ганга. Это был тот момент, когда Британская империя не смогла бы их остановить. Они смяли бы любые заслоны. Но тогда, как и сейчас, Британия была в числе союзников, а когда она потеряет этот статус, русские уже успокоятся и на Индию не пойдут.
Давно ли пределами грез было, чтобы российский флаг реял над Константинополем? Так много людей за последние полвека отдали свои жизни, чтобы это случилось, и вот мечта эта стала реальностью. И что же дальше? Славные части туркестанского округа, расширившие за полвека границы империи до Тибета, нависнув памирскими блокпостами над Индией, подавили восстание в Китае, отбили вторжение японцев на континент, но из-за этого не успели войти в Лхасу до того, как сделали это британцы. Пора исправлять это упущение.
Кровь еще кипела. Но время шло. Он чувствовал, как уходит ощущение победы. Наступали серые будни. Приходило затишье. Противники копили силы. Пройдет еще очень много времени, пока они решатся пересматривать итоги этой войны. Может, пять лет, может, десять или им отпущено четверть века мира? Четверть века в ожидании новой кампании. Он устанет ждать. Все устанут ждать. Он еще не написал рапорт об отставке. Ему хотелось летать. Очень хотелось.
Выделывать на своем аэроплане фигуры высшего пилотажа, примкнув к балагану или цирку? Подавать его будут между клоунами и дрессировщиками, и значиться он будет в том же меню, на мятой бумажке, которую будут рассматривать зрители на трибунах. Предварительно надо обзавестись собственным аэропланом. Это будет совсем не трудно, учитывая то количество боевых машин, которым не могут найти применения. Вознаграждения за безупречную службу хватит, чтобы выкупить подержанный, несильно пострадавший в боях «Сикорский», который избавят от всего вооружения. Полететь бы на нем домой.
Он, уходя от тугих пулеметных очередей, умел делать такие трюки, что публика, пришедшая на представление, билась бы в истерике. Но его видели только германские пилоты да сослуживцы, а они управляли аэропланами не хуже его.
Тем, чьи кости обглодал огонь вместе со скелетами сгоревших аэропланов, в чем-то повезло. Они так и не узнали, что после войны станут никому не нужны.
Где им всем найти дело?
Воздушный цирк?
Лучше сразу застрелиться, благо пистолет всегда под рукой.
Ему причитался после отставки пансион. И в Санкт-Петербурге, и в Москве с голоду не помрешь, и в провинции вполне можно безбедно прожить, да еще восстановить хозяйство, оставленное ему одним из родственников в наследство, так чтобы оно начало приносить хоть какой-то доход. Несмотря на шрам, он может сойти за завидного жениха.
В столицах-то, скорее всего, его уже все забыли.
Земная слава коротка.
Нет, он не создан для сельского хозяйства.
У Шешеля мурашки прошли по спине, точно он забрался ногами в холодную воду, а лучше бы вначале окунул туда голову.
Или наняться в личные пилоты? Иметь личного пилота становится модно и престижно среди крупных промышленников. Особенно на Урале и в Сибири, где между городами умещаются целые европейские страны, а дело требует миновать это расстояние гораздо быстрее, чем может это курьерский поезд. Если он поспешит, то обгонит других претендентов. Но для этого надо побыстрее распрощаться с эскадрой и ехать дальше на восток. Пока не стоит. Он подождет.
Кондитерская похожа на тихую заводь, куда речные течения, бежавшие за стеклом на улицах, изредка кого-то заносили, совсем как щепку. Пока жизнь текла лениво, но к вечеру заводь переполнится, так что и мест свободных в кондитерской будет не сыскать. Перед кондитерской остановился «Руссо-Балт». Его брезентовый верх, несмотря на жару, был поднят и, вероятно, уже нагрелся, источая теперь тепло, как поставленная на огонь сковородка, а пассажиры авто сварились в салоне как в кастрюле.
Дверь распахнулась, но не так сильно, как можно было ожидать по тому жесту, с каким вламывался в кондитерскую очередной сладкоежка. Секундой ранее он выскочил из салона, да так быстро, точно ступеньки авто раскалились на солнце, и жар этот чувствовался даже через каучуковые подошвы ботинок. Он навалился на дверь всем телом, вдавливаясь в нее плечом и руками, едва не врезавшись в нее щекой, которая не достала до стекла нескольких сантиметров. Он стал бы похож на любопытного ребенка, заглядывающего в окошко, чтобы выяснить, что же прячут от него родители. Конечно, сладости…
Слишком жесткими пружинами крепилась дверь к косяку. Пружины заскрипели, звякнул потревоженный открывающейся дверью колокольчик, подвешенный к потолку.
Дверь приоткрылась. Проход был чуть уже, чем тучное тело посетителя, и тому, чтобы пробраться внутрь, пришлось еще немного поднажать и упереться ногами в пол. Наконец он проскользнул в кондитерскую, увернувшись от закрывающейся двери. Она хотела ухватить его, но смогла прикоснуться лишь к полам развевающегося свободного пиджака. Сзади его подгонял поток теплого воздуха.
Человек устремился к прилавку.
Шешель не удержал улыбку. Он не стал бы обращать внимание на этого человека, если бы тот так долго не боролся с входной дверью.
Влюбленная пара уделила ему столько же внимания, сколько заслуживает жужжащий где-то в глубине комнаты комар.
