Покончив с десертом и расплатившись за обед, мы снова оказались в гардеробе. Доставая перчатки из кармана своего полушубка, я подождал, пока «папа» облачится в дублёнку, и подал ему руку.
– Звоните через полчаса, – сказал он, – я уже буду дома, проконтролирую, а то на этих баб надеяться… – Он с досадой махнул рукой.
::
– Алло, Ира?
– Да.
– Здравствуйте. Вы оставили свои данные учителю иврита в Москве? Я тоже оставил свои данные…
– Да, мне папа поведал уже…
– Ну… как он, наверное, поведал, я сейчас в Риге, уезжаю в полночь обратно в Вильнюс.
– … Ой, такая пурга за окном…
– Да, Ира, да, за стеклом телефонной будки она тоже… пурга.
– Вы уверены, что нам нужна эта встреча?
– Нет, не уверен. У меня есть причины быть неуверенным. Но тем не менее. Раз уж мы оба решились на заполнение анкет в Москве, давайте доведём дело до конца, давайте посмотрим, что нам предлагает этот базар?
Она стала что-то говорить, чего дословно – я уже не помню сейчас. Но это не было простым жеманством. Она пыталась что-то сказать мне, что-то скрыть от меня, что-то глубоко своё, что непросто разделить даже с близкой подругой. Она лепетала какие-то общие фразы, давая мне понять состояние её души, пыталась не слишком вдаваться в подробности, и в то же время её тянуло говорить. Внезапно, понимая нелепость своего положения и желая как-то выйти из разговора, явно не желая встречи, она спросила:
– Молодой человек, а какой у вас рост?
Ой-й-ой! Такого цугцванга в моей с ней шахматной партии ни я, ни «папа» предположить не могли. Красная тряпка, показанная быку, вызвала бы меньше бешенства.
– Метр семьдесят один, – сказал я, привирая на пару сантиметров вверх и надеясь на свои новые, на толстой подошве бельгийские сапоги. – А у вас?
– У меня тоже, – сказала она.
– Ну…, на сей момент что я могу сказать… что мы с вами одного роста.
– Да…!!!
– Ха-ха-ха! – засмеялись мы в телефонные трубки.
– Но не в этом дело. Понимаете, я… я как-то не очень отношусь ко всем этим анкетам. Я уже тут, в Риге, сходила на две встречи. Понимаю теперь, какая это была дурная идея. Но папа с мамой там, в Москве уговорили. Да и к тому же я ещё от своих личных переживаний не отошла.
– Ира, своих переживаний у меня тоже хватает. И да, я тоже пока не приспособился к этой анкетной новизне… Но всё же мы же зачем-то оставили в Москве наши данные…
– Оставили… ой, и пурга такая! Только на свидания ходить.
– Ну, вам легче – вы можете оставаться дома. А мой поезд в Вильнюс только в полночь.
– Да, мне вас жаль…
Понимая, что надо как-то завершить этот разговор в холодной телефонной будке, я сказал:
– Ира, сейчас четыре часа, мой ночной поезд в Вильнюс в три минуты после полуночи. Мы оставили наши данные там, где мы их оставили, мы ведь сделали это зачем-то? Я тоже очень скептичен к такого рода знакомствам. Но всё-таки… Да и папа ваш, ну не напрасно же он старался! Давайте так: я позвоню вам через час. Вы пока подумаете и через час дадите мне свой ответ. Если да – мы встретимся. Если нет – я тоже не обижусь – вы ищете высокого мужчину, у вас в голове такой образ вашей потенциальной второй половины. Я не обижусь и убью время до моего поезда в кинотеатре, а потом в кафе. Хорошо? Я позвоню вам через час.
::
Через два часа я понял, что, говоря о своём росте, она приврала на пару сантиметров вниз. Видимо, тоже надеясь на свои спасительные сапоги на тонкой подошве. А в остальном?
А в остальном ко мне из пурги вынырнула невероятно красивая, грациозная двадцатипятилетняя партнёрша. Одетая со вкусом и изяществом. С приятным правильным лицом и выразительными умными глазами. Снежинки в каштановых волосах дополняли нереальность происходящего. И если бы не пятичасовой цейтнот до моего поезда, и не усталость сегодняшнего дня, и не мои мысли о точности ракет Хусейна…
Она взяла меня под руку, и мы пошли через пургу в район Старой Риги. Многочисленные кафе, ранее изобиловавшие вкусной снедью, во времена поздней перестройки предлагали только кофе и неизменный «Рижский бальзам». Ну а что ещё нужно двум людям, чтобы разыграть любовный гамбит?
Не знаю, стоит ли полностью описывать здесь мою партию с Ирой. Поскольку я её однозначно и быстро выиграл. Я видел это по её глазам, по осторожности каждой произнесённой ею фразы. С момента поражения трёхлетней давности у меня было много шахматных турниров. Да и к тому же, при отсутствии безграничной, всепоглощающей любви к оппоненту за доской, любви, которая парализует твой мозг, сковывает движение твоих фигур, играется так легко.
О чём мы говорили? Да обо всём. Об умирающей стране, в которой очень скоро ни её, ни моя специальность будет никому не нужна. И о положении в Израиле, где сейчас падали иракские ракеты, не сбитые американскими «патриотами», и куда в этом году, по прогнозам, вывалится больше миллиона наших с ней сограждан. И про то, как бы не пропасть здесь, и про то, как бы кого-то найти там. Оставаться ли, уезжать ли?…Обо всём!
– А вы не боитесь? – спрашивала она. – Ведь там идёт война, ведь это же ракеты, и говорят, он их может начинить химией.
– А здесь? Что ждёт эту страну и всех нас здесь?
Так говорили мы… И конечно же, видя другую, личную грусть в глазах друг друга, мы старались не касаться минувших шахматных партий. Капелька бальзама из её рюмки упала жирной, чёрной слезой на рукав красивого рукодельного свитера. Она немного смутилась. Я вытянул из кармана носовой платок, передал ей:
– Ира, не переживайте, вытрите вот этим. Ну вот видите, почти ничего нет…
– Спасибо… Ну а что вы? Что вы хотите, что у вас на душе? Неужто вам не страшно? Вы хотите уехать? Вы хотите остаться?
Я смотрел на неё, на пургу в тёмном январском окне, прислушивался к щемящей опустошающей тоске в своей душе, и сам не зная зачем произнёс:
– Видите ли…, та, с которой я так хотел уехать (или остаться?), она уже там, под ракетами Саддама, и не со мной. Надеюсь, Саддам промахнётся, а они выберут правильное убежище в случае воздушной тревоги.
… «Зачем я это сделал? – спрашивал я себя. – С соперницей, готовой сложить своего короля? Весь её облик, всё её поведение говорило мне: я не против продолжения. Эта пурга закончится, и будет весна, и будет лучше. А если нет, если здесь не будет лучше, мы уедем с тобой в Израиль. Мы с тобой не знаем, как там, но, может, там будет лучше. Или останемся – с таким как ты мне не будет так страшно. И папа её – уже твой друг и союзник по обороне».
… «Не поступают так с такой девушкой. Ну посмотри на неё, в ней же нет ни одного изъяна! Посмотри на это доставшееся ей от славянской мамы лицо и на эти еврейские папины глаза, в которых можно утонуть. Все мужчины будут завидовать тебе. И может быть, даже та, которой ты проиграл свой эндшпиль три года тому назад, случайно встретив тебя с ней на Тель-Авивской набережной, хотя бы на те мгновения, пока вы не разминётесь глазами и плечами, пожалеет о своём выигрыше».
… «Дурацкая московская анкета, мудрый учитель иврита и эта рижская пурга дают тебе шанс. Не будь же полным идиотом, поставь ей мат, и лучшей кандидатуры, чтобы забыть про обстрелы Хусейна, у тебя не будет!»
Но в любви всегда так. Как часто мы задумываемся о поверженных, сложивших своего короля на доску?
Мы заказали ещё по рюмке бальзама.
– Понятно, – сказала она мне, – теперь понятно, что в ваших глазах и что кроется за вашими улыбками.
Мы ещё долго говорили о чём-то, уводя фокус от неприятных для нас тем. Я исправлял свою оплошность, латал чуть не загробленную собственной глупостью позицию на доске, и она принимала мои попытки. Это были почти поддавки. Я это видел. Так или иначе, наша беседа через пару часов упёрлась в молчание.
– Что вы молчите? – спросила она.
– Да так, размышляю. – Я выдвинул своего ферзя на матовую позицию. – Чего вы больше боитесь? Ракет Саддама Хусейна или мужчин небольшого роста? – спросил я, внимательно посмотрев в её глаза.
– А вы злой! – сказала она с улыбкой, говорящей, что, несмотря ни на что, она согласна терпеть мою злость.
– Да, Ира, да. Но у меня есть на то веские причины. Три часа назад вы по телефону дали мне вторую причину. Три года назад та, что теперь под ракетами Саддама, дала мне первую.
