Побег
Александр Малетов
Достаточно ли длинна человеческая жизнь, чтобы научиться жить? От родительского ремня убежать можно; от собственных страхов, неуверенности, сожалений – сложнее. Оберегая душу от ран, можно научиться держать безопасную дистанцию с неблизкими близкими людьми и не замечать, как ранишь других. Нужно мужество, чтобы учиться человечности на стыдных и горьких воспоминаниях, нужно мужество, чтобы перестать убегать и сделать шаг навстречу другому человеку через неумение слышать, понимать и доверять.
Побег
Александр Малетов
Посвящается всем родителям и детям, которые рано или поздно становятся родителями.
Ведь самая большая ошибка взрослых – забыть, что все они были детьми.
Редактор Наталья Шевченко
Корректор Ирина Суздалева
Дизайнер обложки Денис Могильников
© Александр Малетов, 2023
© Денис Могильников, дизайн обложки, 2023
ISBN 978-5-0060-0030-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть 1.
Лабиринт
Сын
Темнота обладала вкусом чёрного хлеба с примесью стали. Отчего сталь? Оттого, что хлеб лежал в провизионной камере надводного корабля. Это он потом узнает такое определение – провизионная камера. Тогда в подвале была темнота со вкусом чёрного хлеба с примесью стали. Под ногами что-то мягкое, похожее на ковёр. Только босиком по нему никак. Дверь же закрыл? Если так темно, то да. Не полностью. Любопытной указкой куда-то в стену упирается наглый свет. Сколько времени? Уже прошло? Уже настало. Сколько времени? Он уже тут? Он пока тут. Под ногами странный песок.
Откуда в подвале взяться песку? Отец его набирал. Сначала домой приносил откуда-то из темноты полярной ночи пушистую ёлку, которую родители упрямо называли почему-то какой-то сосной. Весь в снегу. Вся в снегу. Отряхивались потом, как две огромные собаки. Зимой в подвал сложнее пролезть, потому что снегом зажимает с двух сторон. Только один раз его попросил, когда совсем никак было.
Лёша, набери. Какой номер телефона? Ведь дома нет телефона. Нужно взять жетончик, перебежать через дорогу: старый автомат питается только жетончиками, глотает наживку, бурлит словами в ухо; упрямый провод завернулся в синюю изоленту и не гнётся, чёрный шершавый пластик холодит лицо, далёкий голос хрипит. Алло?
Лёша! Набери! Песка, конечно же. Зимой трудно. Песок похож сверху на апельсиновую корку. Ещё расколупать нужно. А под коркой ждёт мягкий. Ведь скоро Новый год! Вот и срываются апельсиновые и мандариновые корки отовсюду. Ведро всегда одно и то же – синее с чёрной ручкой. В обычные дни там плещется тряпка, выбрасывающаяся усталой рыбой на паркетный пол. В праздник там праздничный песок, будто редкий апельсин. Так нравится запах ёлки! Запах смолы и подступающего праздника. Ведро обматывается какой-то белой тряпкой и подтыкается ватой. Будто бы в самом деле стоит ёлка в сугробе. Только вместо снега припорошена игрушками и гирляндами. Они ждали целый год на антресоли. Спали игрушки в мягкой вате, чтобы на несколько месяцев вылезти и повиснуть радостно на ветках. Последними игрушки опадут. Ёлку убирали перед 8 Марта. Ёлка рассыпала вокруг свои мелкие иголки, будто теряла память, не понимала, что мусорит. И не сосна вовсе, а ёлка. Последними уходили в антресольную спячку игрушки. Стеклянными медведями забирались в свою берлогу. Спать.
Как же хочется спать. Ногами он чувствовал песок. Только сегодня песок не праздничный. Мягкий, но не праздничный. Спиной опирался о стену. Стена была шершавой. Шир-шир шир-шир шир-шир. Спиной в куртке обшершавился о шершавую стену. А сидел на трубе. Б не сидел на трубе. Потому что он сидел в одиночестве. В темноте со вкусом чёрного хлеба с примесью стали. Труба ещё грела. Старалась нагреть подвал. Старалась дать ему всё своё тепло. Зимой из этого подвала шёл пар. Он выходил из подвала, потому что ему от этой большой батареи тоже было жарко и душно. Пар шёл, чтобы остыть. И никогда не возвращался. Вот и он теперь не хочет возвращаться.
Сколько же времени? В подвале он сидел уже долго. Или нет? Откуда он пришёл в подвал? Может, это сон? Ведь только во сне человек оказывается сразу где-то, не приходя туда откуда-то. Это он узнает потом. Сейчас он пытается то ли поспать, то ли совладать со сном. Непонятно.
Шершавые звуки шаркают в темноте. Откуда? Комната с низким потолком несколько метров на несколько метров. Чему равняется площадь? Сторона А, умноженная на сторону Б. А сидел на трубе. Б не сидел на трубе. Посветить нечем. Посвятить некому. А вдруг крысы? Вдруг это они шуршат? Этими маленькими и шустрыми лапками по песку. Этими жёлтыми выступающими зубами. Этими вечно таскающимися за ними хвостами. Открыть дверь? Тогда затопит подвал сумрачный, но ещё солнечный свет. И вдруг кто-то увидит? Кто? Сколько сейчас времени? Ночь уже наступила. Почему? Тишина разлилась. Кто-то перевернул таз с тишиной. Вот она и разлилась. А кто убирать будет? Лёша! Кому сказала! В руки тряпку и вперёд! В тишине своих мыслей собирать тишину.
В подвале заброшенной больницы было страшнее. Какие-то люди шаркали стёртыми подошвами по битому кирпичу и стеклу. Всегда были спиной и никогда не оборачивались. Как в фильмах ужасов. Хоть он ещё и не видел этих фильмов, увидит потом. Подвал охраняла толстенная стальная дверь. Чем было разгонять темноту? В пузырьки наливали подсолнечное масло, запихивали туда скрученный в фитиль бинт и, когда он пропитывался маслом, поджигали. Пахло не очень приятно. Зато темнота фигурно шарахалась вокруг них и горящих пузырьков. Далеко в том подвале не прошли, потому что какие-то тени мелькали. Стало страшно. До трясущихся ног.
Сейчас только сумеречный свет за прикрытой дверью. Никаких пузырьков и одноклассников. Крыс-крыс-крыс? Они молчат. Лучше уж тогда и не видеть. Под всем этим старым пятиэтажным домом петляют тёмные коридоры. Ещё кто-то сидит здесь? В ответ темнота. Никакого эха. Просто ощущение пустоты проёма двери куда-то в нутро дома. Потому что не видно сейчас этого проёма. Зато хоть как-то тепло. Прошлой ночью пришлось лечь на землю. Хорошо, что был в куртке. Да и сейчас в куртке. На улице лето? Нет, весна. Май месяц? Да, школа ещё не закончилась. Последние три дня солнце упрямо бьёт по глазам, заставляя отворачиваться. Тепло бывает несколько раз в году. Точно несколько? Тепло бывает один раз в году. И то летом.
Сколько времени? Неправильно поставленный вопрос, Золотарёв. Который сейчас час? Сейчас час, который наступил. Каждый час наступает следующий час за предыдущим часом. Час часом погоняет. И всё время уходит в песок. И всё время стоит на песке. И всё время песок под ногами. Всё это время в подвале у него песок под ногами. Низкий потолок давит безоблачным небом. Только на этом небе нет звёзд и облаков. Только сверху давящая темнота. Со вкусом чего? Правильно. Того.
Так было интересно и вкусно ходить за хлебом на корабль! Всегда давали несколько буханок. До дома идти полчаса. За эти полчаса половина буханки чёрного хлеба оказывалась в желудке. Со стальным вкусом. С твёрдой корочкой. В рот набежала слюна, будто очередь в булочную с утра. В доме сбоку булочная. «Булошная» – так правильно произносится. Вчера холод, сегодня голод. Или это всё один день? Солнце вроде не садилось. Непонятно, как время определить. По компасу. На северной стороне растёт мох. Муравейник на южной. Вокруг сопок можно сутками бродить. Они все одинаковые между собой. И мох под ногами мягкий. Зовёт всегда прилечь.
Здесь прилечь некуда, мха нет, только песок и труба. Труба, которая греет и сталью подпирает пятую точку, не давая упасть. Голова еле держится. Голова падает на колени. Вставай! Протрёшь чего зря! На коленях потом дырки будут! Не будут. Голова поднимается. Но веки подняться не могут, они тяжелы и неподъёмны. Под веками прячутся уставшие глаза. Накрываются веками полностью, чтобы свет не тревожил. Мам, ну ещё немного! Вставай! В школу пора собираться! Да, конечно. Веки открываются, но никакого света нет. Темнота. Со вкусом чёрного хлеба с примесью стали.
Он пришёл в подвал, когда уже никого не было на улице. Осторожно пробирался под окнами, чтобы никто не увидел. А как же дом напротив? На первом этаже в доме напротив жил одноклассник и однодворник. Это разные люди. Но они его знали. А они знали, что он?.. Что? Что он ходит тенью вдоль домов? Может быть, знали. А может, и не знали. Главное, чтобы родители не знали и не видели. Вроде быстро получилось. Раздватричетырепятьшестьсемь или сколько-то ещё шагов вдоль стены до заветной низкой двери подвала. Бегом на корточках.
Он пришёл в подвал, потому что становилось холодно, а снова спать на земле не хотелось. Да! Он спал вчера на земле. Увидел проезжавшую машину милиции и решил спрятаться. Уже дали на него ориентировку? Что такое ориентировка? Это когда людей разыскивают, Лёша. Он уже бывал в детской комнате милиции. Таких малолеток нужно сразу в тюрьму сажать! Какая-то злая женщина с пышной причёской сидела за столом и смотрела с отвращением на Лёшу. Таких, как ты, нужно из тюрем не выпускать! Он стоял и молчал. Потому что вопросов не задавали. Только кричали. А где-то шли родители. Он рассматривал линолеум под ногами, искал в узорах выход из лабиринта. Пусть кричит. Пусть кричат. Родители вообще прибьют. Снова достанут ремень. Главное, чтобы не ту резинку. Сидеть потом невозможно. Отпустили необъяснимо быстро. Пешком пришлось идти через весь город домой. Пока шёл, увидел в отдалении куда-то спешащих родителей. Так редко они бывают вместе. Спешат в детскую комнату милиции. Какая улица? Белый дом. Там, где отвалился белый цвет, проступил серый. Улица не поместилась в памяти. Родителей не окрикнул. К ним не побежал. Дома всё равно встретятся.
Они же где-то сверху ходят сейчас? Нет. Через этаж. Квартира на втором этаже, окно кухни над подвалом. Зимой часто пар стучался в окно, когда выходил из подвала. На кухне часто разговаривали. Место казни. И обед из тяжёлых кастрюль с цветами. Почему забрали в милицию? Да всего лишь пошёл брата искать. А брат уехал на велосипеде. Куда? Возле мусорки стояла старая, брошенная красная машина. Туда частенько забирались, чтобы покрутить руль. Фффффф. Жжжжжжжж. Е-е-е-е-е-у-у-у-у-у. Ловко входила машина в повороты на бешеной скорости. Вы что там делаете?! Какой-то мужик подбежал к ним и схватил за ворот. Брат уезжал на велосипеде прочь. Почти так же быстро, как воображаемо ехала красная машина. Вы что тут забыли? Это ваша машина? А ну пошли со мной! Он даже за рулём не посидел. Вместе с ним были ещё два парня, которые и сидели в машине. Просто брата искал. Это ты в милиции расскажешь! Вас всех троих в тюрьму посадят! Мужик жил на первом этаже, сразу в коридоре дверь вела в ванную комнату. Меня родители убьют! Как звали парня, которого убивать собрались? Он не помнил. С каким-то камнем связано имя. Рубин? Стоял тогда и плакал. Лёша молчал. Какой смысл вообще говорить? Взрослые никогда не слушают. За ними приехали милиционеры в тяжёлой серой форме. Кто вам разрешал детей запирать? Его за это не наказали. А стоило бы тоже в тюрьму посадить. Если за игры в машине в тюрьму отправляют, то за это тоже?
Какой жуткий треск! Будто упала гантель на пол. Прислушался. Ничего. Шорохов тоже не слышно. Крысы, наверное, тоже прислушиваются. И ждут. Крыс-крыс-крыс? Когда он уснёт. Что они с ним сделают? В тюрьму точно не посадят. Тогда его тоже не посадили. Отпустили. Потом родители не отпускали из кухни. Серьёзным монотонным голосом спрашивали, почему я туда полез кто меня просил зачем это сделал нужно было забрать брата и уйти а не стоять и смотреть не забираться в чужую машину ну и что что она возле мусорки и открыта а вот так и садятся в тюрьму потому что родителей не слушаются ты всё понял. Где-то потерялся вопросительный знак, Лёша его так и не нашёл, пришлось родителям кивнуть. Отпустили из кухни. Что хуже – на кухне простоять час под проливными нотациями или отправиться в тюрьму на несколько лет? Сложно выбрать.
Почему стены такие шершавые? Потому же, почему песок в подвале. Взрослые так придумали. Они вообще много чего придумывают и потом учат всех вокруг. В школе учат, потом ещё где-то учить будут. И тогда в комнате милиции учили. Будешь так поступать – окажешься в тюрьме! Вчера не увидели его из машины. Проехали мимо. Он решил спрятаться. Спать тогда тоже хотелось. Сильнее, чем сегодня. Какой-то деревянный помост в детском саду. Здание подглядывало за ним своими провалами окон. Он смотрел не отрываясь. Кто кого переглядит? Главное – до утра вытерпеть. Забрался под деревянный помост. Холодно. Холодновато. Холодная вата. В куртке холодная вата. Или как она называется? Такое странное слово. Синепон? Что-то похожее. Земля не грела. Куртка тоже не грела. Мысль об утре и солнце грела не лучше. Сегодня греет труба.
Сколько он тут просидит? До утра. Потом нужно выходить и бродить закоулками. Чтобы никого не встретить, чтобы никто не видел, чтобы никто не обнаружил. Как те страницы в дневнике. Всё из-за них. Он вспомнил, как купил почти такой же дневник. Прятал его в столе под тетрадями. Разгибал аккуратно скрепки. Главное – не дёргать. Доставал и переписывал заново страницы. Ставил подпись матери. Отец никогда не расписывался. И на собрания редко ходил. Зато только он прикладывал руку к ремню, чтобы свершить правосудие и исполнить наказание. Зато отец научил, как можно научиться рисовать, кладя сверху рисунка чистый лист, а снизу светя настольной лампой. Почти так же научился расписываться за мать. Невозможно отличить от оригинала.
Сердце странно билось. Бухало в грудь изнутри. Глухо било по рёбрам. Глухало. Будто хотело выйти. Или зайти. Предчувствие. Чего? Всё рано или поздно заканчивается. Всё рано или поздно начинается. Правда рано или поздно вскрывается. Как самоубийца? Что? Вскрывается, как самоубийца? Нет. Как лёд весной. Прошлым летом они с братом воровали товары к школе. Яркий и шумный школьный базар на площади возле здания администрации. Ветер пузырил полосатые палатки. Как парашюты. Людей много. Все взрослые. В основном воровал брат. Он мог стянуть с прилавка любой товар. Вечером они рассматривали добычу. Как пираты. Аррррргхх! Разноцветные тетради в одноцветную клеточку, дневники, ручки гелевые, карандаши, ластики. Зато покупать не нужно. Родители так и не узнали. Правда не вскрылась, передумала. И тогда сердце било отчаянно по рёбрам. Ноги были готовы без остановки бежать до дома. А бежать нужно было несколько километров.
Сколько километров он уже прошёл? Ноги болели вместе со спиной. Но выхода не было. Только сидеть в подвале, подогреваясь на трубе, как бутерброд с колбасой. Как-то ему с собой в школу дали два бутерброда – гренки с яичницей сверху. До школы не донёс, выкинул где-то по пути в кусты. Сейчас бы и их съел с удовольствием. А лучше просто чёрного хлеба с привкусом стали. И тогда бы прошли все ноги, вся спина.
В какой-то Новый год Лёша отравился и поэтому долго отлёживался на кровати, а когда встал, ужасно ныла поясница. В квартире все спали, он думал, что болят почки, почти плакал, ходил по коридору и громко вздыхал, боясь кого-то позвать вслух. Мать тогда всё же проснулась. Чего ты стенаешь здесь? Почки болят. Какие почки? Ты просто много лежал и отлежал спину. Иди ложись! И пошёл. Потом опять встал, прошёлся до кухни. Мысль о том, что это не почки, немного успокоила спину.
В подвале никакие мысли не успокаивали спину. Ещё ныла пятая точка, он ощущал свои задничные кости. Как они правильно называются? Кости как кости, как они ещё называться могут. Это в последних классах школы он будет хорошо знать биологию и анатомию, потому что будет учиться в химико-биологическом. Сейчас же никакие знания в голову не приходили. Хотя его усиленно готовили к школе, запихивали знания. Все эти буквы алфавитные, все эти примеры арифмекакието. В последнее лето перед школой они вместе с отцом ходили в стоматологию, и отец накидывал примеры для решения в уме. Тогда он впервые умножил шестизначные числа между собой. Или ещё сколькотозначные. Кому нужны были эти цифры? Всегда всё нужно только родителям. Это тебе всегда ничего не нужно! Ты никогда ни о чём не думаешь! Будешь четвёрки домой приносить – дворником станешь после школы! И будешь там же возле школы дорогу подметать! Откуда такая уверенность? Мать работала в больнице, работает там и сейчас. Дороги не подметает. Отец служит на военном корабле. Тоже не подметает дороги. Наверное, и вправду стоит учиться, чтобы дороги не подметать. Но как же не хочется слушать эти крики! Они всегда недовольны. Что бы он ни делал.
Он спит? Или думает? Это мысли или яркие обрывочные картинки снов? Но вроде всё правда, всё это было. Хочется сползти с трубы и лечь на песке. Будто на море. Он был всего лишь раз на море. Самого моря не запомнил, только запомнил, что грудь сильно обгорела, намазывали сметаной, а окончательно прошла, когда какие-то родственники намазали самогоном. Самочем? Само. Гоном. Мутная жидкость в бутылке. Так резко и сильно ударило по ноздрям, что голову вывернуло почти назад. И хотелось бежать без оглядки. Вот и убежал, теперь в подвале отсиживается. Сколько ещё придётся бегать? Главное – найти что-то поесть.
Точно! Нужно к Серому зайти. Мана-мана ты-ты-тыры-ды-ты, мана-мана ты-тыры-ты. Потому что фамилия Манаков. В какой-то программе по телевизору была эта песенка. В этой песенке ещё был большой надутый телефон и смешные длинные ботинки. Они когда-то вместе ходили в бассейн. Потом Лёша в этот бассейн ходил с другим одноклассником, который как раз на первом этаже в доме напротив. Потом перестал ходить в бассейн. Родители запретили. Была тогда зима. Тёмное полярное утро. Одноклассник зашёл за ним. А где у тебя отец? Спит после дежурства. А мама? Да шляется где-то. В бассейне был тусклый свет и тусклый голубой кафель. Тренер смеялась над ним, когда он попробовал нырнуть с тумбочки – нырнул скрепкой. Да уж, Лёша, скрепка у тебя хорошая получилась! Живот болит? Не болит. Только за смех обидно. Как назло, этот смех гулял эхом в голове и никак не мог выйти. Учился во вторую смену. Пришёл домой, и сразу в коридоре его встретила записка на зеркале. А где мама? Да шляется где-то. Аккуратным отцовским почерком. Квартира звенела тишиной, но он знал, что родители в кухне. Ждут. Медленно разделся, повесил всё, что можно повесить, на крючки. Вместе с носом. Они сидели в полной тишине, только стучала стрелка часов. Не тик-так. Тик тик тик тик тик. Больше ты в бассейн не ходишь и с Максимом не общаешься. А то набрался непонятных слов. И остался Максим одноклассником с первого этажа из дома напротив. С Серым никто не запрещал общаться. Мана-мана. Хотя бы кусок хлеба у него попросить, пусть и без привкуса стали.
Он всё же сполз на песок. Лёг. Потолок был совсем близко, не так, как дома. Дома высокие потолки, до них даже отец не дотягивался, приходилось доставать лестницу, чтобы лампочку поменять. Иногда в их комнате заедал выключатель. Почему не включатель? Включателем была верёвка, которая свисала из белой пластмассовой коробочки под потолком. Приходилось стоять и дёргать. Дёргатьдёргатьдёргатьдёргать, снова дёргатьдёргатьдёрдёрдёрдёрдёрдёргать. Наконец-то! В подвале ничего не висело у потолка, не было никакой коробочки. Потолок был тёмным. Светлее темноты, но всё равно тёмным. Песок был твёрдым и холодным. На море можно было греть ноги в нём. Зато спине легче стало. Представить, что на море: кричат чайки, глаза закрыл, потому что солнце, поливает всё тело жёлтым теплом. Настоящее море не так далеко от дома. Только в этом море даже летом не покупаешься. Ведь там холодно и сплошная чёрная плёнка сверху. Что это? Мазут. Как будто кого-то зовут. Мазут! На тёплом море один раз был. И в телевизоре видел. Как в окне. Сейчас только холодный песок под спиной, холодное море где-то не так далеко, как тёплое, и солнце. Ночное солнце. Полярный круг со своими полярными днями и полярными ночами. И где-то ещё полярные медведи. Отец рассказывал.
Отец много чего рассказывал. Когда бывал дома. Ещё много за что наказывал. Когда снова бывал дома. Пока тебя не было, дети меня совсем не слушались. Брови прямые, голос тяжёлый, глаза высекают искры. Забирай их с собой лучше. Однажды брал на корабль. Точнее, на катер. Отец там командир. Да и дома он командир. Они с братом вели график дежурств по квартире и носили бело-синие повязки. Кто дежурный – тот моет посуду. Взял их с братом на рыбалку. Правда, они ничего не поймали. Сидели в каюте и смотрели фильмы на видеомагнитофоне. А ещё свешивались через перила – рвало. Не перила, а леер, Лёша, леер. Посвящение в моряки – звали ихтиандра. Мать в ответ улыбалась. Привезли тогда с собой краба. Но не хотелось есть. Хотелось просто лечь и спать. Ихтиандр всю душу вынул. Лёжа на песке, хотелось краба. Хотелось хоть чего-то, что сможет заглушить голод. Сны не помогали. Они в подвал не заглядывали.
Спине стало намного легче, но холод не отступал, всё сильнее жался к телу. Холоду тоже хотелось тепла. Холод не мог сесть на трубу и погреться. Холод умеет только обнимать чужие тела. Но так и заболеть недолго. Да не заболеет. Тогда же не заболел. Прошлой зимой с Серым решили покататься на лыжах по заливу, солнце упрямо отталкивалось от снега прямо в глаза. Дошли тогда в тумане до острова, по острову гулять не стали, почти сразу развернулись обратно. Возле берега лёд растаял или его растаяли, он разбился на несколько кусков. Может, на льдине прокатимся? А давай! На берегу нашли огромный железный шар, как будто из подшипника, и какую-то тёмно-зелёную верёвку, которой обвязали этот шар. Закидывай на льдину! Только не сильно! Не проломи! Она не тащится. Видишь, там тонкий лёд? Где? Там, где толстый заканчивается. Лёша подошёл к границе между льдом и водой. Да, тут тонкий лёд! И стал лыжной палкой разбивать тонкий лёд, чтобы льдину можно было подтащить. Хруст. Лёд из-под ног сбежал. Холодная вода с радостью обняла. На льду осталась одна нога. А-а-а-а-а-а-а. И всё на вдохе. Ни сказать, ни крикнуть не получалось. Серый стоял спиной не так уж далеко, но и не так близко. Лёша бил руками по воде, стараясь удержать над ней голову. Вода была невыносимо солёной. Серый всё же увидел, подбежал. Под ним тоже отломился кусок льда, но он успел отскочить. Держись за палку! Лёша схватился за серую металлическую лыжную палку. Серый его вытащил. Не зря с ним в бассейн ходил. Наверное. Лёша был мокрый насквозь, а до дома пешком около получаса – по морозу. В середине пути вся Лёшина одежда стала покрываться корочкой льда. Шли молча. Единственная мысль в голове была о том, что мать прибьёт. Дома он догадался набрать горячую ванну, одежду всю с себя скинул. Холод отступил, но не простился. Кофту он попытался высушить утюгом, но утюг быстро покрылся странной белой коркой и то и дело теперь застревал на месте, отказываясь гладить. Ещё и за утюг прибьют. Это была вторая неумолимая мысль. За утюг прилетело. Про одежду сказал, что испачкался. Где ты зимой грязь нашёл, чудище? Возле люка на дороге. Прилетело, но терпимо. Кстати, тогда даже не простудился.
А после лёжки на песке в подвале простудится? Сейчас бы тоже в горячую ванну. Вместо этого можно только на трубу. Повиснуть тряпкой. Кто-то вышел из подъезда. Он резко вскочил и на корточках бросился к призакрытой двери. Потому что он её призакрыл, а не приоткрыл. Спина какого-то мужчины удалялась от подъезда. Отец? Не похож. Да и что он будет посреди ночи выходить на улицу? Точно ли ночь? Сумеречное солнце пряталось где-то за домом, но продолжало светить. Ночное солнце. Отец рассказывал, что некоторые люди, впервые приезжающие на Крайний Север… Почему он крайний? Потому что это край, дальше нет ничего, только льды и полярные медведи. Так вот. Те, кто приезжает впервые на Крайний Север, легко путают время, потому что непонятно – день или ночь на улице. Часы ведь не показывают время суток. Стрелки проходят за день два полных круга. Сколько кругов он прошёл по городу вместе с этими стрелками? Какими этими? Часов у него не было. Видел время только на сером прямоугольном здании с кучей флагов вдоль фасада. Показывали 17:16. Если один раз видел, то прошёл только один круг. Город большой, трудно его несколько раз осилить. Это потом этот город для него станет маленьким.
На корточках сидеть было неудобно. Воздух снаружи был прохладным. Хоть и светило солнце. Кому оно светило? Ведь все спят. Ну почти все. Он не спит и какой-то мужик, который вышел из подъезда. Может быть, зайти в подъезд? И что там? Батареи. Зимой возле них жарко. Возле трубы тоже жарко, а сейчас она не так сильно греет и неудобно. А если на чердак? Лёша никогда не поднимался выше своего второго этажа, там были неизвестные и чужие три этажа сверху. И должен быть выход на чердак. Какой-то шорох, шелест, шёпот, скрёб. Шебаршащиеся звуки. Лёша, хватит шебаршиться! Спать ложись! Замирал под одеялом. А теперь эти звуки из темноты. Крыс-крыс-крыс? Ничего не видно. На чердаке есть крысы? Там голуби. Они с Чухой залезали на крышу школы по пожарной лестнице. Никаких голубей там не было, только крыша залита каким-то чёрным линолеумом. Они полезли сразу после уроков. И были замечены через окно учительской. Рюкзаки скидывали вперёд себя с крыши, с высоты третьего этажа. Безвольными мешками упали в пыль. Сердце колотилось, руки вспотели, скользили по металлу лестницы. Бежали быстро, не оглядываясь. Через многие километры спустя обернулись. Виден был силуэт учителя по ОБЖ. Он за ними не погнался. Узнал? Не узнал. Родителей не вызывали, их с Чухой тоже. Повезло. На крыше было классно, хоть и несколько минут, открывался вид куда-то вдаль, поверх деревьев, на какие-то трубы и серые здания. Какие-то нежилые дома.
Нет, на чердак не полезет. Вдруг закрыто? И вдруг неожиданно мужик вернётся? Или дверь откроется и выйдут родители? Ни за что. Лёша не собирался так просто сдаваться. Пусть голод. Пусть холод. Но без всего этого. Тепла только не хватает. Снаружи. Да и внутри не хватает. Хочется пожаловаться. Лёша, что ты гундосишь, как девчонка? Будь мужчиной. Может, костёр разжечь? Будет посветлее и теплее. Крысы подступающие уйдут обратно в темноту. Чем разжигать? Это на кухне всегда спички лежат на газовой трубе. С собой нет ничего. Лёша закурит только через несколько лет, в одиннадцатом классе, тогда всегда с собой будет зажигалка. А чем же они тогда с Серым нечаянно подожгли пластик? Забрались в то серое здание, которое было видно с крыши школы. Ау-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у. У. У. У. У. В огромном пустом зале их крики бились о стены. В этом зале была кабина крана. Но так и не смогли туда попасть. В отдельной комнате навалена куча пластмассовых бутылок и плёнки. Чем подожгли – уже слабо помнится. Чем-то таким, что давало огонь. Клубы чёрного дыма жадно бились в потолок. Они с Серым бежали изо всех сил. Издалека дым не увидели. Вроде пронесло.
В подвале чёрный дым нельзя было бы увидеть. И никто не увидел бы. Зато было бы тепло. Лёг бы на песок и растянулся во весь рост рядом с костром. Прикрыл плотнее дверь. Чтобы солнце не подглядывало. Сел на трубу. Тепло разлилось пятном. Далеко тепло не пошло. Теплу было трудно идти. А кому сейчас легко? Сынок, кому сейчас легко? А?
Мать
Папа, привет. Как ваше здоровье?
На все воля божья.
Она смотрела на телефон и пыталась понять смысл написанного. А нужно ли вообще понимать отца? Она его давно уже перестала понимать, лет так тридцать назад. Или больше? Он ушёл от них, когда ей было семнадцать, а сестре четырнадцать. Значит, тридцать два года. И ничего за это время не поменялось, абсолютно ничего. У неё выросли трое детей, она переехала в другой город, а её отец всё тот же. На всё воля Божья. Ну и ладно, пап. Она попыталась что-то узнать, наладить диалог, задала вопрос, до этого ещё были вопросы, но он в своём стиле. Вот и живи один. Внуков не видит, не знает, разговаривать с ними не разговаривает, с днями рождения не поздравляет. А сам? В этом году обиделся, что не поздравили с 23 февраля, так обиделся, что 24 февраля написал сообщение. Так сложно отцу написать? Да нет, пап, не сложно, а где же твои поздравления? И это науськивает его Лида эта. Что он в ней нашёл? У неё самой ни одного ребёнка, замуж во второй раз и уже до гробовой доски, а рядом никого. Рядом никого. А у неё?
Самое главное, что в ответ хоть что-то написал, а если и в такой форме, значит, всё у них хорошо. Значит, живут Алексей Михайлович и Лида в добром здравии в своей небольшой двухкомнатной квартирке в Нижнем Новгороде. Вот и пусть живут. Сбежал тогда от семьи, зато теперь его никто не трогает, никого рядом нет, живут в гордом одиночестве. Ну и пусть живут. Ей-то что. Вот у неё в этом году юбилей, она соберёт всех за столом – и друзей, и детей, и родственников. Будет много народа, будет весело. А они пусть смеются в одиночестве. Интересно, он хоть помнит про юбилей? Да какая разница. В детстве на дни рождения он устраивал целые представления, всегда эти дни были настоящими праздниками. Сейчас они тоже настоящие, уж не надо. Да и в детстве после праздников какое-то странное ощущение оставалось – вроде как похмелье, но ведь маленькие были, не пили. Уже не важно.
Как же она сегодня устала! На ногах была часов двадцать шесть точно. Хотя в свои сорок девять она ещё умудрялась давать фору тридцатилетним девчонкам с работы. Так-то! Отправляли её бегать марафоны на лыжах, а не кого-то моложе. Сейчас допьёт чай на кухне и сразу спать. Ноги гудят так, словно она пробежала за раз несколько таких марафонов без перерыва. Но ничего, и не с такими нагрузками справлялась, здоровья ещё много.
Где-то внутри квартиры спит супруг, он даже не проснулся, когда она вернулась. Он ведь так и записан у неё в телефоне: «Супруг». Девочки на работе провожают её молчаливыми взглядами, когда она отвечает на его редкие звонки. Последние несколько месяцев телефоном она пользуется только дома, где разбирает непрочитанные сообщения и просматривает пропущенные вызовы. Потому что работает в красной зоне и белом скафандре. От него похудеть можно легко. Девочки плотно смеются своими плотными телами. Поэтому и не бегают марафоны, ведь не добегут же. Смешные! А она не такая плотная, вся в маму, худенькая, даже после трёх детей. Пятерых, если уж быть точнее. Но кто, кроме неё, помнит? Супруг из соседней комнаты точно не помнит. Трое детей тоже не помнят. Могилка неухоженная только помнит и ждёт её. Давно она уже там не была – целых несколько лет, сколько – не помнит точно. А папа вообще знает? Вот этого она не помнит. Помнит серую осень, такую же серую, как их маленькие тела. Проглотила тогда и разрывающую печаль, и таблетки, чтобы ничего наружу не вышло. Ванечка и Коленька, имена им успела дать, чтобы могилка не была безымянной. Ну и что, что так нельзя! Ну и что! Она так хотела. Эх, папа, папа. Ты ведь многого не знаешь, а обижаешься за 23 февраля. Смешной!
Двадцать шесть часов на ногах – это настоящий рекорд. Их госпиталь, как и многие другие непрофильные медицинские учреждения, перевели в статус инфекционных, со всеми этими красными зонами и белыми скафандрами. Теперь даже и никакие марафоны не нужны! После двадцати шести часов работы будут шесть часов отдыха, и снова в бой. А она даже чай ещё не допила. Как-то странно себя ощущает – вроде должна валиться с ног, но почему-то бодро сидит на кухне под светом лампочки, за окном давит темнота на стекло. Странно! Хотя думает, что устала.
В таком режиме уже несколько месяцев, а чувствуется, что лет, она даже успела сама переболеть и сама же себя вылечить, когда почти всем отделением терапии слегли с одним и тем же диагнозом в палаты своего же отделения и лечили друг друга самостоятельно, потому что больше некому было. А красная зона стала бордовой, потому что врачей и сестёр не прибавилось. Зато стали платить больше, теперь можно позволить себе немного больше – например, дочке купить тот самый новый модный телефон айчегототам. Айболит? Нет, мама! Ну ладно, покажешь в магазине. Правда, вчера расчёт пришёл меньше, а бухгалтерия запретила к ним ходить для уточнений. Боятся, видите ли, подхватить от нас заразу! Ничего, она их и по телефону достанет, они никуда не денутся со своими расчётами, всегда выезжали на персонале больницы, однозначно под себя гребли. Однозначно!
Чай в кружке закончился, губы сухо втянули воздух. Как же она устала! Точно ли устала? Сколько уже здесь сидит в мыслях? За окном всё так же темно, в глубине квартиры всё так же спит супруг, дочка тоже спит. Супруг не так давно сам вернулся из больницы. Она его называет супругом, когда сердится, а когда не сердится, то называет по имени – Саша. Самое распространённое имя, к тому же отчество у него Александрович. В двадцать пять лет она его игриво называла Сан Саныч, но это было недолго. Теперь он для неё супруг, даже не с большой буквы, потому что сердиться она будет ещё долго, ведь есть на что. Он сбежал из больницы и не захотел туда возвращаться. Это было уму непостижимо! Сбежать из больницы! Что за бред! Он так толком и не смог ей нормально объяснить. Глаза были бешеные, он ими вращал туда-сюда, губы бледные трясущиеся, слова быстрые и несвязные. Я точно видел однозначно видел они и меня бы но я успел потому что они точно его убили а меня нет ведь я им тоже нужен но не нужен быстро по лестнице прочь прочь прочь они же вызовут полицию пусть полиция их найдёт чтобы они не нашли меня меня они не должны найти не должны я убежал потому что здоров потому что выздоровел а он не выздоровел они его убили потому что он знал я тоже знаю но никому не скажу я не расскажу потому что не буду я всё забуду но туда не вернусь потому что они меня найдут и тоже убьют и тоже того понимаешь. Понимаешь?! Чего мне было понимать, Саш?
Он поймал очередную горячку, а домашние капельницы никак бы его не вывели, вот и пришлось скорую вызвать и отправлять в больницу. Ему полезно побыть подальше от дома, потому что дома его стены сжимают. Это он так когда-то говорил. Отправить бы его жить на дачу, там свежий воздух, тишина, трудотерапия, пусть грядки вскапывает, хозяйством занимается, чтобы не было никаких этих побегов и забегов. А то ишь ты! Сбегает из больницы! Рассказывает про какие-то убийства после этого. В день его побега из палаты ей рассказали, что на соседней с ним койке умер молодой человек, у него остановилось сердце. Его убили! Не смеши меня! На самом деле убили точно убили я сам видел глазами своими не вернусь туда не вернусь даже не тащи они меня тоже убьют я не хочу умирать не хочу. Да никто тебя не ищет, не смеши меня! Теперь вот тихо спит где-то в глубине квартиры, отвернулся к стене, даже не слышит, что она вернулась. Тишина и спокойствие.
Он достаточно долго вообще не пил, где-то с момента их знакомства и до того, как они старшего сына отдали в военное училище. Золотое было время! Даже по праздникам ни одной капли, даже когда вокруг кружилось веселье, даже когда откровенно его дразнили. Ни капли. Только курил одну за одной, сидя в туалете, после него зайти туда невозможно было. Теперь курит на балконе, но туда после него не нужно заходить. Какие же они были молодые! Ей двадцать девять, ему тридцать пять, два сына, старшего он усыновил. Они долго на эту тему разговаривали и разговаривали, прошло даже несколько лет, старший уже учился в третьем классе, периодически задавал вопросы. Мам, а почему у меня фамилия не такая, как у вас? В роддоме перепутали, сынок. А почему обратно нельзя перепутать? Процедура просто долгая. Наконец все документы были собраны и подписаны, настоящий отец дал своё согласие, алиментов не платил, но хоть что-то сделал правильно. Тоже мне герой! Так никогда и не общался с родным сыном. Она даже не знала, где он и чем занимается, интересен ему его первый сын или нет. Она только знала, что Илья уже несколько раз был женат, всё честно, по залёту, что где-то ещё так же живут и растут его сыновья без его участия. Отец-молодец! Сначала ребёнка делает, потом женится, потом сбегает. Джентльмен тоже мне!
Она потрогала чайник, который откликнулся горячим боком на прикосновение, можно ещё кружечку налить, как-то нахлынули воспоминания, спать даже не хочется. Совсем как в шторм – при качке на корабле заснуть нельзя. Саша её как-то брал с собой на катере в море, так она ни спать, ни сидеть, ни лежать, ни стоять не могла – качка её раскачивала. Он всё время приходил и проверял её, что-то шутил, балагурил, он всегда ей нравился своим чувством юмора, всегда её мог рассмешить, да и сейчас может. Она ведь и влюбилась в него из-за его шуток. Влюбилась! Давно это было и неправда, слишком давно и слишком неправда, так, какая-то старая небылица, пыльная история. Теперь он спит где-то в глубине квартиры, отвернувшись к стене, видит тревожные сны, потому что допился до того, что какие-то убийства теперь мерещатся.
Чай в кружке был таким горячим, что пришлось на него дуть. Она достала пару конфет из жестяной коробки, которую систематически наполняла скромными сладкими взятками из больницы. Люди всегда ей что-нибудь несли в благодарность, денег она не брала принципиально, только если нужно было к кому-то приехать во внерабочее время. Сейчас внерабочего времени хватает только на то, чтобы проверить неотвеченные сообщения и пропущенные звонки да чай попить на кухне, чувствуя гул в ногах и песок в глазах. Прочитать глупый ответ отца на её нормальный вопрос, увидеть, что никто не звонил из детей, она им сама всегда звонит, их не дождёшься. Этот вирус дурацкий каждую секунду жизни её занял, а он ей про помощь Божью. Верующий, видишь ли! Давно ли ты таким стал, папа? Что-то в детстве она не припоминала походов в церковь на службы. Теперь, что ли, стал ходить? Вряд ли.
А дети? С младшим только на прошлой неделе разговаривала. Точно на прошлой? Какой сейчас день недели? Вроде бы вторник, вроде бы пятое число, вроде бы май месяц. Она открыла календарь в телефоне, чтобы убедиться. Точно, месяц май, но только суббота и девятое число. Время существует где-то вне её жизни, будто она на сверхскоростном поезде мчится мимо стоящего на перроне времени. Точно ли она с младшим сыном разговаривала на прошлой неделе? Может быть, на этой? Ну нет, точно был выходной. У него? Или на неделе был выходной? У неё даже немного закружилась голова, потому что время закружило, завертело. Весна двадцатого закрутила, всех их закрутила, как банки с дачными огурцами. Как начала кружить в конце марта, так до сих пор не отпускает, а кажется, что прошло всего несколько дней, от силы неделя, хотя она сама две недели пролежала в палате, ставя себе и соседям капельницы и уколы, потому что больше некому было. Младший сын тогда звонил часто, а старший всего пару раз, впрочем, это для него непривычно часто. Младший как раз за полгода до этой весны уехал, пришлось его даже подгонять, чтобы уезжал, никак его из дома было не спровадить, постоянно спал до обеда и непонятно чем занимался, теперь хоть работает в большом городе. Как же ей нравится Санкт-Петербург! Она бы туда тоже уехала, только не с ним, конечно, пусть Денис уже самостоятельно отдельно живёт, а то сколько можно. Она была рада, что младший рядом и дочка тоже, но не до такой степени, чтобы круглосуточно его терпеть в квартире. Теперь сам себе сам! С Дениской они отмучались – устали закрывать его какие-то непонятные кредиты, выслушивать угрожающие коллекторские звонки, терпеть на пределе ночные похождения, пьяные коридорные ковыряния, постоянные заходы в отделение одно и то же районное. Именно это отделение и разорвало в клочья остатки терпения, даже Саша не выдержал, хотя он всегда отмалчивался. А почему он отмалчивался? Правильно! Потому что сам такой же! Но отделение всё же заставило его повысить голос и приняться жёстко отчитывать Дениса, а тот ему ещё и отвечал, также на повышенных тонах, она тоже подключилась на повышенных тонах, дочка только было где-то далеко, в своей комнате, закрыта от криков, раздававшихся на кухне. В итоге выгнали его из квартиры с боем, забрали ключи, а он взял и уехал в Питер. Пусть, зато теперь там работу нашёл, живёт со своими друзьями по Нахимовскому училищу. Прям гора с плеч!
Папа, а когда ты ушёл от нас, тоже гора с плеч свалилась? Вы же подолгу с мамой спорили на кухне и ругались, вечно ты был недоволен. Как теперь? С Божьей помощью? Если бы сам звонил почаще, то знал бы, какие у тебя внуки, а так только обижаешься за то, что не поздравили с праздником. Да ещё с каким! Целый День защитника Отечества! Ведь ты успел послужить несколько лет! Невозможно смешно. Вот Саша прослужил больше двадцати лет – почему ты его не поздравляешь? Почему считаешь, что не нужно звонить ему в последнее воскресенье июля и поздравлять с Днём Военно-морского флота? Папа, почему? Ведь муж твоей дочери настоящий военный, отдавший свою жизнь на благо Родины. Он никогда не ответит на её вопросы, потому что она не задаст их, ведь она знает, что ответ будет всегда один – все вокруг не правы, кроме него. Ну и пусть!
В дальней третьей комнате сейчас спала их с Сашей дочь, Марина, которую она так хотела! Когда та родилась, старший сын заканчивал школу, младший подбирался к окончанию, обоим совсем скоро уезжать в Санкт-Петербург, чтобы поступать в военное училище, а Саша, как всегда, служил. Супруг отдавал свой бесконечный долг Родине. Так хотелось о ком-то заботиться! Так хотелось, что могилка не остановила. Что ты знаешь о потерянных детях, папа? А? Ты нас потерял в сознательном возрасте, да и то не навсегда же. Сам виноват, что с тобой никто не хочет общаться! Зато теперь у неё есть Марина, которой в этом году исполняется тринадцать лет, дни рождения у них совсем рядом – как удобно. А ведь Маринка тоже успела натерпеться от своего отца, и буквально недавно. Ведь из-за чего он попал в больницу? Из-за горячки! Опять запил! Она успела привыкнуть к спокойной трезвой жизни, которой пришёл конец с отъездом Лёши, трезвая жизнь разменялась на безумную алкогольную пропасть. В тот день Марина позвонила ей – чудо, что она на перерыв вышла из своего белого скафандра. Мам, он снова пьяный! Мам, он ломится в комнату! Но я закрыла дверь! Он просит её открыть! Почему плачет, мам? Он плачет и просит открыть. Нет, мне не страшно. Просто не буду из комнаты выходить. И Марина сидела в комнате до самого вечера, практически до ночи. Она тогда вернулась с дежурства и стояла в коридоре несколько минут, рассматривая квартирный погром. Ковры скомканы, повсюду разбросано содержимое полок из разных шкафов, Саша валяется на полу комнаты с приспущенными штанами, к нему тянется мокрый след, дверь в туалет открыта, горит свет, обнаруживая какие-то оранжевые брызги на кафеле, остро пахнет спиртом и кислой капустой, мерно тикают часы на кухне. Скрипнула дверь, и на пороге появилась Марина со страхом в глазах. Он недавно успокоился. Дочь, иди обратно в комнату. Почему? Не нужно тебе на это смотреть, я уберусь. И она принялась приводить в порядок квартиру, огибая лежащее и стонущее тело. Как было хорошо, когда старший сын ещё не уехал! Никакого алкоголя внутри Саши даже на горизонте не наблюдалось. А теперь? На всё воля Божья, да, пап? Она приводила в порядок квартиру целый час, Марина успела уснуть в своей комнате, супруг продолжал стонать на полу, твердя что-то о какой-то боли. Ей было противно. Она попыталась затащить его на кровать, но тяжесть тела и громкость стонов не дали ей этого сделать. Пожалуйста помоги помоги так больно горит всё больно очень не могу не могу не могу пожалуйста ай ай ай пожалуйста помоги больно очень сильно помоги ай ай ай. Она решила вызвать скорую, чтобы его прокапали хорошенько, но в больнице, пусть полежит. Потом ей из больницы сказали, что у Саши открылось кровотечение в желудке, придётся лечить. И долечили. Она знала, что пятая районная больница не кладезь передовой науки, но ничего поделать не могла: все больницы переполнены вирусными, до обычных больных людей дела никому нет, можно смело и тихо в сторонке умирать. Ладно хоть знакомая в пятой работает, помогла положить в стационар, да и то с огромными усилиями. Хорошо, что Марину не тронул. Только горячка его помотала, заставив убежать от убийства. Вот он чумуродный!
Она тогда вернулась со смены днём и готовила на кухне обед. В дверь настойчиво звонили и стучали так сильно, что она испугалась. Осторожно подошла к двери, откинула шторку дверного глазка и увидела растрёпанную седую голову Саши. Страх выветрился мгновенно, быстрее, чем выветривается лужица спирта, уступив место недоумению. Что он тут делал? Едва она успела открыть дверь, как он влетел в квартиру и проскочил в их комнату, она смотрела ему вслед – он был без обуви, в майке и спортивных штанах. Я туда не вернусь я туда не вернусь я туда не вернусь не вернусь не вернусь нет нет нет. Он забрался на кровать, под одеяло, и трясся под ним всем телом, выдавая не связанные между собой слова. Она так и не смогла понять, кто и кого там убил, почему Саша оттуда сбежал. Точнее, всё она поняла – горячка была настолько сильная, что пара капельниц ничего не смогла восстановить. Она тогда вызвала скорую и отправила его обратно в стационар пятой районной, чтобы он не чудил дома. Детский сад! Сама продолжила борщ варить.
На глаза снова легла усталость, но в кружке ещё оставался чай, а на столе ещё лежала пара неразвёрнутых конфет. Когда она была последний раз в отпуске? Даже не помнит, что-то около двух лет назад. Кажется, что не отдыхала целую вечность. Вместе с Сашей они уже лет пятнадцать не ездили в отпуск, всегда только она с детьми, он оставался дома, говоря, что всё уже повидал в этой жизни. Странный. Точно два года назад! Они с Мариной первый раз съездили в Крым! Как же он им понравился! Солнце, тёплое бирюзовое море, прохладное вино, дешёвые фрукты. Она большую часть своей жизни прожила на Крайнем Севере, где солнце показывалось лишь несколько раз в году, а ноги холодила вечная мерзлота. Вечная мерзота – она её так периодически называла, когда слишком уставала от этого Севера. Ей просто хотелось тепла, которого она в лучшем случае успевала получить месяц у мамы дома. У мамы. Где ты был, пап, когда её не стало? А я скажу где – ты был у себя в уютной квартирке, в Нижнем Новгороде, в объятиях этой Лиды. И даже не соизволил приехать на похороны! Мама умерла тихо, никого не позвала на помощь, просто лежала в квартире и ждала, когда откроют дверь и найдут её, лежащую на полу в коридоре. Она ведь старалась ей помочь – забрала к себе на Север, положила в больницу, там даже ремиссия дурацкого этого рака щитовидки началась. Мама так и не увидела Марину, вернулась обратно к себе, в невысокую и тесную трёхкомнатную панельную хрущёвку, и тихо умерла. Оля – ведь родная сестра! – не навещала маму несколько дней. Если бы только она была там, а не на Севере! Тех, кто открыл дверь, встретил заждавшийся запах разложения. Когда ей пришло уведомление с вызовом на телеграф, она была на шестом месяце беременности Мариной. А где был ты, папа? Через сколько ты соизволил посмотреть на мамину могилу своими глазами? А сколько раз приходил за всё это время? Из Нижнего далеко? А что к тебе близко? Кто к тебе близок? Всё обижаешься! Вот и оставайся со своей Лидой! Мама тебя так и не смогла простить, и правильно! Отца давно уже не было нигде и никогда рядом, да он и не стремился сократить образовавшийся пробел. Да, пап? Звонить никому не звонишь, всех уже позабыл, только ждёшь, чтобы тебе позвонили. Вот и жди!
Чай был еле тёплым, почти холодным, прям как море тогда в Крыму. Как же ей хотелось на море! Вдохнуть его солёный запах, почувствовать всей кожей ласковый ветерок, закрыть глаза, лёжа на песке, растянуться и ни о чём не думать. Чтобы не было никаких этих больниц и палат, красных зон, бесконечных тестов на вирус, чтобы не видеть всех этих людей, несправедливо сгорающих за считаные дни от нового заболевания, не чувствовать дыхание смерти снаружи скафандра, не ощущать себя космонавтом, вышедшим в агрессивный космос, не валиться от усталости на кровать, не дежурить в больничных стенах по двадцать шесть часов подряд. Чтобы было только море, песок и ветерок. Почему она не настояла на том, чтобы купить домик на юге? Хотя нет, она настаивала, просто Саша твердил, что ему нельзя после стольких лет на Крайнем Севере перебираться на жаркий юг, потому что долго не проживёт в жарком климате. И она уступила. Может, не стоило? Может, стоило бы тогда послушать Олю? Оля ей усердно советовала продать квартиру и оставить Сашу ни с чем на Севере. Тогда мысль была противна, но и Саша тогда так не пил. Он вышел на пенсию и получил сертификат на квартиру в Санкт-Петербурге, которую они продали, чтобы купить квартиру на её малой родине. Всем этим занималась она. И у неё был шанс забрать деньги от проданной квартиры и уехать с Мариной хоть куда за новой жизнью, к чему и подталкивала её сестра. Зачем тебе Саша? Ты сама говоришь, что с ним тяжело, что он начал пить, что иногда становится страшно за Марину, что ты устала от него, что никаких чувств уже давно и нет, что всё это сожительство абсолютно бестолково. Так вот зачем он тебе? Бери эти деньги и покупай там, где хочешь, квартиру. Хоть в Санкт-Петербурге, хоть в Крыму. И она даже задумалась, представляя домик рядом с морем, пусть небольшой, пусть только для двоих, но им с Мариной большего и не надо. Задумалась о том, что может изменить свою жизнь, что для этого нужен только один шаг, что на него не так сложно решиться, что очень просто всё будет сделать. Но так и не сделала. Они продали квартиру в Санкт-Петербурге, купили квартиру в Пензе, погрузили все свои вещи в железнодорожный контейнер, остатки разместили в машине, посадили кота и дочку, помахали Северу, которому были отданы десятилетия, и оставили его за спиной. А если бы она решилась? В Питере бы получила на руки несколько миллионов от проданной квартиры, села бы на поезд с Мариной, уехала в Крым, там по объявлению нашла бы симпатичный домик, отдала бы деньги, поселилась на берегу моря. Саша бы остался за полярным кругом, в их служебной квартире, из которой его когда-нибудь бы выгнали, однозначно бы спился. Так он уже спивается, а так они бы с Мариной всего этого не видели бы, она бы не вытирала пол, не перетаскивала его стонущее тело, не видела бы страх в глазах Марины. Если бы да кабы!
А ты знаешь эту историю, папа? О том, как твоя старшая дочь перебиралась из города в город, как её терзали сомнения, как тяжело было принимать верное решение, как некому было дать совет, кроме твоей же младшей дочери? Что ты знаешь о нас, пап? Всё молчишь? Были годы, когда он не отвечал на их звонки и сообщения по совершенно непонятным причинам, – время необъявленной войны. Они с Олей его исправно поздравляли со всеми праздниками, а в ответ звучала равнодушная ко всему тишина. На всё воля твоя, да, пап? Хочешь – отвечаешь, не хочешь – не отвечаешь. Старшего сына она назвала в честь отца, хоть и сложны были отношения, настоял Илья, её первый муж, он восхищался её отцом, тем, что как-никак тот был главным инженером на самом большом предприятии города. Это вам не это! Илья уже уехал по распределению служить, когда она лежала в роддоме, поэтому её отец забирал их из роддома. Именно её отец, Алексей Михайлович, держал новорождённого первенца и заворожённо смотрел на красное лицо в свёртке из простыней и одеял. В те периоды, когда они с отцом находились в состоянии перемирия, он всегда спрашивал про старшего сына. Только она мало что про него знала. Её старший сын уехал сразу после школы поступать в военное училище. Поступить ему помог Саша, у которого оказались знакомые в военкомате и в самом училище: поехал вместе с ним тем летом, поселился рядом с лагерем, прожил там около двух месяцев, до зачисления. Хоть что-то помог. Может, именно тогда он начал пить? Примерно после возвращения из Санкт-Петербурга. А год спустя и младший уехал учиться в Нахимовском. Её отец даже спросил почтовый адрес училища, в котором старший учился, чтобы писать письма. Письма Алексей Михайлович писал всегда знатные! На несколько листов мелким почерком. Пап, а мне ты писал письма, когда я уехала из дома? Память молчала, а все сохранившиеся письма были от матери, да и вряд ли на самом деле он что-то писал – только крайне редкие звонки на телеграфе напоминали о его причастности к её жизни.
Надо было покупать домик на берегу моря и бежать от них всех! Она вздрогнула от такой мысли и прислушалась к глубине квартиры, будто Саша мог услышать её мысли. Испуганно посмотрела на окно, за которым шевелились извивающиеся тени веток, там тоже никто не сможет услышать её мысли. Сбежала бы тогда, и всё. Сыновья всё равно сами по себе, Марина так же была бы рядом, зато не было бы вечной домашней нервотрёпки. Не было бы пьянства. Хотя она специально приносила домой с работы спирт, специально его убирала в известное Саше место, которое специально не запирала. Специально, чтобы был соблазн достать и выпить, и всегда это срабатывало. На что она надеялась? На что-то надеялась. На заслуженное спокойное одиночество, где нет всех этих истерик и концертов. Я уже отдал Родине всё что отдал и ты мне ничего не можешь показать а кто может где Марина она хоть нормально учится почему ты на меня так смотришь не смотри я эту квартиру заработал и нечего мне тут рожи строить. Она не хотела больше это слушать, но было страшно при любом раскладе. Было страшно, когда она приносила спирт и буквально предвидела последствия: как Саша его находит, выпивает и устраивает представление, после которого она машет тряпкой по всей квартире. Было страшно что-то ему говорить трезвому, потому что он улыбался так же, как и двадцать лет назад, шутил так же, как и двадцать лет назад, и пусть чувство влюблённости или любви давно испарилось, щемящая нежность в такие моменты ещё оставалась. И что было делать? Зашивала его несколько раз, злилась и договаривалась сама с собой. А что было делать? До-го-ва-ри-ва-лась! Слышишь, папа? Наперекор всем своим страхам и злости. А ты? Тебе не хватило смелости остаться с нами, решил просто сбежать.
Она вдруг ощутила в руках холодную кружку, которая держала в себе холодный чай, которую она держала тёплыми руками. Сердце едва слышно постукивало в грудную клетку немного быстрее, чем обычно. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Словно просило: «Выпусти меня отсюда, пожалуйста». Обёртки от конфет замерли на столе в рваных позах, словно разбросанная одежда, которую в спешке сняли в коридоре. Только одна конфета была одета в обёртку и лежала немного в стороне, наблюдая за беспорядком. Окно подпирала ночь, привалившись своим тяжёлым плечом, не выпуская наружу свет. На кухне сидела она, Лена, где-то в глубине квартиры спали её муж Саша и дочь Марина, пока она пила тут чай с конфетами. Где-то далеко отсюда были её сыновья – Лёша и Денис, которых она редко слышала по телефону, ещё реже видела своими глазами. Ещё дальше её сыновей где-то стоял на берегу моря домик, в котором счастливо улыбались его жители, просыпаясь утром и выходя с кружкой чая на улицу, чтобы посмотреть на безмятежную бирюзу вдоль горизонта. За домиком простиралась её нафантазированная жизнь, до которой нельзя было ни на чём ни доехать, ни долететь, ни добежать, о которой можно только читать или мечтать. Немного подальше жил своей далёкой жизнью её отец, бросивший их с мамой ради какой-то Лиды, всё время обижающийся, как будто не он их всех бросил, а они бросили его. Здесь же была только она со своими не своими конфетами и чаем, с усталостью от конской работы, с гуляющим по городу вирусом, загоняющим народ в больницы и могилы. Усталость резко потянула веки вниз, закрывая глаза от бьющего света одинокой лампочки под потолком, и Лена решила, что на сегодня достаточно посиделок и размышлений. Завтра с утра снова на смену, снова залезать в этот скафандр, мобильный телефон оборачивать в целлофан, сообщения и звонки только во время короткого перерыва, бесконечные уколы и капельницы, бесконечные боли и страдания, сгоревшие молодые жизни – и всё это за смену в двадцать шесть часов, за которые бухгалтерия обязательно что-то да не доплатит, ведь им тоже хочется кушать не просто хлеб с маслом, но с икрой, а главному врачу дачу хочется достроить и детей в Москву отправить учиться. Её дети отучились, и теперь она их редко видит, зато часто видит Марину, хотела бы реже видеть Сашу, хотела бы совсем другой жизни, хотела бы сбежать, но жизнь держит за ноги кандалами. Вот бы жизнь так отца удержала, но никто его удержать не смог, смогла удержать только Лида. Теперь вечно его держит возле себя, а он держит внутри обиду, хотя это они все должны держать обиду, хотя она не держит обиду на сыновей, которые так далеко и так редко с ней разговаривают, младший ещё ничего, по нескольку раз в месяц она его слышит, да и Саше Денис звонит периодически, только Лёшу она слышит редко, реже, чем раз месяц, но у него своя семья, и он не обижается на что-то непонятное, и она не обижается.
А как же ты, папа?
На все воля божья.
Она собрала разбросанные фантики в кучу и отправила их в темноту мусорного ведра под раковиной, одинокую одетую конфету вернула в жестяную банку, чай выливать не стала, потому что с утра можно попить холодный вместо воды, просто убрала кружку со стола, выключила свет на кухне, отчего темнота ввалилась с улицы в квартиру. Пока чистила зубы, рассматривала уставшее лицо с явными мешками под глазами и явными морщинами вокруг глаз и рта. Но не на пятьдесят выглядит её лицо, гораздо моложе, поэтому и отправляют на все эти соревнования спортивные, нынешняя молодёжь вряд ли к пятидесяти годам будет выглядеть хотя бы так же, они скорее будут похожи на смятый пакет из магазина. Ей будет целых полвека! Какой ужас! Время летит неумолимо. Старшему сыну в этом году уже сколько? Лёше исполнилось двадцать восемь. Целых двадцать восемь лет! Он же приезжал после своего дня рождения. Точно! Она оставила зеркало в ванной висеть в темноте, прошла в их некогда общую с Сашей комнату, в которой тот уже давно не спал, говорил, что матрац неудобный, уходил всегда во вторую комнату. Она была не против, одной спать удобнее, она не стала включать свет, прислушалась к тишине квартиры, в которой отчётливо звучало дыхание спящего супруга. Лёша тогда их не предупредил заранее, позвонил уже из отходящего поезда, сказал, что приедет, переночует – и на следующий день обратно. Она сняла всю одежду, почувствовав неожиданное облегчение от оставшейся позади двадцатишестичасовой смены, прохладное постельное бельё с радостью приняло её к себе, обняв и укрыв, свет возле кровати она тоже не стала включать, хотелось побыть в темноте под звуки часов на кухонной стене. Когда Лёша приезжал в последний раз, они сидели втроём на кухне под звуки часов на стене, в основном слушали его, его торопливый рассказ, он в основном смотрел на эти часы на стене, а не им с Сашей в глаза.
Я бы хотел с вами поговорить о том о чём думаю давно и долго о том что не даёт покоя что тревожит где-то внутри мне будет легче оттого что скажу вам ещё легче будет если вы мне что-то скажете. Короче. Мне написала неизвестная женщина спрашивала про девичью фамилию мамы и говорила что у меня есть брат от моего отца я в детстве находил какие-то документы где фамилия и отчество у меня другие хотелось бы услышать какое-то подтверждение признание.
Сынок, всё так, фамилию в роддоме у тебя не перепутали. Она слушала его, и лицо горело, обливалось краснотой, хотелось прекратить разговор. Так! Так, я сказала! Хотелось хлопнуть рукой по столу, сказать, что всё это не важно, что всё это уже в прошлом, пусть не вспоминает. Пусть переваривает у себя внутри всё то, что так торопится выйти наружу. Она так поступила со своим отцом, она смогла переварить обиду, она никому не рассказывала про то, как его не хватало, как она по нему скучала, как хотела с ним поделиться в трудные минуты. Она выкинула его из себя. Точка! Нечего вспоминать! Почему мы не сказали тебе раньше про родного отца? Мы думали, что ты и так это знаешь, догадывались, что ты нашёл документы, зачем тогда что-то говорить?
