Когда они исчезнут
Елена Викторовна Гвозденко
Из запертой квартиры исчезает Анна Петровна Кислицина, одинокая пожилая женщина. В процессе поиска выясняется, что в последнее время происходит всплеск загадочных исчезновений. Не встающая с постели мать пьющего сына, молодая женщина, ставшая жертвой брачного афериста, ребенок, страдающий от насилия родителей, брошенная жена – что объединяет пропавших при таинственных обстоятельствах? Неужели жизнь маленького человека в эпоху хаоса становится настолько ничтожной, или все же все они оставляют свой след, послание нам, оставшимся?
Елена Гвозденко
Когда они исчезнут
© Гвозденко Е., текст, 2023.
© «Геликон Плюс», макет, 2023.
И познаете истину, и истина сделает вас свободными.
Евангелие от Иоанна, 8 глава, строфа 32
Сновидение первое
Сколько людей, будто весь город вышел на улицы. Пёстрые шали, яркие шубки, крытые бархатом, парчой и просто крашениной, тулупы – всё мелькает, шумит, толкается. Из подворотни зазывает торговец гречниками: «Греш-ш-ники горячие, с пылу-жару». Дюжий мужик со сбитенником в руке, увешанный баранками, снуёт в толпе. Мальчишка в дырявом тулупе и латаных валенках следует по пятам, жадно поглядывая на густую связку.
–?Пошёл, – рявкает сбитенщик, отгоняя голодранца.
«Маскерад, маскерад», – гудит улица.
–?Это что же за Минерва таковская? – обращается солидный купец, стоящий у самой обочины, к своему приятелю.
–?А кто ж её знает, причуда царская. Баба, видно. Теперь всё ожидать можно, при новой-то правительнице.
«Маскарад “Торжествующая Минерва”, первое массовое развлечение императрицы Екатерины II», – проносится в голове Антона. Откуда он это знает, что за Википедия в его голове?
За спинами купцов каменное здание – усадьба Салтыковых, центральная часть, боковые пристройки появятся позже. Мясницкая улица, ставшая благодаря великому Петру одной из главных проезжих в Москве. Минерва – древнегреческая богиня мудрости. Четыре тысячи человек несколько дней разъезжали по московским улицам с аллегорическим представлением для народа.
Толпа засуетилась, пришла в движение, послышались окрики и звук оплеух. Мещане и разночинцы, вжатые в стены, норовили забраться повыше, чтобы не пропустить обещанного зрелища. Наконец на Мясницкую въезжают огромные колесницы, запряжённые волами. Перед колесницами проносят первый шест с особым знаком для каждого отделения.
«Момус, пересмешник, древнегреческий бог насмешки и порицания, постоянно ищущий изъяны, знак первого акта уличной пьесы», – ожил голос в голове Антона.
Момус на шесте с куклами и колокольчиками, с подписью «Упражнения для малоумных». Хор комической музыки, исполняемой под литавры, театры кукольщиков, всадники на деревянных конях с погремушками, барабанщики и флейтисты в кольчугах.
–?А сейчас, уважаемая публика, вы увидите самого Панталона, пришедшего к нам из итальянской комедии, – над шествием разносится звонкий голос оратора, доносящего до народа замысел устроителей. – Смотрите, смотрите, его несут слуги в портшезе. Этот сеньор хоть и совсем старик, но постоянно влюблён, потому и танцует, – при этих словах актёр, изображавший Панталона, спрыгивал на мостовую и устраивал неприличные кривлянья. Публика заходилась в восторге.
–?Смотри, смотри, а штаны-то, да такие штаны можно и на избу натянуть.
–?Глупый педант, он любит поучать. А вокруг него слуги – шуты да скоморохи.
Окружение педанта извивалось и корчилось в ответ на каждую реплику своего господина.
–?Всяк должен ходить ногами, а хватать руками, – изрекал научник.
Толпа смеялась, улюлюкала, свистела.
–?Это что же за намёки, позволь спросить? – обращался к собеседнику купец. Тот в ответ лишь покачивал головой.
–?Этот придира так любит мелочи, что, если, скажем, подать ему не ту миску к обеду, так и кушать не соизволит. Так и помереть с голоду может, – голос ведущего заглушил хохот.
Книгохранительница безумного враля с огромной стопкой книг, Арлекин, Забияка, храбрый дурак – каждого нового персонажа народ встречал восторженными криками.
Два человека вели быка с рогами, приделанными на груди. Верхом на нём восседал человек с изображением окна напротив сердца. Рядом несли макет вертящегося дома.
–?«Момус сетовал на богов, зачем вы сотворили быка и так высоко приладили к нему рога? Ему удобнее было бы бодаться, будь эти рога на груди», – объясняли публике.
– Ишь ты, на груди, а есть-то как? – кричали с задних рядов.
–?И человек Момусу не понравился. Он решил, что если бы было оконце напротив сердца, то всяк мог бы заглянуть внутрь и понять, какой он на самом деле.
–? А что, Аннушка, – крикнул кто-то в толпе, – заглянул бы тебе твой муженёк в грудь и разгадал, к кому ты бегаешь ночами.
–?Удобно было бы, – комментировали купцы, – сразу видно, обмануть тебя хотят или как.
–?Так и тебе бы в сердце-то смотрели…
–?А дом не должен стоять, а должен вертеться. Скажем, попался сосед нехороший, так дом и отворотить можно.
Шествие замыкал сам Момус в маске, изображающей насмешку.
Маска стала увеличиваться в размерах, расползаться, пока не закрыла собой шумящую улицу…
Глава 1
Позже он в мельчайших деталях вспоминал день, когда получил известие о таинственном исчезновении Анны Петровны Кислициной – тётки, сестры отца. Реальность проступала неохотно, будто опутанная вязкой топью обречённости. Обречённость, да-да, именно обречённость. Всплывал почему-то разговор с Васильковым за неделю до этого, даже не разговор, а какие-то обрывки, кусочки рваного смысла, никак не желающие связываться в нечто цельное. Мешала чёрная кружка Василькова с дымящимся кофе, выписывающая пируэты перед самым лицом Антона Кислицина. Страх быть облитым кипятком возникал, как только он пытался вспомнить аргументы коллеги.
Вираж чёрного пятна.
– Кому нужны твои разработки, ты что, совсем ничего не понимаешь? Смотри, это мы, – Васильков нарисовал в центре листа какой-то неровный овал. Он тогда ещё подумал, что по рисованию Васильков явно не успевал в школе. – Наша ниша. Ни больше, ни меньше. Мы встроены в систему, соединены множеством ниточек с поставщиками, потребителями, конкурентами, со всеми, кто позволяет нам существовать, – от овала расползались нити-щупальца.
– Но рентабельность, – слишком робко, чтобы быть услышанным.
Еще вираж дымящейся кружки с явным креном над столом Антона.
– Так и я о рентабельности. Ну представь себе сад. Мы – одна большая яблоня среди прочих. Не лучше, не хуже, плодоносим, как все, как все, получаем свою порцию воды и удобрений, что там ещё требуется? Вдруг мы начинаем активно расти, плодоносить в два, три раза больше остальных. Яблок всё больше, мы закрываем кроной свет другим, растёт потребление полезных веществ. Наши соседи погибают. Мы освобождаем себе всё больше и больше места, вычищая пространство. Наступает момент – и любой ветерок ломает наши ветки, а может, и полностью ломает ствол.
– Почему?
– Мы сильны спайкой, пойми, встроенностью. Свет распределяется из единого источника, его воля – наше будущее. Но он не только питает, но и сжигает. Не будет соседних деревьев – весь жар нам достанется, – кружка наконец приземлилась в самый центр листа, закрыв невзрачный овал.
– Это же бизнес! Он должен работать по своим законам: конкуренция, развитие.
– Ты действительно туп, приятель. Просто расслабься и поверь, не надо искать смысла там, где его не может быть по определению, – чёрная кружка переместилась на соседний стол.
Смысл, заточённый в обречённости.
Ани, удивительно томная по утрам. Выверенность движений, белоснежное бедро в обрамлении сиреневого шёлка, дымящаяся чашка, трогательные бусинки на ноготке мизинца. Ани, знакомая каждой родинкой, каждой клеточкой доверчивого тела, но странно чужая под прикрытием полуопущенных век. Когда он понял, что просчитанная жеманность убивает желание тонуть в этом душистом атласе тела? В то утро? Накануне, когда почти физически ощутил мир их маленькой квартиры, разбитый двумя мониторами?
Смысл, заточённый в обречённости.
Он как раз выезжал с дворовой стоянки, проклиная страстность соседки с третьего этажа, заводящей себе любовников по принципу «лох парковки», когда прозвучал звонок. Нет, звонок прозвучал позже, он помнит, что застыл на перекрёстке. Ему сигналили, объезжали, крутили у виска, демонстрировали мощь среднего пальца.
«Анна, Анна, не может быть», – он только что вышел, привычно провернув ключ два раза. Он слышал шум воды, тихую музыку из душевого динамика.
Ани, сиренево-белое облако, розовый мизинчик, прижатый к чёрной дымящейся чашке. Ани, такая утонченная в своей фальшивости, такая холодная. В тот миг ему показалось, что из груди вырвался вздох облегчения, и он тут же начал распекать себя за жестокосердие. А трубка опять ожила и заговорила голосом отца:
– Ехать надо, сынок. Кроме нас, у Анечки нет никого.
Ехать? Куда ехать, почему ехать?
– Ты отпроситься сможешь? Жаль, что мне не по силам, не доеду в Колышлевск. Сынок? – голос отца зазвучал ещё тревожнее.
– Я сейчас приеду, папа», – Колышлевск, Аня, Анна Петровна, сестра отца, а он… Он уже рисовал картины собственный свободы, идиот.
Шеф долго не брал трубку, потом бурчал что-то невнятное. Из всего монолога понял – смысл неожиданно стал выбираться из оков: увольнение по приезде ему обещали в самых красочных выражениях.
Старенькая многоэтажка, где жил отец, почему-то удивила обшарпанными стенами. Не замечал как? Сбитые ступени, затхлость тёмного подъезда, голая лампочка на сером от пыли проводе перед самой дверью, шуршащие шаги.
– Сынок, – в выцветших глазах вина и тревога, – у тебя не будет проблем?
– Нет, папа, я договорился. Что случилось?
– Понимаешь, мне вчера позвонила Клавдия, Клавдия Олеговна, соседка Анечки.
– А почему ты мне сразу не перезвонил?
– Подумал, что не стоит беспокоить до утра, – отец смутился. – Пойдём в комнату, что мы в коридоре-то.
В тусклом комнатном свете следы отцовской немощи проступили с жестокой очевидностью.
– Не прибрано тут, – отец лихорадочно выхватывал что-то из груды разбросанных по всей квартире несвежих тряпок. Впрочем, он тут же бросал их в другое место.
– Не суетись, давай присядем, ты мне всё расскажешь, – Антон с силой усадил старика на разобранную постель.
Не замечал, не видел запустение такой некогда уютной родительской квартирки, эти грязные тряпки, скованность движений отца? Когда он был здесь в последний раз? Чуть больше недели назад, завозил продукты, даже чай пить не стал, Ани ждала его в фитнес-клубе.
– Рассказывать, сынок, особо нечего. Я и сам ничего не понимаю. Позвонила Клава, они долгое время приятельствовали с Анечкой, раньше в школе вместе преподавали, да и соседками были, сколько я помню. Клавочка помладше Анечки, замужем, у неё детки и внук, взрослый уже, школьник. Это нашей Анечке не повезло, не вышла замуж, деток не нарожала. Одни мы у нее, Тоша.
«Тоша, Анечка, Клавочка», – как изменился отец после смерти мамы. Ходит – будто прощупывая почву, говорит – словно дует на горячее. Теперь вот эти суффиксы и застывшая в глазах вина.
