Николай Тихонович Архангельский "Птицы в соломенных волосах"

находится вне зоны действия сети

неживое пространство вибрирует
в безличном голосе
исчезающее эхо
обслуживающее вселенную

жизнь опасна
отдавать сердце
неосторожно

неизбежное наказание
боль уходящего тепла
боль родного далёкого голоса
потерянного в звёздах

жизнь опасна
это временное неудобство
краткое недоразумение
это страх
что в другом мире
у тебя другое имя

это страх

когда абонент не отвечает или
находится вне зоны действия сети

«Совковые, благословенные…»

Совковые, благословенные
Поэты яблочной поры
Как все вы стали, гобеленные
Милы, невинны и стары!

Я в этом жил, дружил и праздновал
Я пережил, отвык, забыл
И вашу совестливость страстную
И ваш нечеловечий пыл.

И нынешние молодые
Отдав из уваженья честь
Легко, как ласточки лесные
Исправили былое в есть.

Как будто не было в помине
Ни двух поэзий, ни страны
Как будто в сказочной былине —
Герои, суки, пацаны.

Колониальный романс

памяти Редьярда Киплинга

Я не стану рубить топорами деревья сандала
Чтоб не слышать их плач, так похожий на девичий плач.
Чересчур драгоценна изысканность их идеала
Жесты рук, будто перед концертом, скрипач.

Я не стану пускать по ночной воде плоские камни
Чтоб улыбку луны не расплёскивать в жемчугах.
Чересчур коротка, чересчур элегична и плавна
Эта смуглая ночь в моих серых усталых глазах.

Может статься, одна неприметная официантка
Что забыла меня в своём хаосе небытия
Выйдет в фартуке из казино за портальную арку
Вдруг поднимет глаза и увидит всё то же, что я.

«Пустельга – это маленький сокол…»

Пустельга – это маленький сокол
Чепуха, ерунда, пустячок
Нам с тобою – что вскользь, что высоко
Ты за поле – и я за порог

Мы из вида теряем друг друга
На различных откосах небес
Ты берёшь себе азимут юга
Мне чудесней – пространство чудес

А потом на излёте полёта
Мы баюкаем крыльев реглан
Ты поэт – но неслышимой ноты
Я летун – из придуманных стран

Великодержавное

Граф неподкупен.
Снег некрупный на львиных гривах.
Шпиль блестит.
И броненосец пятитрубный
В Кронштадской гавани стоит.

Окрест Россия лубяная,
Цветной, цыганский шумный стан
Молчащая, глухонемая
Одета в онуч и кафтан.
А в ней живут мещане рая
В столицах, сёлах, по углам
Волошин, Тэффи, Вересаев
И разночинец Мандельштам.

И нет такой на свете скуки
И неизменен ход планет.
И не падут бессильно руки.

Молчи.
Так будет тыщу лет.

«Нам это даром не пройдёт…»

Нам это даром не пройдёт.
И эта пафосная строчка
И факт, что жизнь тепла и прочна
И непреложен небосвод
И время, маленький удод
Хранитель круглого брегета
Из нас сосущий теплород
Как сизый дым из сигареты
И все дела дневного света
И гроздья звёздной бахромы
Прописанные нам взаймы
Контрактом прочного завета…

Как бы весёлый кукловод
Что нити бросил и ослабил
И правил куклам не оставил —
Потом вернётся. В свой черёд.
Уложит ширму и уйдёт.

«Запах снега с уличной брусчатки…»

Запах снега с уличной брусчатки
Из окошка на слепом ветру
Дополняет ауру осадка
Кофе, выпитого поутру.

Ключ в замке. Неслышно запереться
Слушать звуки дома и покой
И ещё неровный синус сердца
В клетке между грудью и спиной

И баюкать тихий свет фавора
Сущего повсюду и нигде
Словно утонувшая Матёра
В восковой непрошенной воде.

Словно еле слышный голос песни
Что тайком присутствует с утра.
Что смолкает.
И сейчас исчезнет
В завитках персидского ковра.

Москва

Столпотворенье глаз. Лубянка, ‘Метрополь’
планета москвичей, старинного народа
их речи проросли в единую глаголь
их души из суглинка внеземной породы.

Вот этот дом с угла и арка со двора
здесь продавались в долг без фильтра сигареты
сутулились фигуры серые с утра
а дворником была внештатно Лизавета.

Они несли пургу фантазию полёт
их вечно под землёй на бесконечность больше
их помнит клетка лифта, лестничный пролёт
и вечен звук шагов уставшей почтальонши.