Анатолий Модылевский "Жизнь и судьба инженера-строителя, стр. 8"

Читать Анатолий Модылевский "Жизнь и судьба инженера-строителя
Отзывы на книгу Анатолий Модылевский "Жизнь и судьба инженера-строителя

Экзамен по математике принимал Шленёв Михаил Александрович, будущий наш преподаватель теоретической механики; отвечал я хорошо, а третий вопрос билета оказался странным и для меня, и для экзаменатора: «Изобразите контур тени от куба, если источник света расположен напротив диагонали». На столе экзаменатора стояла большая стеклянная чернильница, я, глядя на неё, представил тень и нарисовал контур; во время ответа Шленёв посмотрел, затем прочёл условие задачи, снова взглянул на контур (я рукой показал на чернильницу), хмыкнул и, не говоря ни слова, отложил билет с несуразной задачей в сторону; затем попросил меня написать уравнение и изобразить на графике синусоиду; я понятия об этом не имел и сказал, что этих вещей нам в школе не давали; ответил я на несколько дополнительных вопросов и заработал четвёрку.

Среди студентов ходила легенда. Шленёв во время войны остался в Ростове и служил немцам, за что подпольщики хотели расправиться с ним; после войны «предатель» исчез, но через некоторое время ростовчане узнали, что он действовал в немецком штабе по заданию центра и передавал ценные разведданные; позже был награждён орденом Ленина, но никогда это не афишировал. Может всё это лишь легенда, не знаю. Мы же видели высокого статного мужчину, несколько суховатого и малоразговорчивого; читал он лекции по теоретической механике, очень чётко излагал материал, конспект писать было удобно; всегда безукоризненно одет и этим выделялся среди коллег; жил в доме, расположенном на территории института. М.А. много курил и однажды, когда я отвечал ему на экзамене, неприятно окуривал меня папиросным дымом, хотя и старался выпускать его в сторону. Его несколько раз избирали секретарём парткома института; все преподаватели и студенты отмечали его справедливость и уважительное отношение к личности; в конфликтах он всегда защищал студентов, в частности, когда организаторов забастовки в столовой хотели отчислить из института, именно Шленёв на парткоме призвал ректора Иванова не отчислять пятикурсников, чтобы они могли окончить вуз. Минуло много лет. я работал доцентом на кафедре ТСП и был председателем факультетского народного контроля; однажды, проверяя документацию на кафедре теормеханики, беседовал с пожилым Михаилом Александровичем; напомнил ему 50-е годы, он внимательно слушал, поблагодарил меня, ведь преподавателю всегда интересно, что о нём думают студенты. И ещё. На третьем курсе мы узнали, что М.А. подготовил кандидатскую диссертацию, посвящённую расчётам траекторий небесных тел; сдал её в учёный совет и ожидал вызова на защиту; однако из Москвы сообщили: полгода назад подобную диссертацию защитил один швед; пришлось М.А. за два года подготовить новую диссертацию и успешно защититься. И последнее. В самом начале 80-х годов М.А. умер; в те годы в организациях ещё не было принято (даже запрещено) выставлять гроб для прощания с усопшим коллегой; в СССР только для высших руководителей государства устраивалось прощание в Колонном зале Дома Союзов в Москве. И вот, впервые в истории РИСИ состоялась церемония прощания: в актовом зале был установлен гроб с телом М.А.Шленёва, произносились речи, всё прошло очень достойно.

Но я отвлёкся, возвращаюсь к экзаменам; в итоге из 25 баллов я набрал 23; через несколько дней после экзаменов вывесили списки тех, кто прошёл по конкурсу; тогда же в Ростов приехал из Краматорска брат Виктор и мы вместе стали смотреть списки; толпа была большая, всё-таки перечислены 300 человек нашего курса; мы подошли к огромной толпе абитуриентов, пришлось смотреть через головы людей; сначала моей фамилии не нашли и лишь при внимательном осмотре Виктор крикнул: «Нашёл!». Я стал студентом, а вечером перед сном вспомнил школьных друзей, которые тоже поступили в институты.

Теперь до 1 сентября я был свободен и в один из погожих дней мы вместе с Неллой и её ухажёром Юрой Пискуновым, будущим мужем, отправились на теплоходе в Таганрог, посмотрели красивую набережную, памятник Петру Первому, дом Чехова и другие интересные достопримечательности – прекрасная была поездка. Юра все институтские годы неизменно и красиво ухаживал за черноволосой красавицей Неллой; ему всё в ней нравилось: мягкость характера, образованность, приветливость, которую унаследовала от отца, да и то сказать: Нелла входила в пятёрку самых красивых девушек «женского» факультета СиД (Строительные изделия и детали, в народе: «собрание интересных девиц»). Юра был ростовским стильным парнем, брюнетом, носил тонкие усики, причёска модная, одевался с иголочки; его друзья, стиляги, завидовали ему; он и Нелла были хорошей парой, и когда окончили институт, решили пожениться; но воспротивилась мама Неллы «он русский и её дочери не подходит»; что на неё нашло никто понять не мог.

Я возвращаюсь к 1954 году. Виктор побыл в Ростове несколько дней, вспоминаю один смешной случай; мы зашли в столовую на Газетном и стали выбирать гуляш, в котором почти всё мясо представляло собой смесь жира и костей; брат возмутился и громко спросил: «Неужели у вас нет человеческого мяса?» – народ засмеялся, но «человеческое» мясо так и не принесли. Последнюю неделю августа Нелла, Юра и я посещали пляж: на Державинском причале усаживались в катер и переплавлялись на левый берег Дона; в центре палубы был установлен мотор от дизельного трактора ДТ-54, выпущенного на СТЗ, а моторист сидел в фанерной будке; мы с Неллой объяснили Юре, что моторы эти впервые создали у нас на АТЗ и за это получили Сталинскую премию, а затем их стал выпускать СТЗ и другие заводы, в т.ч. в Китае, Польше, Венгрии и других социалистических странах; кстати, из Китая в Рубцовск моему папе пришла бандероль, в которой был хорошо изданный на китайском языке (оглавление было и на русском), сборник статей советских тракторостроителей; статья папы называлась: «Опыт АТЗ по освоению и выпуску нового трактора без остановки основного производства» (на заводе до этого выпускали керосиновый трактор «СТЗ-НАТИ»); это был первый опыт в мире, поскольку даже американский «Cаterpillar», переходя на новую машину, останавливал производство и конвейеры на 4-6 месяцев; но, как позже рассказывал мне папа, они быстро изучили наш опыт и по темпам и качеству ушли далеко вперёд. До начала сентября каждый вечер мы втроём приезжали на троллейбусе в центр города и прогуливались по «стометровке» – центральной улице Энгельса на участке между Ворошиловским и Будённовским проспектами (народное название «Бродвей» появилось позже). Семье Либановых я бесконечно благодарен; моя жизнь сложилась так, что в дальнейшем к ним редко заглядывал; иногда видел симпатичную мне семью, всегда и всюду помнил о ней в силу моих незабвенных минут, проведённых в дни самой первой юности в этой семье, и знал, что и они все интересуются мной, где я нахожусь и что делаю.

1-й курс. 1954-55 г.г.

Воспоминания я писал, ориентируясь главным образом на свою память; очень помогли фотоальбомы, мой небольшой архив и записные книжки, которые храню; хочу отметить и то, что я не могу ручаться за абсолютную точность бесед, приведенных мною в воспоминаниях, поэтому их не так и много на этих страницах; но события, их восприятие мною, чувства, испытываемые мною тогда, я старался передать максимально достоверно; стоило мне сесть за написание воспоминаний, я поразился тому, с какой лёгкостью события тех лет всплывают в памяти. Несмотря на явный отрывочный характер моих архивных записей, несмотря на то, что отдельные события можно лишь условно соотнести с конкретной датой, несмотря на возможные огрехи при приведении некоторых имён, я решил хотя бы примерно придерживаться хронологической последовательности событий. Возможно, люди будут интересоваться тем, как жили и учились студенты в прошлом XX веке, как жил и учился их предшественник, не захотят забыть о нём вовсе и будут читать его воспоминания.

В конце августа 1954 г. в институте вывесили списки всех групп первого курса факультета ПГС; поступивших учиться было около 300 человек, поэтому их разделили на два потока; я попал в первый, группа П-154 (1 – означает 1-й курс, 54 – № группы). Забегая вперёд, скажу о первоначальном составе группы: треть ребят были из села или малых городов, остальные – приезжие из городов Украины и России, несколько человек – ростовчане. Юношей и девушек, как и на всём факультете, было примерно поровну; Женя Флеккель тоже оказалась в этой группе; общежитий не хватало там жили только старшекурсники, все остальные снимали углы в центре города, жили у хозяев в комнате по двое-трое или обитали у родственников. В дальнейшем о судьбе каждого из сокурсников я буду рассказывать по ходу изложения своих воспоминаний.

В первый день занятий деканат назначил старосту нашей группы, Рыкова Олега Николаевича, 30-летнего мужчину, фронтовика-артиллериста, майора в отставке, который сразу после школы в Ростове пошёл добровольцем на фронт, войну окончил в Берлине; был он скромным, никогда не надевал боевых наград, но мы видели на фотографии в зачётке, что их было много, в том числе орден Кутузова за форсирование Днепра. Из Берлина его направили в Китай, но мечтал он об учёбе в артиллерийской академии в Москве; однако там рассмотрели его документы и по каким-то причинам не вызвали на экзамены. Воинская часть располагалась недалеко от китайской деревни и однажды Олег (с первых дней своего старосту мы называли по имени), вспомнил и рассказал нам о двух красноречивых эпизодах того времени; во время учебных стрельб снаряд попал в крестьянский дом и погибла девушка, невеста одного крестьянина; это было ЧП, которое требовалось скрыть от начальства; дом быстро восстановили, но пришёл жених и офицерам пришлось скинуться, чтобы собрать деньги для покупки новой невесты. И ещё любопытный случай, связанный с многочисленными китайцами. Строился аэродром, и потребовалось перевезти от ж/д станции, которая находилась в пяти километрах от аэродрома, огромные и тяжёлые цистерны для горючего. Командир части дал заявку в округ, чтобы прибыл кран и транспорт, но об этом узнал староста деревни и с обидой пришёл в штаб: «Зачем вы будете ждать несколько месяцев технику; мы сумеем за несколько дней перенести цистерны, наши крестьяне немного заработают». Командир согласился и 200 китайцев при помощи деревянных ваг подняли тяжёлые цистерны и доставили на аэродром. Олег после отказа, полученного из Москвы, уволился из армии, приехал к родителям в Ростов и подал документы в РИСИ, чтобы получить специальность. Его слова «ничего не умею делать, кроме как стрелять их пушки». Он был коренастым крепким мужчиной очень высокого роста широкоплечим, широким в кости, кулак двойного размера; могучие плечи, высокая, сильно развитая грудь и руки с рельефными мускулами, твёрдыми, как верёвки, показывали большую силу; у него было спокойное лицо с полными решительными и крепкими губами – даже красивое, но вялое и маловыразительное, зато улыбка приятная, дружелюбная; на голове большая шевелюра, тёмные волнистые волосы; большие тёмные выразительные глаза глядели по временам задумчиво и умно; был он спокойным, несколько медлительным, но обращение его было свободно; в речи фронтовика никогда не было мата, только изредка в кругу ребят выдавал, но очень деликатно, армейские выражения и характеристики некоторых ребят, но всегда по делу и точно; видел наши недостатки, но не высказывался, не критиковал, не повышал голоса, не делал замечаний, не командовал – за это мы его и уважали; как и любой староста, отмечал в журнале неявки на занятия, никому не делал поблажек и, надо сказать, что в течение пяти лет учёбы нам крупно повезло с этим бесхитростным и незлобивым старшим товарищем. Аккуратный, тактичный, скромный, культурный, честный, с хорошим чувством юмора, трудолюбивый; обладал большим жизненным опытом; и поэтому мудрый, рассудительный, справедливый, ответственный и серьёзный; член партии, но всегда противился быть избранным в партбюро, партком. Во многом благодаря Олегу, который был всеми нами уважаем, с дисциплиной в группе все пять лет было нормально; разве что Коля Долгополов иногда что-нибудь откалывал.

Как и все артиллеристы был он немного глуховат, поэтому всегда, особенно на лекциях, старался занять место впереди; когда он не успевал записать что-либо в конспект, обращался ко мне или к моему другу Валентину Гайдуку с просьбой дать переписать; он знал, что благодаря нами выработанной системе, не было пропусков в конспектах; кстати, я завидовал его красивому почерку; даже сейчас через много лет, глядя на его письмо ко мне, зависть не отпускает. Олег не отличался большим умом, был туговат на ученье, но очень старался; ему в отличие от нас было труднее учиться, поскольку за годы многое забыл из школьных знаний; часто сдавал экзамены последним, оставаясь с преподавателем наедине и мы знали зачем; ему не ставили двоек и троек, мы всё прекрасно понимала, не судачили на этот счёт; дома он корпел над курсовыми проектами, ему было труднее, чем нам, мы это тоже знали и видели во время консультаций, однако выполнял он все задания добросовестно и качественно, не халтурил, за что и получал высокие оценки; в семье все понимали, насколько трудно ему было учиться, старались создать хорошие условия для работы. После окончания института Олег по распределению поехал в Астрахань, где работал в проектном институте «Гипроводхоз»; со временем стал классным специалистом, настоящим профессионалом, работал ГИПом; часто ездил в командировки, в Ростове посещал родителей; но мне встретиться с ним ни разу не пришлось.

Староста одной из групп был, как и наш Олег, участником войны, служивший в армии с 1944г., когда ему едва исполнилось 17 лет; Павликов Валентин, ростовчанин, он был невысокого роста; довольно приятное лицо его имело серьёзное выражение, но порой тёплая неторопливая мягкость улыбки и выразительные добрые синие глаза выдавали его спокойный темперамент; всегда чрезвычайно опрятно одет, тщательно выбрит; вежливый, тактичный, ответственный, не болтливый, любящий людей; мне Валя очень нравился, и хотя он был старше нас, это совсем не чувствовалось. Он служил в авиации и работал механиком на аэродроме в то время, когда американские самолёты, бомбившие немецкие города, совершали челночные полёты: заправлялись в Ростове, брали боекомплект, летели на запад и снова бомбили немцев, но приземлялись уже в Англии.

Моя землячка Женя Флеккель училась в школе хорошо, успешно сдала экзамены, поступила в РИСИ и оказалась в нашей группе; умная и скромная девушка с добрыми красивыми глазами и копной ухоженных тёмных волос; светлое лицо её было немного бледновато; обладала она спокойным темпераментом, но порой выражала свои чувства приятным смехом; при этом лицо её делалось наиболее привлекательным; одевалась всегда со вкусом и подруги по-хорошему завидовали ей. Происходила она из культурной интеллигентной семьи и унаследовала от родителей вежливое, тактичное поведение, уважительный и доброжелательный тон в общении с людьми; к учёбе относилась серьёзно, но я считал, что не техника, а гуманитарные науки для неё более предпочтительны; более того, мне иногда казалось: Женя опоздала родиться – и своим характером и образом мыслей вся принадлежит XIX столетию. После окончания института вернулась в Рубцовск, вышла замуж за Валерия Гонионского, который учился на класс старше нас; жили они в Свердловске, где Валерий работал на заводе; дочь Виктория после школы окончила физико-математический факультет Свердловского университета; сын, талантливый умный мальчик, к сожалению, у него был диабет и на первом курсе института во время несложной операции из-за ошибки врачей он умер; вот так варом закипело у родителей на душе, как они, сердечные, должно быть, были изумлены и поражены этою неожиданностью; потрясённые смертью любимого сына они тяжело переживали горе, и это во многом повлияло на решение переехать в Израиль; у Виктории родился сын Борис и через некоторое время семья обосновалась в городе Беер-Шева, находящемся в пустыне на юге Израиля; я уже писал об этом ранее в предыдущей главе.

В первых числах сентября весь курс отвезли на грузовиках в колхоз на уборку кукурузы; а после, наконец, начались занятия и, главное, – распределение учебников, которых в продаже не было; конечно, для трёхсот студентов в библиотеке учебников не хватало; выдавали один на трёх-четырёх человек по географическому принципу «кто рядом живёт». Назначили нам «классную даму» – куратора, правда, этого слова тогда ещё не употребляли; им оказался высокий и очень худой пожилой преподаватель рисования Пьянков, который нас очень устраивал, другого ментора мы и не желали, поскольку он совершенно не занимался группой, а только вёл свой предмет. В конце первой недели занятий нам снова объявили об однодневной поездке в колхоз на уборку урожая лука – это был общий порядок в Советском Союзе – бесплатно помогать колхозникам два раза в год: прополка и сенокос, уборка урожая.

В середине сентября из Рубцовска прибыла наша семья: мои родители и сестра Оля; они ехали через Москву и останавливались на несколько дней у дяди Давида; мама рассказывала мне, что в первый же день папа купил самого высшего сорта муку (её можно было купить только в Москве), и она пекла разную вкуснятину; позже, когда я зимой на каникулах был в Москве, брат Эрик сказал: «Эх, Толька, ты не знаешь какая у тебя мама, какая она мастерица печь!». В Ростове папа работал на заводе Ростсельмаш главным технологом; завод выделил семье две комнаты на первом этаже общежития, находящегося в районе «Пятидомиков» на Октябрьским шоссе (теперь проспект Шолохова), ведущим в аэропорт; я шёл по утрам мимо сельмашевского базарчика к остановке трамвая № 1; вечером улица пустела, будто её метлой вымели; этот трёхсотметровый участок дороги в тёмное время суток совсем не освещался, по вечерам там часто бандиты грабили прохожих, раздавались женские крики, но ставни частных домов были закрыты, помощи пострадавшим никакой, милиция отсутствовала; мама очень переживала, когда я возвращался поздно из института. Каждое утро я ехал на трамвае в центр города по ул. Станиславского (на угловом доме по Театральному переулку была видна оставшаяся от немцев надпись Stanislavski St.) до остановки «Проспект Кировский», оттуда поднимался вверх до ул. Социалистической и заворачивал направо в институт. Иногда, особенно при авариях на трамвайных путях, приходилось ехать троллейбусом, но билет стоил дорого – 1 руб. 10 коп (трамвайный билет стоил 3 коп), кроме того, утром всегда давка и рулон чертежей, чтобы не измять, приходилось полчаса держать на вытянутой руке под потолком (тубусов в продаже ещё не было). Как-то в ноябре в трёх комнатах общежития поселили польских специалистов, прибывших на завод; однажды вечером они вернулись из центра города, где были в кино и пожаловались маме: «У нас вытащили из карманов пальто хорошие кожаные перчатки», на что мама им ответила: «Ну, это же Ростов, держите карманы!»; в другой раз они пришли с промокшими ботинками, поскольку даже на центральной улице вокруг деревьев не было решёток, а были такие глубокие лужи, что и галоши не спасали; в коридоре они, чертыхаясь, чистили брюки и обувь; мама дала им щётку и тряпку, они с гордостью говорили ей, что в Варшаве такого нет; но после эмоционального разъяснения мамы «это вам не Варшава и не Краков» вспыхнувшая их гордость тотчас улеглась, благоразумие взяло верх, их взгляды потухли и помрачнели. Ближе к зиме наша семья переехала в двухкомнатную квартиру на третьем этаже нового дома; на кухне была печь, которая топилась углём и дровами; через несколько лет, когда к Ростову подвели Ставропольский газ, кирпичные печи ликвидировали и перешли на газ.

Начались мои занятия. В честь поступления в институт родители мне сделали подарок – папины большие наручные часы, он носил их после войны, работая на АТЗ; к этому времени у папы уже был фотоаппарат ФЭД, которым я снимал в Ростове. В начале октября получил первую стипендию, 225 рублей и эти деньги отдал маме. Сначала учиться было относительно лёгко; занятия по рисованию проходили в тесном классе, сплошь заполненном мольбертами; требовалось рисовать с натуры модели архитектурных деталей зданий (капитель, фриз и пр.), а также головы древних греков, римлян и др. Мне понравилось, что Пьянков научил как при помощи глазомера переносить на бумагу в уменьшенном масштабе детали объектов, однако рисование – это не моя стихия и зачёт я сдал только на тройку. На архитектуре мучило нас написание разного вида шрифтов; с остальными предметами было всё в порядке и особенно нравились лекции по основам строительного дела, которые читал известный ростовский архитектор Василий Васильевич Попов, высокий и худой мужчина с прекрасным чувством юмора; его рассказы об античных строителях и истории возведения шедевров Москвы и Петербурга были очень интересными; приёмы русских мастеров-каменщиков и плотников он демонстрировал своими эскизами на доске; особенно запал в память его рассказ об изготовлении в дореволюционной Татарии (Казань) высококачественной извести для прочного раствора при каменной кладке: с рождением мальчика отец в специально выкопанной яме затворял водой негашёную известь и засыпал яму землёй; после совершеннолетия сына яму вскрывали, и известь можно было использовать при кладке стен дома для новой семьи. Рассказывал В.В. и об использовании московскими строителями яиц в известковом растворе; и, действительно, когда я впервые в 1955 году осматривал собор Василия Блаженного на Красной площади, то видел: рабочие занимались реконструкцией, при помощи отбойных молотков откалывали часть старой кирпичной кладки, при этом трещины шли не по крепчайшему раствору, а по кирпичу.

Пока я сдавал зачётную сессию, с папой произошёл несчастный случай: во время командировки в Москву в самолёте произошло кровоизлияние в мозг; папу по распоряжению министра, разместили в кремлёвской больнице, где он лечился три месяца, после чего мама перевезла его домой в Ростов. У папы была поражена та часть мозга, которая отвечает за речь и память, работать он уже не мог, стал инвалидом. Мама в течение трёх лет учила его словам, как маленького ребёнка: показывала ему утюг, а он называл яблоко, на стул отвечал вода и т.д. Однако кроме несвязной речи и отсутствия памяти, его крепкий от природы организм не пострадал; со временем в результате занятий с мамой речь и память частично восстановились и окружающие ничего особенного не замечали.

Второй семестр – самый загруженный, самый трудный, но в нашей группе тон задавали серьёзные ребята и девушки, которых было большинство; они не пропускали занятий, чётко знали, если получат тройки, лишатся стипендии и полностью сядут на шею совсем не богатых родителей, ведь после войны прошло всего десять лет и временами были голодные годы; естественно, эти студенты получали хорошие отметки, благодаря упорному труду; но некоторые ленились, пропускали утренние занятия, отсыпались после проведённых бурных вечеров; не хочу этим сказать, что во время учёбы я не уделял времени развлечениям, были: кино, танцы по субботам, спорт, велосипед, вечеринки с умеренной выпивкой – любил временами повеселиться, пошухарить, посмеяться вместе с ребятами; а по завершении геодезической практики у нас дома распить с ними бутылку Цимлянского, закусывая макаронами и колбасой; я погружался в водоворот жизни – отсюда и масса впечатлений.

Ещё в ноябре, благодаря счастливому стечению обстоятельств, вся наша семья собралась ненадолго в Ростове: приехал из Краматорска Виктор с женой Тоней, которую мы видели впервые; она всем понравилась, кроме ревнивой нашей мамы. Папа всегда хорошо относился к нашим занятиям спортом (Виктор и я – это лёгкая атлетика, а Оля – волейбол); мама спортом не интересовалась, но не препятствовала, а когда мы хвалились своими мускулами, она с иронией говорила: «Атлёт!», именно через ё. Однажды днём папа показал мне и Виктору приёмы французской борьбы: лёжа спиной на полу валетом и зацепившись поднятыми вверх ногами надо по команде пытаться перевернуть соперника и положить его на пол животом. Папе был 51 год, и он легко переворачивал нас, лихих спортсменов, сильный был сельский мужик! Конечно, это было до тяжёлой болезни отца; а ведь пока отец был жив, мы не особенно ценили минуты общения с ним. Почему с возрастом человек становится порой дальше от отца, чем был при рождении; а всё это происходит оттого, что мы мало общаемся с отцом, не обращаемся к нему за советом; а порой, обратившись, не пытаемся услышать его ответа, обратившись же за советом в следующий раз, ответа может не последовать; так и вышло, но об этом ниже. В этот раз все были рады общению, устраивали краткие походы по городу, посещали знакомых; но уже в 1960-е годы члены семьи были разбросаны по городам и весям: Оля в Зиме, Виктор в Краматорске, я в Красноярске, Братске, родители в Ростове.

Заканчивался первый семестр, предстояло сдать пять экзаменов; мы были предупреждены, что троечникам стипендию платить не будут; экзамены я сдал нормально и стал вопрос, как провести зимние каникулы; папа посоветовал узнать в профкоме, куда есть путёвки; сразу отмечу, что в 1950-е годы туристические предложения значительно опережали спрос: в профкоме лежало на столе много путёвок на любой вкус; я выбрал недорогой 7-дневный лыжный поход по Подмосковью, собрал рюкзак, приехал в Москву к брату Эрику, оттуда электричкой в сторону Загорска (теперь Сергиев Посад) и автобусом добрался до турбазы «Торбеево озеро»; собралась сборная группа студентов разных вузов: в основном девушек, юношей было всего трое, плюс инструктор: фронтовик лет пятидесяти, худощавый и довольно мрачный мужчина; среди нас был Серёжа Малеинов и, как позже я выяснил в альплагере на Кавказе, он был сыном известного в СССР альпиниста Алексея Малеинова, мастера спорта, автора учебников по альпинизму.

Один день дали нам на подготовку: экипировка, подгонка лыж, получение продуктов; в зале, выстроив группу в шеренгу, инструктор по-военному, лично проверил наличие у всех, в т.ч. у девушек, тёплых подштанников, надетых под лыжными брюками; конечно, он мог попросить это сделать женщину из персонала турбазы, но, видимо, не доверял; за эту проверку девушки обиделись на него и выражали недовольство при каждом удобном случае. Утром двинулись в путь по маршруту; зима была снежная, а лыжню, где её не было, прокладывал инструктор; поэтому первыми и замыкающими шли мужчины. Я оценил великолепную природу Подмосковья: огромные ели, их нижние густые ветви были четырёхметровой длины. Некоторые участники похода никогда не ходили на лыжах и, естественно, приходилось очень часто останавливаться и править старенькие крепления; этим занимались мы, трое юношей, пришлось нам безропотно нести свой крест в течение всего похода. Папа дал мне свой фотоаппарат и в походе я сделал много снимков, отражающих интересные эпизоды; например, учение по транспортировке пострадавшего; его укладывали на постель из хвойных веток, под которой были лыжи больного; тащили два человека при помощи сцепленных по длине лыжных палок. Ночёвка была в зимнем лесу, я впервые с этим встретился; но ничего страшного: натаскали сухих веток, организовали костёр и поставили варить еду на ужин, а под большой елью, где было меньше снега, устроили общее трёхслойное ложе из хвойных веток и прекрасно провели ночь в спальных мешках; костёр соорудили с наветренной стороны и возле него всю ночь поддерживали огонь сменные дежурные; все остальные ночёвки были в избах хозяев, которые имели договора с турбазой.

Однажды передвигаясь по маршруту уже в сумерках, наш молчаливый и необщительный инструктор стал часто останавливаться и, подсвечивая фонариком, рассматривать карту-трёхвёрстку (в те времена она была секретной, но многие фронтовики сохранили её для удобства передвижения в лесу), похоже, что мы заплутали; гид велел всем остановиться, взял меня и Малеинова с собой на разведку; через полчаса, выйдя на опушку леса, мы увидели вдали огни в домах деревни; вернулись к группе и двинулись в путь; этот случай не прибавил авторитета нашему гиду; он привёл нас в избу и хозяин, симпатичный мужчина средних лет предложил свободно располагаться, поскольку жена с детьми ушла к родственникам; разрешил воспользоваться кухней; поужинали уже в полночь и разместились в большой комнате на полу; спать не хотелось, начали рассказывать анекдоты; две студентки московского медицинского училища взяли инициативу в свои руки и соревновались в рассказывании настолько откровенных с густым матом на каждом слове анекдотов, что все притихли и, я думаю, они перещеголяли в этом деле мужиков-грузчиков; в полной тишине с жаром травили непристойности. Забегая вперёд, скажу, что после похода они пригласили меня и Юру в гости, записав свои адреса и телефоны, но мы, естественно, и не думали ими воспользоваться.

В один из дней посетили знаменитое Абрамцево, где старинная церквушка мне очень понравилась, сфотографировал её; она строилась быстро, и художник В.М. Васнецов вспоминал: «Все мы, художники: Поленов, Репин, я, сам Савва Иванович Мамонтов и семьи принялись за работу дружно, воодушевленно. Наши художественные помощники: Елизавета Григорьевна Мамонтова, Наталья Васильевна Поленова (тогда еще Якунчикова), Вера Алексеевна Репина от нас не отставали. Мы чертили фасады, орнаменты, составляли рисунки, писали образа, а дамы наши вышивали хоругви, пелены и даже на лесах, около церкви, высекали по камню орнаменты, как настоящие каменотесы; Савва Иванович, как скульптор, тоже высекал по камню. …Подъем энергии и художественного творчества был необыкновенный: работали без устали, с соревнованием, бескорыстно. …Работа кипела».

В последний день похода, оставив лыжи и рюкзаки в доме, где ночевали, мы посетили в Загорске Троице-Сергиеву Лавру; зашли в музей, в котором хранится шапка Мономаха, музей старинных игрушек, постояли у могилы царя Бориса Годунова и его семьи; затем подошли к красивому старинному зданию духовной семинарии и чёрт нас, студентов, дёрнул пообщаться с тамошними студентами; вошли через парадное и, никого не встретив, начали подниматься по лестнице на второй этаж, откуда слышался шум, вероятно, была перемена; поднявшись на лестничную площадку, мы увидели стоявшего наверху здоровенного семинариста в чёрной форменной одежде, который закричал на нас: «Кто вам разрешил сюда входить? Вон отсюда!». Мы стояли и смотрели на него, а внизу появился, очевидно, дежурный на входе, первокурсник, который отлучился с поста, когда мы входили; он тоже стал на нас орать, но мы не уходили, а вверху уже собралась толпа, которая угрожая, начала спускаться к нам. Я намотал ремень фотоаппарата на руку, чтобы отбиваться; не торопясь, мы покинули это отвратительное негостеприимное заведение, которое оставило во мне на всю жизнь неприятие к будущим попам.

В заключение мы решили посетить храм; когда я и ребята зашли, то услышали за спиной громкий голос пожилого привратника; мы оглянулись и увидели, что он, размахивая палкой, не пускает наших девушек в церковь, «куда вы, нечестивые, лезете», отгоняет их от входа; мы вырвали палку из рук и утихомирили его; оказалось, что женщинам нельзя входить в лыжных штанах. Ребята вернулись в храм, где шла служба, мы увидели в толпе нашего инструктора; прихожане писали записки за здравие и упокой, клали на стол, а священник по порядку их провозглашал; у нас мелькнула дурацкая мысль подшутить над надоевшим за весь поход инструктором; написали записку за упокой и указали его имя и отчество, положили записку на стол; чтобы нас не поймали, мы быстро вышли из храма, да ещё и похвастались перед девушками, глупые, конечно, были; с тех пор он с нами не разговаривал и даже не попрощался. На турбазе окончился наш замечательный интересный поход, доставив всем большое удовольствие; мы сдружились и на прощанье спели студенческую песню:

Критики, вам вечно что-то не нравится,

Нытики, вам вечно что-то печалится,

Припев

Звонкий смех все любят люди нормальные,

Жаль нам тех, кто ходят вечно печальные,

Жаль нам тех, кого пугает весёлый смех,

Кому смеяться не нравится,

Кто не смеяться старается,

Кто смех считает за грех.

Ха, ха, ха, ха!

Что же вы, ведь впереди ваша сессия,

Что же вы, носы как будто повесили.

Припев

В жизни нам бороться часто приходится,

Нытикам борьба дороже обходится.

Припев

Окончилось наше путешествие, а много позже я узнал, что в 1819 году русский писатель, путешественник Павел Петрович Свиньин (1788-1839) основал журнал «Отечественные записки», взяв эпиграфом:

Любить Отечество велит природа, Бог,

А знать его – вот честь, достоинство и долг

(«Отечественные записки», 1819 г.)

В первом номере он так обратился к читателям журнала: «Только зная своё Отечество, россиянин может в полной мере чувствовать своё достоинство, убеждаясь опытами, что благословенное его Отечество изобилует всеми сокровищами мира, всеми прелестями природы, что в Отечестве его есть люди с необыкновенными способностями и добродетелями, достойные просвещеннейших наций, и некоторые из оных доведены до столь высокой степени совершенства и в столь огромном объёме, что не существуют нигде им подобные. Только узнав всё это, можно отвыкнуть от страсти удивляться чужеземному, можно излечиться от слепого пристрастия к иностранцам и, наконец, можно с пользой и приятностью путешествовать по обширной России».

Вернувшись в Москву, я рассказывал о состоявшемся походе Эрику, который учился на первом курсе в МХТИ им. Менделеева; вообще-то, он подавал документы в Ленинградское высшее военно-морское училище им. Дзержинского, «Дзержинка» – лучшее училище в стране; брат хорошо окончил школу, был прекрасно образован, имел крепкое здоровье, подтверждённое медкомиссией военкомата; хорошо сдал экзамены в училище, прошёл по конкурсу, однако в Москве получил письмо с сообщением, что в училище не принят по причине (естественно, выдуманной) дефекта зрения; что ж, он не был принят, еврей потому что.

«Вход воспрещается» – как часто надпись эту

Встречаешь на вратах, где хочешь ты войти,

Где входят многие, тебе ж, посмотришь, нету

Свободного пути!». (поэт XIX века).

Чтобы не опоздать на занятия, мне пришлось сразу уехать в Ростов, но дать обещание Эрику обязательно приехать в Москву на следующие зимние каникулы; дома с папой вечером печатали фотографии, сделанные во время похода, я давал пояснения к каждому эпизоду.

Начался второй семестр, более напряжённый, чем первый: излишне научные зачем-то лекции старика Дзиковского по геодезии, сложные лекции и практические занятия по начертательной геометрии изящного доцента Наумович, чемпионке Ростова по бегу на коньках, нудные лекции старухи Макеевой по «марксизиму-ленинизиму» (её выражение). Высшую математику читала Галонен, не объясняя логику последовательных действий, и приходилось зазубривать материал, чтобы ответить на коллоквиуме; «Твердо стойте на своем нежелании вникать в формулы алгебры. В реальной жизни, уверяю вас, никакой алгебры нет» (Франц Лебовиц); практику по математике вёл симпатичный преподаватель, приглашённый из РГУ, невысокий, коренастый, доброжелательный мужчина с приятной речью и улыбкой; он научил нас многому: работать с логарифмической линейкой, решать дифференциальные уравнения и брать логарифмы; однажды на занятиях Володя Бимбад, делая расчёты по линейке, спросил преподавателя: «Не пойму, куда только движок не ставлю, ответ всегда 28-70, почему?»; Студенты и преподаватель засмеялись – это была цена водки «Московская», белая головка. И снова о Галонен; она готовила свою диссертацию, чтобы защищаться в Москве, и, докладывая её три раза на предзащите в РИСИ, талантливый преподаватель Аксентян каждый раз оценивал диссертацию на двойку; он читал лекции, к сожалению, не у нас, а на втором потоке и по рассказам студентов делал это великолепно. Но всё это цветочки, а вот первый проект по архитектурным конструкциям жилого дома и фрагмента плана этажа (квартиры и лестничная клетка), который надо было вычертить тушью рейсфедером и сделать цветную отмывку разрезов кирпичных стен, – это заставило нас корпеть вечерами, а иногда и ночью, не отвлекаясь; каждый получил под расписку на пять лет чертёжную доску, принёс домой, купил в магазине большую рейсшину и, установив доску наклонно на столе, прикрепил лист ватмана, купленный в институте строго по списку, поскольку в магазинах продавался тонкий некачественный; согнувшись над доской, медленно, стараясь без помарок, выполняли чертёж на оценку; этот первый проект всех вымотал и недаром на ПГС второй семестр первого курса считался самым трудным.

Я упомянул Аксентяна и хочу привести легенду о нём, которая ходила в кругу студентов. Из-за стремительного наступления немцев на Ростов, он не успел эвакуироваться; кто-то немцам сообщил, что Аксентян до войны преподавал в РАУ; оккупанты под угрозой расстрела принудили его читать курс баллистики для артиллеристов; Аксентяна возили на занятия в училище, расположенное в Новочеркасске, под охраной автоматчика; после войны за него взялся НКВД; преподавать разрешили, но о карьерном росте пришлось забыть, хотя его ученики в РИСИ защищали диссертации; прекрасный математик, он читал теорию упругости на втором потоке: и мы, глядя в расписание занятий, вывешенное на стене в коридоре, удивлялись, когда среди доцентов и старших преподавателей, Аксентян значился простым преподавателем.

Однажды Попов проводил консультацию по проекту, мы показывали ему лист и выслушивали замечания; когда подошла очередь самой красивой девушки на курсе, преподаватель ткнул карандашом на чертёж унитаза, и спросил: «Что это?», студентка ответила: «Санузел»; он снова указал конкретно на унитаз, и опять она ответила, что это санузел; студенты от любопытства сгрудились вокруг стола и в тишине заинтриговано ждали, что же скажет студентка далее; ещё несколько раз повторились тот же вопрос и тот же ответ; наконец она, смутившись и сильно покраснев, тихо сказала: «Это унитаз»; но вычерчен он был несоизмеримо крупно; Василь Васильевич заметил: «А я думал, что здесь детей купают» – это вызвало смех всех присутствующих. Позже я узнал, по проекту В.В. было построено здание механического техникума, которое находилось, не доезжая одной остановки до Сельмаша; всегда, даже через много лет после окончания института, проезжая на трамвае мимо этого здания, я смотрел на его парадный вход, над которым возвышались вплоть до карниза классические колонны с изящными капителями, и вспоминал нашего Василь Васильевича. В курсе «Строительные материалы» мне нравились практические занятия по сварке, которые проходили в институтских мастерских, но из-за недостатка учебных часов, и большого количества студентов, работающих по очереди всего на двух постах, научиться сваривать детали качественными швами не получилось.

В конце апреля кафедра физкультуры включила меня и Валентина Гайдука в состав сборной команды института по городской эстафете, которая открывала весенний спортивный сезон. 2 мая центр Ростова был перекрыт милицией и состоялся традиционный эстафетный забег по улицам города, в котором участвовали вузы и спортобщества; команда РИСИ, в которую входил пятикурсник Накладов, кандидат в мастера спорта по бегу, заняла призовое место. Затем на стадионе «Труд», расположенный в Рабочем городке, прошли соревнования на первенство вузов по лёгкой атлетике, в которых я, как оказалось, участвовал последний раз. Почему последний? В Рубцовске я привык в беге на 100 и 200 метров быть или первым, или хотя бы вторым; в Ростове, несмотря на все усилия, я не мог соперничать с лучшими бегунами из вузов города, для этого надо было часто тренироваться, а времени свободного не было, поскольку много домашних заданий: подготовка к семинарам, чертежи, «тысячи» по-немецки и пр. и пр.; так пришёл конец моей карьеры бегуна, грустно, конечно. Тогда же я познакомился с Сергеем Румянцевым, студентом со второго потока, красивым темноволосым спортивным и смелым парнем, который жил в Рабочем городке; место это отличалось разбоями и хулиганством, и Сергей был не последним среди местных отчаянных ребят; учился в институте средне, затем работал, а со временем защитил диссертацию в НИИЖБе и стал научным сотрудником в этом центральном институте Госстроя СССР; вот так, ребята!

Как-то папа спросил, что я собираюсь делать летом и посоветовал взять в профкоме путёвку в поход по Кавказу; я вспомнил поездку в горы Алтая, в профкоме внимательно прочитал описание разных маршрутов и мне посоветовали выбрать пеший поход по Военно-Осетинской дороге; в те времена было не так много желающих ходить в походы, предлагаемых путёвок было много, да и цена для студентов была доступной:15–30% их полной стоимости.

Подошла весенняя сессия и началась подготовка к экзаменам, а их надо было обязательно сдать без троек, чтобы получать стипендию на протяжении восьми месяцев; готовился очень тщательно, поскольку требования преподавателей к нам были серьёзными, никаких скидок не делали, сдал экзамены успешно. На протяжении пяти лет учёбы в период подготовки к экзаменам дома старались создать мне идеальные условия: готовился в дальней тихой комнате за плотно закрытыми дверями. К шести часам вечера голова уже была перегружена и, если не надо было ехать в институт на консультацию, то посещал «Рощу» (так называли Сельмашевский парк) отдохнуть и послушать оркестр, а когда на посёлке открылась детская музыкальная школа, часто посещал концерты. В день экзаменов у каждого студента, согласно его вере в приметы, был определённый ритуал: кто-то не бреется, не купается, не спешит с утра в институт, а два-три часа дополнительно штудирует материал; а я любил утром принять душ, чтобы «очистить голову от лишнего», побриться, хорошо позавтракать, легко одеться, не любил просматривать конспекты, чтобы не появились лишние сомнения; и быстрее на трамвае – в институт.

После сдачи весенней сессии была недельная ознакомительная практика; на полигоне строительных машин мы посмотрели работу бульдозеров, скреперов, мобильных кранов, катков, траншеекопателей; я всё это фотографировал; посетили также «плохую» стройку – Дворец культуры завода Ростсельмаш, где нас «попросили» два дня поработать на уборке строительного мусора; отчёт по практике, снабжённый собственными фотографиями, я защитил на пятёрку.

Теперь предстояло пройти месячную геодезическую практику; хочу отметить, что летние практики студентов РИСИ были поставлены солидно и как свидетельствует мой многолетний строительный и преподавательский опыт, весьма продуктивно – это была одна из лучших традиций института. В июле каждый день я ехал трамваем через весь город до ж/д вокзала и далее трамваем № 7 поднимался на гору в Красный Город-Сад (район телевышки), где весь наш курс проходил практику; мы осваивали нивелир, теодолит, привязку с помощью рулетки зданий, геодезическую съёмку местности и пр.; описывать не буду, но отмечу интересное. Привязка была интересной: в июне поспела черешня и привязывая углы частных домов к теодолитному ходу, мы измеряли расстояния в их садах и, конечно, не забывали полакомиться вкусной черешней. Этот момент нам очень нравился, поскольку мы заходили с рулеткой в частный двор, делали замеры углов дома и одновременно наедались вкусной спелой ягодой; правда, иногда, но очень редко, лаяла собака, мы опасливо пропускали этот двор, а в отместку на трафарете у калитки исправляли мелом… «злая собака» на «злую хозяйку», мальчишество, конечно. Практика завершалась мензульной съёмкой, во время которой надо было подолгу стоять на одном месте и наносить на планшет данные замеров; жара была страшная, и я допустил большую оплошность: снял рубашку, чтобы ветерок немного обдувал тело, и работал так несколько часов; дома после душа увидел, что мои плечи сильно обгорели, а утром появились волдыри, которых, правда, не было видно под рубашкой; дней десять кожа сильно болела и облезла – это был урок на будущее; так я узнал и запомнил на всю жизнь, что при сильном солнце именно на ветру, который вроде бы охлаждает тело, больше всего шансов обгореть. Неделю нам дали для составления отчёта, защитили его, получили зачёт по практике, и в этот же день получили стипендию за все летние месяцы; помню, вышли из института, я предложил отметить завершение учёбы в нашей пустой квартире (мама поехала в Москву к больному папе, а Оля была в заводском пионерлагере на море). Коля Долгополов с ребятами пошли пить пиво, а я с Валей Гайдуком и Юрой Кувичко, купив Цимлянского, колбасу и макароны, поехали на Сельмаш к нам домой; сварили большую кастрюлю макарон и чудесно отметили окончание учёбы; чтобы спастись от жары, мы разделись до трусов, ребята с ужасом рассматривали мои волдыри; мы пили и закусывали, слушали новые пластинки, а вечером, когда стемнело, ребята на трамвае разъехались по домам.

Через некоторое время приехали родители, и я мог ехать на Кавказ; но прежде надо было купить на Ростовской толкучке в «Новом поселении» (теперь на этом месте расположен Дворец спорта) сеточку для волос; рано утром удачно съездил и возвращался трамваем домой; на Старом базаре купил овощей по заказу мамы и продолжил путь; зашёл в переполненный трамвай, в котором было необычно шумно; у одной женщины платье оказалось совсем порванным, она рассказывала, что на толкучке кто-то из хулиганов бросил вверх над толпой пакет с песком, в котором была бутылка, начинённая карбидом; в воздухе она взорвалась, песчаная пыль накрыла людей, раздался крик: «Атомная бомба!». Естественно, это известие вмиг разнеслось по всему огромному рынку, и началась страшная паника; люди рванулись к единственному выходу, давили друг друга, были жертвы; хозяева киосков, расположенных по периметру рыночной площади, также бросили свои товары и бежали прочь; позже стало ясно, что всё было заранее спланировано бандитами, которые хорошо поживились разным дорогим товаром; полуголая женщина, ехавшая в трамвае, тоже была в числе пострадавших.

Раз зашла речь о ростовском трамвае, хочу рассказать о том, с чем встретился впервые. Прежде всего, это слепые (настоящие и не очень) с палочками, которые весь день, идя по вагонам, собирали подаяние; при этом на каждом маршруте был свой слепой. Во-вторых, это карманные воры, которых было много не только в транспорте, но и везде, где толпился народ. Однажды на первом курсе в день получения стипендии я возвратился домой трамваем, и мама увидела разрез бритвой на моей москвичке (зимнее полупальто) снаружи как раз напротив внутреннего кармана; хорошо, что я положил деньги в карман пиджака, а то бы плакала моя стипендия; это был хороший урок и в течение пяти лет меня ни разу не обворовывали. А вот беспечный Виктор, не привыкший к этому в своём тихом Краматорске, имел обыкновение класть деньги в задний карман брюк; весной 1955 г. мы ехали из центра города домой, и в районе Нахичевани он во время остановки почувствовал, что к нему лезут в карман; да, денег там не оказалось, но мы заметили парня, который быстро выскочил из трамвая; дёрнули за верёвку (так в те времена кондуктор сигналил водителю), трамвай остановился, мы выпрыгнули и увидели в 50 метрах от нас убегающего вора; быстро его догнали, это был совсем молодой пацан, который дрожащей рукой вернул нам похищенную 50-рублёвую купюру, но бить его рука не поднялась. О проделках ростовских карманников рассказывали: однажды на праздник Пасхи весь народ не помещался внутри главного собора на Семашко, тысячи людей вынуждены были молиться у его стен на улице; карманники организовали и провели акцию: ровно в 10 часов утра во время молебна один из них закричал: «Собор падает!», и когда люди посмотрели вверх на купола и движущиеся за ними облака в сторону города, всем показалось, что действительно на них падает собор; началась паника, люди старались разбежаться, а в суматохе карманники делали своё дело; в давке пострадало много людей, в т.ч. детей; так что колыбельная песня о ростовском трамвае правдива:

Бай-баюшки бай-бай,

Бай-баюшки баю,

Прослушай, детка, песенку мою,

Хэллоу, бэби.

Бай-баюшки, бай-бай,

Прослушай, детка, песню про трамвай.

Когда ты подрастёшь

И ножками пойдёшь,

То знай, что далеко ты не уйдёшь,

Хэллоу, бэби.

Но ты не унывай,

Садись скорей в трамвай.