Джоги с детства помогал матери по хозяйству на кухне, потому что маме очень хотелось дочку, и она решила, что и сын не хуже будет готовить еду. Посему Джоги привязался к матери, стал её боготворить, пока они готовили, мама рассказывала ему разные истории и сказки, папа так не умел. Джоги боготворил мать, и это отражалось на всех женщинах. Он знал, какая у них нелёгкая доля. Потому всех женщин считал богинями. А мать в первую очередь. Несмотря на статус младшего сына, Джогиндер всегда делал всё тяжёлую деревенскую работу наравне с отцом и старшим братом, оттого стал худым и мускулистым, не как остальные – в 25 уже с «пивным» животиком, как будто им пятьдесят.
Отец Джоги долго думал, и наконец, решил, что старший сын, как и полагается, должен быть успешным, богатым и много зарабатывать, чтобы содержать семью, потому отдал старшего сына учиться на мировую экономику. А младший сын всегда принадлежит дому, он должен остаться с родителями, а поскольку Джоги привязан к матери, усидчив и спокоен, то папа решил отправить учить Джоги санскрит, чтобы из него получился прекрасный брамин, а хороший брамин всегда найдёт работу или учителем, или будет проводить пуджи по бесчисленным праздникам. А усидчивость поможет ему овладеть санскритом на должном для пуджари уровне. В Индии никто не выбирает свою судьбу сам. Судьбу выбирают родители. Их мнение окончательное и обжалованию не подлежит.
С тех пор как старший уехал учиться, Джоги стал помогать в нелёгком деревенском быту, делать самую тяжёлую работу, и спустя некоторое время стал очень сильным и выносливым. А по вечерам вместе с матерью готовил еду, а по утрам они стирали вместе, благодаря чему Джоги понял, как нелегка участь женщины, что в деревне она работает наравне с мужчиной, а потом ещё и выполняет всю работу по дому, рожает и воспитывает детей, от этого его связь с матерью стала ещё крепче. Отец учил Джоги санскриту с детства, Джоги знал все мантры наизусть, затем его, привязанного к родителям мальчика, отправили в Шимлу учиться санскриту в колледже. Тогда Джоги понял, как любит свою семью, и что он сделает всё, что скажут родители, только бы жить на земле, в доме, собирать коровам траву, печь с матерью чапати. А не жить в шумном и грязном городе, выучивая килограммы книг наизусть. Ему нравится размеренная жизнь и физический труд, он рад, что, наконец, отделался от колледжа, но тут отец решает отправить сына в Варанаси, закончить обучение и получить степень магистра санскрита. Джогиндер приезжает в Варанаси, знакомится с сокурсниками, они приводят его к Нанди в чайшоп.
Джогиндер заходит в чайную, здоровается со всеми: «Махадев!» (Одно из имён Шивы, Махадев – верховный бог в шиваизме – ветви индуизма), – Махадев! – вторят ему все. Лицо его светится счастьем, он, не переставая, улыбается. Его улыбка может сразить любого наповал: открытая, искрящаяся и какая-то… настоящая, улыбка особенного человека, выделяющегося из толпы. На запястье нет браслета. Индийцы никогда не снимают свои побрякушки, тем более матерчатый браслет из мандира (храма) не полагается снимать. Потерять его невозможно. Где браслет?
Джоги светится ярче медного гроша. Пуджарики о чём-то шушукаются.
Входит Нитиш. Ямрадж. Король смерти. Перерезатель куриных глоток. Мальчик с коровьими трогательными глазищами.
– Махадев!
– Махадев! Махадев!
– Джоги-бхай (бхай, бхая – брат) – а где твой браслет? – спрашивает Нитиш.
На вопрос Джоги-бхай не отвечает, лишь улыбается счастливо, освещая чайную своим непостижимым светом, в раскосых глазах блики.
Входит Аша.
– Намастэ.
– Намастэ, мадам-джи, – вторят пуджарики.
Я бегло оглядываю Ашу – походка тигрицы, глаза с поволокой. У Аши есть одна особенность – даже асексуальные мешковатые юбки в пол она умеет носить с таким достоинством, будто это королевский наряд. Закуривает, и тут я вижу… браслет Джогиндера на её руке. Вот так так! Интереснее и интереснее. Неужели она с этим недосягаемым мальчиком. С неё станется, она же пагал (чокнутая). Аша будто специально демонстрирует свой браслет. Чтобы все видели? Что бы что? А может, она просто курит? А я тут домысливаю. От бесконечной скуки, начинаю наблюдать за ней и Джоги. Да. Ошибки быть не может. Поедают друг друга глазами, да так нескрываемо, что током бьёт на всю чайную. Чокнутая Аша!
Входит Угур, ставит камеру на штатив и снимает свои вечные документалки, курит беспрестанно, подкалывает Нитиша, клеит Ашу. Меня не клеит никто. Я – лишь наблюдатель, призрак, тень, я архивирую события в голове. Позже появляется Флоренс со своими домашними заданиями. Пуджарики встают в стойку – при первом же зове ринуться помогать ей с хинди.
Калу пьёт чай, как всегда заумничает, как всегда чешет в штанах. Наверное, мир рухнет, если в какой-то миг я перестану видеть, как он чешется.
Аша грациозной ланью проскальзывает на излюбленные ступеньки, она не выносит Калу, чешущего причинное место. Я выхожу за ней. В надежде, что, если она в настроении, то продолжит свою историю.
Гокул
Аша давно скитается по Индии в одиночку. Она уже и сама забыла – сколько.
Многажды она хотела приехать в Варанаси, но каждый раз будто что-то мешало. «Я не доросла тогда ещё до города» – говорит она.
Но вот в один прекрасный день Шив Ганга экспресс остановился на станции Варанаси Джанкшн, выплюнув из себя помятую от бессонной ночи Ашу с её рюкзаками. Вот он! Город – призрак, город-смерть, святая святынь индуизма. И мороз по коже. Безбожно торгуясь, как базарная баба, Аша садится в рикшу и едет на Дашашвамед гат – главный гат (гаты – спуски к воде в виде ступенек, что-то типа набережной) города, его сердце.
Город приветствует меня, – говорит Аша, он будто создан для меня, он принимает меня в себя, впускает, я чувствую это. Я каждой клеткой ощущаю, что город станет для меня фатальным. Но я не могу сесть и уехать, я не в силах сопротивляться. Я и Варанаси – мы одной крови, я – плоть города. Кто тогда мог знать, что мы станем с Банарасом (Варанаси, Банарас (англичане называли Бенарес), Каши – три имени города) единым организмом. Порой он меня отторгает, как инородное тело, порой я в нём задыхаюсь и ненавижу также остро и яростно, как и люблю. Безумное место.
Я иду на Маникарнику – продолжает Аша. (Маникарника гат – главный кремационный гат, место сожжения усопших) Впервые в жизни я вижу смерть так близко. Обёрнутые в шафрановые покрывала тела проносят мимо, задевают меня носилками. Нет ни страха, ни отвращения. Одна из причин, почему я здесь – здесь смерть не страшна, она часть жизни, простая, понятная, обыденная, как завтрак или стирка, ничего особенного. Я вижу горящие на кострах тела, запах сжигаемой человеческой плоти вместе с пеплом впитывается в каждую пору, оседает на волосах. Оглушает удивлением, изумление орёт в уши. Вот череп и кости из костра, вот меня коснулось мёртвое тело, вот пепел осел в горле, пепел от горящего трупа, но я ничего не чувствую. Только изумление от собственной бесчувственности. Нет ни страха, ни отвращения, ни ужаса. Я сижу несколько часов, не в силах уйти, не могу пошевелиться, меня околдовало покоем и тишиной, внутренняя тишина разлилась во мне. Это как медитация. Кто-то приносит мне чай. Я загипнотизировано смотрю на костры, пожирающие тела, на работников крематория, ворочающих кости. И нет никакой грани между жизнью и смертью. Всё есть иллюзия. Я тогда это осознала впервые. НЕ умом поняла, а внутри себя ощутила как святую истину, – продолжает Аша. И в тот момент перестала удивляться, почему у меня нет никаких эмоций. В этом городе смерть не страшна. Напротив, люди ждут её, как праздник. Это осознание оглушило меня. С тех пор Манкарника стал для меня излюбленным местом. Смешно, да, перед тобой груды покойников, а ты сидишь и пьёшь чай, и это само собой разумеющееся. Ведь нет грани. Всё сон. Иллюзия. Майя.
Я понимающе молчала. Хотела, чтобы Аша продолжала. И она после долгой паузы заговорила вновь.
Вечером я пошла впервые в жизни на Ганга аарти, – начала вещать Аша, а я была благодарным слушателем. – Толпа была нереальная, места нигде нет, я опоздала. И тут кто-то меня провёл на сторону реки и поставил под центральное место. И тут я увидела Его. «Так поражает молния, так поражает финский нож… Любовь выскочила на меня из-за угла», я не успела даже растеряться. Представь, звон колокольчиков, музыка, бхаджаны вживую поются, запах благовоний, отблеск огней. И Он. Красивый и идеальный, как Бог. Луна, смешиваясь с огнём, пляшет в его зрачках. Его безумные глаза. Это были глаза бога, смесь детской наивности и умудрённого опытом старика, невыносимая, тягучая смесь, будто абсент тянешь… тогда он таким был… И я смотрела ему в глаза целый час, не в силах оторваться, меня будто приковали к месту, я не видела ничего и никого кроме него. Никто никогда не выдерживает моего взгляда, а он также смотрел на меня, также, чуть не роняя из рук предметы ритуального действа, смотрел, ничуть не беспокоясь, что все заметят, нет, он не смотрел, и я не смотрела, это было занятие любовью глазами. Со мной никогда такого раньше не было.
Аша вдруг резко замолчала, видимо, вспоминая подробности того дня, ставшего для неё роковым, после которого и началась вся эта сказка. А меня терзало любопытство, кто он, это парень с главного места, похожий на бога, как давно это было? На главном месте всегда стоит мальчик, аки ангел, с чистым взглядом ребёнка, их убирают с главного места, как просроченный товар, когда их глаза теряют невинность. Кто же он? Но спросить я стеснялась. Повисла удручающая тишина. Аша прикурила биди (индийские дешёвые сигаретки) и прищурилась.
– Аша, а что было потом?
– Потом…, – она улыбнулась и прикрыла глаза. Они же, знаешь, как волшебные эльфы, укутанные в дым, благовония, сверкающие огнями, как сказочные принцы из восточных сказок. Недосягаемо прекрасные. Это ты сидишь с ними у Нанди, как так и надо. Потому что тебе всё равно, мне они казались недосягаемыми. В тот вечер я познакомилась с Баблу, легендарная и сложная личность, я тогда не знала, кто он, и что мне крупно повезло, для меня он тогда был просто индийским дядькой, с которым я общалась по той причине простой, что он меня ни на что не разводил. Я тебе о нём когда-нибудь расскажу. Впрочем, возможно, ты его знаешь?
О да, Баблу я знала прекрасно. Но об этом позже. Обычный мутный противный индиец, разводящий на деньги. Странно, что Аша отзывалась о нём по-другому.
Так вот, продолжала Аша, я приняла стойку, когда Баблу сказал мне, что все эти мальчики – его ученики. И что он всех их очень любит, кроме одного – с главного места, что его зовут Гокул, и что он нехороший парень. Баблу сказал, что он не слепой, что в этот вечер я отдала своё сердце плохому человеку, что слепой бы увидел, как от меня искры летели, и что у Гокула много девушек, и он разобьёт мне сердце. От такой проницательности мне челюсть свело. И что теперь?
Аша поблагодарила Баблу и ушла домой. Ночью она не могла спать, весь день проторчала на Маникарнике, вдыхая запах пепла, грея руки на погребальных кострах, чувствуя себя готом, но думала только о Гокуле. Влюбилась, как 13-летняя девочка, влюбилась так, что крыша уехала куда-то далеко, и она совершенно ничего не соображала. Разум покинул её. Видимо, с тех пор он ко мне так к ней и не вернулся. И она засмеялась как-то жутко.
О таком сокровенном не спрашивают, я молчала, ждала, захочет – расскажет. Не спугнуть бы. А сама перебирала тех, кто бы мог быть героем её романа. Все парни очень хороши собой, им мог быть кто угодно, а мог быть тот, кого уже и нет в городе. Закончив учёбу, они разъезжаются, кто куда.
Аша очень не любила, когда её игнорируют:
– Хэй, Мари, ты съела свой язык?
– Съела. Продалжай.
– Ох, тактичная ты наша, резюмировала она и стала рассказывать дальше.
В общем, в тот день вечером она решила попросить Баблу познакомить её с Гокулом. Она взяла фотоаппарат и фотографировала своего любимца всю церемонию, он смотрел на её, так обжигая и пожирая глазами, что у неё камера едва держалась в руках. «Наверное, знает, чертёнок, как на женщин действует, и пользуется этим», – думала Аша. В нём было что-то ужасно раздирающее сердце, позднее она поняла, что. Это была непостижимая смесь ангела, почти бога, невинное личико и при этом… глаза дьявола, в которых всё знание и вся вселенская мировая скорбь, тяжесть какого-то всеобъемлющего знания. И эта противоречивость сводила Ашу с ума, доводила до исступления. Она бы повиновалась любому его приказу, ненавидя себя потом за послушание.
В общем, в итоге Аша онемела так, что не смогла ни о чём попросить Баблу. Зачем-то пошла после аарти на базар, мучаясь невозможностью быть ближе к этому волшебному эльфу. Слоняясь понуро по базару, пытаясь купить фрукты, она почувствовала спиной взгляд, он жёг позвоночник. Аша обернулась. На противоположной стороне базара стоял Он – её божество, милый принц, стоял и буравил меня глазами.
Аша рассказывала: «Как сейчас помню этот момент: базар, на дороге байки, повозки, коровы, собаки, курицы, люди, шум, гам, толпа, всё мелькает, я вижу это будто со стороны, как в замедленной съёмке. Я вижу двух людей, целующихся глазами по обе стороны базара. Так продолжалось целую вечность. Тут я вижу, как будто со стороны, как пакет с фруктами падает из моих рук, мой эльф переходит дорогу, едва уворачиваясь от байков, несущихся мимо, заботливо подбирает мою папайю, бананы, складывает в кулёчек и даёт мне. Как в кино, правда? Это и было кино. Не со мной будто. Он даёт мне кулёчек, я, прекрасно осознавая, что в Индии мужчины и женщины никогда не касаются друг друга, специально касаюсь его руки, рука тёплая, вздрагивает, на миг сжимает мою кисть и тут же отпускает – не дай бог, кто увидит, разворачивается и уходит. „Нет, не уходи, постой, я люблю тебя, дай мне миг на тебя посмотреть поближе“ – орёт в моей голове».
Аша стояла безмолвная и бездвижная. Перейдя назад на ту сторону, Гокул оглядывается, и во взгляде Аша видит приказ: иди за мной. Ни секунды не сомневаясь, она переходит сумасшедшую улицу и оказывается рядом с ним.
Мона Лиза.
Монализа в Варанаси – это как Леопольд в Шантараме (Шантарам – культовая книга, Леопольд – знаменитое кафе в Мумбаи). Уверена, что хозяин приплатил Лонли плэнет (знаменитый путеводитель), ибо ничем особенным место не отличается, персонал неадекватен, как везде, правда, цены радуют. Но последние годы бомонд переместился в Шива кафе, которое держат непальцы. Я, по старой памяти, хожу в Мона Лизу, в частности, из-за хозяина – забавный дедок, из браминов; отчасти из-за дешёвой еды и из-за двух собак: маленькой старой дворняги Барауни и огромной, как лошадь, стройной Шанти (порода мне не известна, но очень породистая собака. Шанти – мир, в смысле покой). Барауни стара и ленива, обожает, когда я глажу её по седому носу, реагирует, если говоришь на хинди – Барауни, аао (подойди), бэйто (сидеть). Шанти невоспитанна и непроходимо тупа. В Индии привыкаешь, что собаки в ресторане – это нормально, снующие крысы и тараканы – это нормально.
Бенджамин.
Бенджамин – австралиец. Когда австралийцы говорят, мне хочется спросить: «Ребята, вы сейчас на каком языке говорите? Может, на хинди поговорим, я вас ни разу не пойму!». Но Бенджамина я могу иногда понимать. Это ангельское существо лет 20, с курчавыми белыми волосами до плеч и зелёными глазами. Если он побрит, то отличить от девочки его невозможно, только по голосу. Последнее время Бенджамин упорно поддерживает трёхдневную щетину. И ещё он ходит босиком. Всегда.
– Бенджамин, у тебя вообще-то есть обувь?
– Обвуь? Зачем она мне?
– Чтобы по дерьму не ходить.
– Священное коровье. А дерьмо – внутри.
– Снаружи нет дерьма?
– Из некоторых выплёскивается наружу.
– И?
– И что? Ноги можно помыть. А вот душу свою не отмыть.
– Ты хочешь сказать, что рассекая везде босиком, ты очищаешь себя?
– Это ты сказала.
– Почему ты ходишь босиком?
– Попробуй.
Спустя несколько дней у меня в чайшопе порвались шлёпки, и я рассекала босиком сначала до дома, чтобы взять деньги, потом до базара и по базару. Тут никого это не волнует – священный город, многие ходят босиком. На базаре встречаюсь с Бенджамином, он улыбается своей ангельской улыбкой:
– Пробуешь?
– Ага!
– И как ощущения?
– Можно пораниться.
Он смеётся и уходит.
Через несколько дней я где-то на аарти забываю шлёпки (в некоторых местах на этой церемонии нельзя сидеть в обуви), опомнилась только тогда, когда вступила в лужу, вернулась за тапками, но пошла босиком. Зашла в Мона Лизу, как назло там сидел Бенджамин, но ничего не спросил. Как пить дать, подумал, я очищаю душу посредством хождения по дерьму.
Адская жара сковывает мозги. Суреша не видно несколько дней, я думаю, что он заболел. Джоги смотрит на Ашу так, что, кажется, весь в мир в курсе, как он влюблён, Аша смотрит всегда загадочно и часто странно улыбается – не разобрать – кому. Энди уныл, но не оставляет попыток со мной заговаривать. И почему все старпёры этого мира считают, что я им подхожу?!! Хоть бы один поклонник моложе 55…Угур, не смотря на жару, примерно раз в неделю подкатывает со своим «уникальным предложением» заняться сексом. Хотелось бы знать, как Аша его отшивает, у неё не забалуешь. Я просто говорю: «Нет, спасибо!», и думаю, что пора валить в Гималаи, повыше от адского пекла.
Все остальные обитатели Мона Лизы – те же лица, что и в Нанди чайшопе.
Всё время одни и те же лица, одни и те же разговоры, одни и те же сплетни. Порой я ненавижу это место!
Нанди
Нанди бхай (брат Нанди) – так его называют. Вообще-то их два брата, но второй мне не нравится – не кладёт достаточно сахара ни во что, кофе варит такой крепкий, что у меня глаза из орбит вылезают, на просьбы не реагирует, почти не общается с посетителями. Нанди же – просто душка. Его считают чем-то вроде мебели. Но именно он – тот, кто в курсе всего происходящего. Я это поняла в тот день, когда он не вышел за стойку, весь день работал его брат, мы просидели с Ашей и Сурешем весь день на крыльце напротив, ибо не любим другого брата. Вечером, когда я цедила одна свой чай, ко мне подсел Нанди.
– Нанди, ты в порядке?
– Я был болен, съел накануне пирожное с кремом.
– С ума сошёл? В такую жару?
– Да я подумал, ничего не случится.
Тут Нанди разнервничался и перешёл на шёпот:
– Как же меня всё достало, все всё знают, все гаты знают, что у меня понос, все гаты знают всё обо всех. Считай, что я тебя предупредил. И не связывайся с Ашей, она потеряла рассудок в своей голове.
– Что похого сделала Аша, почему она вам тут как кость в горле всем?
Нанди вжал голову в плечи.
– Мадам Аша занимается плохими вещами. Не проси, не скажу больше ничего.
Теперь у меня не осталось сомнений. Кто-кто, а Нанди в курсе всех событий в первых рядах. Молча варит чай, а сам слушает, мотая на ус. Может Аша приторговывает наркотой? Что имел в виду Нанди?
Джордано Бруно сказал, что Земля круглая. И попал на костёр. Пока общественное сознание не готово меняться и воспринимать новое, все кто не с ними – те против них, и те пойдут гореть. Их будут клеймить за осквернение религии и прочее, и прочее, и прочее. И Аша рано или поздно взойдёт на этот костёр. В прямом или переносном смысле. Не ясно, в каком страшнее. В общем-то все всё знали, но, как обычно в Индии, делали вид, что ничего не происходит.
Гокул
В один из дней я намекнула Аше, что хотелось бы знать продолжение её истории с Гокулом. Чем всё кончилось. На что Аша пожала плечами – что ж, пожалуйста, это уже в прошлом. Надо же чем-то себя занимать, чтобы не помереть от скуки в этом жарком аду.
И Аша продолжила рассказывать.
Она перешла на его сторону базара. Они с Гокулом впились друг в друга глазами, и, казалось, стояли так целую вечность. Потом она снова будто видела себя со стороны: её рука задирает рукав его рубашки, проводит по татуировке, а её язык молотит чушь: «Я видела твою татуировку, что она означает?» Это в Индии. Женщина прикасается к мужчине на глазах у изумлённой публики. Смачный плевок в лицо общественной морали. «Аша – ты конченая идиотка» – сказала она себе. И тут же потеряла эту единственную трезвую мысль.
Гокул рассказывает о своих татуировках, Аша трогает их все, её будто током бьёт, у него по рукам бегут мурашки. «Пошли!», – говорит он. А она не спрашиваю, куда и зачем. Какая разница. Главное с ним. А ещё мысли путаются: «Очередь к тебе, говорят, из девушек, а где очередь занять? Кто крайний, я ведь постою. А для иностранок отдельная очередь? Кто крайний? А можно без очереди, смотри, я какая классная…» и что-то в том же духе, и новая мысль затмевает предыдущую: «Аша, ты совсем сбрендила, к молокососу в очередь, к самым классным мужикам никогда не стояла и не делила ни с кем, и вообще гордая птица, а тут – ну-ка соберись, тряпка, и беги. Беги, Аша, беги!» Но бежать она не могла… и не хотела. Хотела в омут с головой. Через минуту после знакомства, до знакомства, с первого взгляда. В любую очередь. Что угодно…
Через три шага они пришли в замаскированную картонными коробками чайную, а там сидели все его дружки – пуджари, пили чай, курили и сделали удивлённые лица, увидев Ашу. Гокул знакомит Ашу со всеми. Но имён она не запоминает. Немного в шоке. Волшебные эльфы в «штатском» выглядят по-разному, кого-то красит золотисто-розовый аартовский наряд, кому-то больше к лицу повседневная одежда. Пропахшие специями и благовониями. Мальчишки. Просто дети… Аша болтает с Гокулом о том о сём. Он – студент санскритского университета, изучает санскрит, другие парни изучают кто Веды, кто искусство. Аша неуверенно произносит пару санскритских слов, вызывая всеобщий восторг. Гокул смотрит на неё, не отрываясь, и блики тусклой лампочки чайной бесенятами скачут в его зрачках. Аше хочется прирасти к этой чайной и остаться там навечно. Но всему прекрасному всегда приходит конец, впрочем, непрекрасному тоже. Гокул спрашивает, куда она хочу пойти. Аша, как школьница, влюбившаяся в учителя, мямлит что-то, что ей всё равно куда, лишь бы с ним. И они идут по пустеющим гатам, смотрят, как полная луна отражается в Ганге, медленно текут тяжёлые воды. Гокул берёт Ашу за руку, но каждый раз, при виде людей, отпускает. Аша понимает. Иностранка, идущая в компании индуса, это красная тряпка для быка. Значит ей всё равно, с каким индусом быть (странная логика), могут побить его, а её утащить куда-нибудь и сделать с ней что угодно. Но Аше не страшно, потому что она сумасшедшая, под натиском гормонов. Главное, идти рядом с Гокулом и нести всякий вздор. Тут она вспоминает слова Баблу, что это самый плохой парень из всех, что он плейбой с табуном девушек и кучей разбитых сердец. Аша всего лишь одна из сотен или тысяч. Но мысль сама собой куда-то прячется, не успев додуматься до конца.
Гокул спрашивает Ашу, где она живёт. «На Маникарнике», – отвечает Аша. Странный выбор. Но ей всё время хотелось видеть погребальные костры и чувствовать запах смерти в свежевыстиранном белье, полотенцах, в простынях. Она тогда боялась смерти. Аше нужно было всегда присутствие смерти рядом. Только так она могла перестать бояться. Она успокаивалась, глядя всё время на костры – ничего страшно нет, наоборот, кремация успокаивает. Рам нам сатна хэ – в словах Рамы истина. (эту мантру повторяют, когда несут тело к реке на кремацию).
Гокул немного удивился, что Аша живёт на крематории, но пошёл её провожать. Было уже поздно. Дойдя до отеля, он вдруг предложил пойти в кафе на крыше неподалёку. Сказал, что на него будут все пялиться, но чтобы Аша не обращала внимания. Так как только в туристическом месте они могли открыто сидеть вместе, пить чай-кофе и разговаривать».
Аша выдохнула. Посмотрела на меня и продолжила свой рассказ. «Заходим мы в этот ресторан. Персонал его знает. Ага, думаю про себя, всех девок сюда водишь. Ну что ж… пусть так». Заказываю чай, студент как-никак, наверняка без денег. Посетители – сплошь иностранцы. Многие смотрят на Гокула. Узнали. Потому что все туристы ходят на аарти – бесплатное шоу. Девчонки глазеют на него открыто, я чувствую себя королевой, я вижу, что они бы непрочь и сами на моём месте оказаться. Я с самым красивым парнем Варанаси. Повезло же.»
Аша говорила и говорила. Она не помнила, о чём они с Гокулом разговаривали. И разговаривали ли вообще. Закончив пить чай, Гокул снова пошёл её провожать. Потом сказал, что не хочет её отпускать, от чего ноги у неё подкосились. Бессмысленный трёп, но отчего-то было приятно. И он посмотрел своими глазами так, что Аша была готова на коленях ползти. В общем, в отель – нельзя, к нему – нельзя. Куда? Гулять с иностранкой ночью небезопасно. Он звонит другу, прибегает друг-пуджарик, готовый отдать им свою комнату и гулять всю ночь до утра. Последняя мысль, которую Аша помнит: «Что я делаю, я ухожу в ночи в трущобы Варанаси с двумя совершенно незнакомыми парнями», но мысль утекает. Только бьющее током тепло руки Гокула, ощущение полёта и сердце, бьющееся в висках.»
Марта
