Потом, когда Маша наконец добралась до дома, она открыла «Яндекс» и вбила запрос – так она узнала, что памятник Ашшурбанипалу стоит не в Нью-Йорке, а в Сан-Франциско.
Ошибка выглядела негрубой, очень милой и говорила только о том, что знания, разнообразные и экзотические, жили в голове своего хозяина совершенно особой, отдельной жизнью. Маша тревожилась только о накладках, которые могли произойти у Марка во время занятий со студентами. Что, если кто-нибудь из учеников выведет лектора-полиглота на чистую воду? Когда Маша сказала об этом Марку, тот искренне развеселился:
– Да на лекции я могу лепить вообще что угодно. Они же не слушают! Меня окружает спящая мозговая масса!
И Маша догадывалась, что некогда к спящей мозговой массе он причислял и её. Она ведь тоже когда-то была его студенткой.
Он тогда вёл у их курса факультатив по углубленному изучению античной литературы – заменял некстати приболевшего профессора Д.
Профессора Д. студенты любили. Он читал «Илиаду» по-гречески, а упоминая Плавта, переходил на латынь. На одном из занятий первые строки из «Пира» Петрония прервал звонок, а следующей лекции в исполнении профессора Д. не состоялось: он попал в больницу. На курсе ждали отмены пары, а то и вовсе – исключения факультативного курса из учебного расписания.
И вот, с опозданием на пятнадцать минут, когда студенты уже собирались покинуть аудиторию, в лекционный зал вошёл Марк Александрович Лакиди, высоченный и широченный, как шкаф, с неаккуратно подстриженной бородкой и шевелюрой оттенка перец с солью. Третьекурсники замерли на мгновение, и этого мгновения Марку вполне хватило.
– Здравствуйте, коллеги. Про вашу пару я узнал час назад. За час я обычно добираюсь от дома до института – если, конечно, троллейбус приходит вовремя. Как видите, я не успел даже побриться. Кому неприятно смотреть на небритого преподавателя, тому я разрешаю на моей лекции не присутствовать.
Говорил он с лёгкой картавинкой, отчего речь его приобретала мягкость и шарм. Лакиди оказался настоящим литературным монстром. Выяснилось, что цитировать латынь умеет не только профессор Д. На этой паре слушатели не скучали ни минуты: они обсуждали, какие метаморфозы на протяжении столетий претерпела прекрасная Фортуната. В числе прочих примеров лектор предъявил студентам образный ряд Бродского и тут же, на глазах у всех, низверг поэта с пьедестала – так римские статуи падали и крошились под ударами варварских топоров.
Кроме прочего, Лакиди быстренько объяснил студентам, чем отличается склонение слов на «us» от склонения слов на «is», расчертив доску на две части, и показал заодно, что станет со словами во множественном числе. Несмотря на свои немалые габариты, Марк был способен в два прыжка перемещаться от кафедры к доске; движения его напоминали пластику крупного зверя и завораживали слушателей, может быть, даже сильнее, чем тема, которую лектор подавал с таким упоением.
Когда лёгкий поклон Марка совпал со звонком, аудитория рукоплескала. На следующую лекцию курс снова пришёл полным составом.
Однако скоро вернулся профессор Д., и ученики встретили его с не меньшей радостью.
После той лекции Марк ни разу не вёл занятий на Машином факультете. Они пересекались в стенах учебного заведения, но никогда не разговаривали друг с другом. Если Маша случайно сталкивалась с Лакиди в коридоре или на лестнице, она здоровалась с преподавателем по имени-отчеству, но даже не мечтала заговорить с ним о чём-нибудь кроме античной литературы. А Марк признался, что вовсе не замечал девушку, потому что был близорук, а очков не носил. Он вообще никогда не запоминал фамилии чужих студентов и их лица. Как говорится, берёг свою зрительную память. По-настоящему познакомились они три года назад, уже после того, как Маша окончила институт.
Маша давно уже, сразу после окончания института в Москве, лелеяла надежду поступить в аспирантуру. Наконец она собрала документы и явилась в приёмную комиссию, но в нужном кабинете не оказалось никого, кроме Марка Александровича. Сотрудники кафедры, где работал Лакиди, были заняты переездом в другой корпус, а доцент прятался в административном крыле, дабы его не привлекли к общественно полезной работе и не заставили перетаскивать тяжёлые коробки и двигать шкафы.
Марк делал вид, что кого-то замещает или ищет какие-то бумаги, а на самом деле он просто прятался за шкафом, читал модный интеллектуальный роман и был совершенно счастлив, потому что в тёплый сентябрьский день никто не заставлял его заниматься физическим трудом. С должной самоиронией он поведал об этом Маше, которая сидела в кресле для посетителей возле рабочего места заведующей аспирантурой. Чем дольше она ждала, тем меньше было шансов добиться встречи с нужной сотрудницей.
Маша тогда ответила Марку, что её отец делал точно так же, когда не хотел участвовать в шумных кафедральных делах. Марк тут же поинтересовался, где работает Машин отец, и ей пришлось представиться.
К Машиному удивлению, Марк довольно быстро отбросил книгу и заявил, что в такую прекрасную погоду, как сегодня, грех сидеть в пыльном помещении. Доцент чуть ли не силой увёл девушку из административного крыла. Он вытащил Машу на свежий воздух и со свойственным ему пафосом воскликнул, что красивая женщина не должна думать ни о какой аспирантуре.
Окончательно забыв про служебные обязанности, Марк два с половиной часа водил её по московским дворикам и бульварам. Они прошли пешком всю Таганку, Хитровку и Маросейку, Марк упивался собственным красноречием, а Маша слушала.
Документы в тот день она так и не подала. А после мечты о научной карьере и вовсе отошли на десятый план.
Но сегодня, третьего января, Марк по большей части хмурился и молчал. Новогодний праздник не клеился, хотя, казалось, всё было на месте: Маша привезла фрукты, сварила кофе, зажгла свечи. Получила от любимого мужчины подарок, антикварную серебряную подвеску с нефритовой вставкой.
Марк чувствовал себя неважно. Ночью у него поднялось давление, а нужных лекарств в доме не оказалось. Уже два дня он боролся с ощущением подавленности: занавесил шторы, долго лежал, поджав колени к животу, засыпал тревожным сном; просыпаясь, заставлял себя читать. О том, чтоб выйти на прогулку, не могло быть и речи; уличный шум усиливал чувство тревоги. Маша знала, что Марк переживает подобные периоды, когда приближается очередной срок оплаты за комнату или когда Хомяк подолгу живёт у Лены. Очевидно, сегодня сыграло и то и другое. Монографию, которую Марк писал на заказ последние полгода, ему пока ещё не оплатили, а новые дополнительные заработки никак не появлялись.
– У древнего грека была защита от нестабильности, она называлась судьба. У средневекового человека имелась другая защита и оправдание – Господь Бог. – Марк раздавил окурок в бронзовой пепельнице. – А у меня эта защита приняла образ… ну просто ничтожный: сумасшедшая старуха за стенкой. Потому что, если она помрёт, мне отсюда придётся выметаться. И наступят чёрные времена.
Выметаться вместе со своими книгами и с ванной, подумала Маша.
– Хочешь, будем жить вместе?
Она всё ещё лежала на тахте, среди подушек, укрытая колючим верблюжьим одеялом.
– Я могу прописать тебя в Королёве, – наконец-то вслух было сказано то, о чём она думала очень давно, но предложить не решалась.
Прошло несколько секунд; кажется, весь дом замер в ожидании ответа.
– Меня – прописать в Королёве? – Голос Марка неожиданно дрогнул. – Зачем?
– Чтоб тебе не было так тревожно, – быстро ответила Маша. – Чтобы было куда податься, если вдруг старуха помрёт. У тебя же нет московской прописки.
Марк нервно смял сигарету.
– Вот это всё, – он обвёл глазами комнату, – это всё перевезти к тебе в Королёв?
– Зато мы будем вместе. А вместе всегда легче.
– О чём ты говоришь? – Марк нервно ходил от окна к двери и обратно. – Я же родом из чёртовой дыры, ты не забыла? И теперь я должен оставить Москву?
Он сел на тахту, огромный и взъерошенный. Теперь его лицо находилось в тени. Когда Марк волновался, его руки двигались бессознательно: кисти сжимали друг друга, пальцы сплетались и расплетались, выискивали мелкие заусенцы возле ногтей.
– Ты не понимаешь! – воскликнул он. – Твой городок… Да он все жилы из меня вытягивает!
Он говорил, говорил, и остановить его было уже невозможно. Марк сказал, что Королёв напоминает ему восьмидесятые годы, когда магазины работали до семи, дворники пили как черти, а транспорт был редкостью. Что осенью и летом там ещё можно жить, но зимой… Что недавно ему снился кошмар, в котором его комнату атаковали то ли мертвецы, то ли космонавты с той самой мозаики, которая считалась гордостью Королёва и украшала главную площадь города.
– Ты это как вообще себе представляешь? – Он говорил, а Маша только куталась в одеяло и молчала. – У меня тут, между прочим, книги. Да твой Петька в первый же день разложит свою еду на столе, а страницами из Сытина вытрется, как салфетками.
Машина одежда валялась где-то на тахте. Нужно было только включить верхний свет и хорошенько поискать – но она не хотела, чтобы Марк видел её лицо. Она начала по очереди сбрасывать на пол подушки.
– Кончай истерику, Иртышова! – выкрикнул Марк.
К горлу подкатывал комок, в глазах щипало. Как это некстати, подумала Маша. Как некстати. Нервы никуда не годятся.
Колготки Маша выудила из-под тахты, юбку – стянула с кресла, она висела там, укрытая тёмно-бордовой футболкой Марка. Возле двери нашла свою сумку и подхватила её за ремешок. Огляделась. Больше в помещении Машиных вещей не было.
– Я тебя провожу, – послышалось со стороны окна.
Марк даже сейчас пытался выглядеть галантным. Возражать ему было нельзя. От Маши требовалось сцепить зубы и выйти вместе с ним на улицу. Молча, вместе с любимым мужчиной, выкурить по сигарете. Произнести несколько ничего не значащих слов – а может, даже коротко пошутить. Чувствовать, как дым, который он выдыхает, доплывает по воздуху до Машиного дыма и перемешивается с ним.
Только отработав этот ритуал, можно было наконец-то сесть в машину и отчалить от поребрика (опять это словечко!). И проглотить подлый комок, застрявший между нёбом и корнем языка. Твёрдый, колючий комок, солёный на вкус.
Глава 6
– Что-то случилось, Марья Александровна? – спросил Алёша, когда она только появилась в прихожей.
– Почему ты так решил?
Алёша пожал плечом и нахмурился.
– Не знаю. Показалось. – Он взглянул на Машу и добавил: – Вы какая-то уставшая.
Уставшая – не то слово, подумала Маша и передала Алёше пальто. Она вовсе не рассчитывала, что вчерашнее празднование Нового года у Марка обернётся ночной дорогой обратно, в Королёв. Хорошо, что урок они с Алёшей назначили на одиннадцать, а не на десять утра, как поначалу предложила Маша.
– Марья Александровна, дорогая, с Новым годом вас! – В прихожей мелькнула Светлана Павловна, Алёшина мама. – В перерыве милости прошу к столу.
Учительница вздохнула и прошла в комнату. Отказать Светлане Павловне было невежливо, но сегодня Маша очень рассчитывала улизнуть от светской беседы. Алёшина мать непостижимым образом умела создавать вокруг себя суетливость и беспокойство.
По счастью, лишних разговоров удалось избежать. Во время перерыва, пока Светлана Павловна беседовала по телефону в другой комнате, Маша успела быстро натянуть на ноги сапоги и сдёрнуть пальто с вешалки.
Маша никогда не начинала второй урок не дав ученику, да и себе тоже, как следует проветриться. Вот и сейчас она немного потопталась возле подъезда. Выкурила последнюю сигарету из пачки. Обогнула двор по дуге и на обратном пути заглянула в аптеку, чтобы купить успокоительное. Сегодня ночью выяснилось, что в Машиной домашней аптечке нет даже корвалола.
А потом Алёша сказал ей очень странную вещь. Случилось это настолько неожиданно, что учительница на какое-то мгновение растерялась. Впрочем, Маша умела хорошо маскировать смущение. С какими только курьёзами она не сталкивалась за восемь лет работы.
Вернувшись с прогулки, она даже не успела нажать на кнопку звонка: Алёша распахнул дверь прямо перед её носом, будто бы точно знал, в какую секунду учительница поднимется на этаж. Вполне вероятно, он подглядывал за ней в глазок. Маша так и спросила его:
– Подкарауливал, что ли?
– Нет, конечно. Просто умею вас чувствовать.
– Что значит «умею»? – удивилась Маша.
Алёша засмеялся.
– Я как собака. Всегда знаю, когда вы к двери подходите. Ни разу ещё не ошибся.
– Так ты, значит, медиум! – Она подала мальчику пальто и, опираясь о табуретку, стянула с ног сапоги. – Тебе нужно тренировать интуицию.
Алёша повесил Машину одежду на вешалку и обернулся. Лицо его выглядело серьёзным.
– Бесполезно. Я только вас умею чувствовать, Марья Александровна.
Ну ты и ляпнул, подумала Маша. И что я должна тебе на это сказать? Не дай бог, влюбишься в меня, что тогда?
Но остальная часть урока прошла ровно. Ученик больше не подавал никаких поводов для тревоги. Маша успокоилась и даже посмеялась над собственной мнительностью. Ну что же, говорила она себе, посещать Алёшу ей придётся теперь гораздо реже. Родителям не терпелось вернуть ребёнка в класс, а значит, Машины визиты в следующие полгода будут связаны только с репетиторством: три часа в неделю для занятий русским и литературой, полтора – на подготовку к ЕГЭ по истории. Алёшино здоровье к концу года выправилось, и со второго полугодия из надомника он становился обычным учеником.
Алёша был на полголовы выше своей учительницы. Его непропорционально длинные конечности двигались как-то разлаженно, словно крепились к телу с помощью шарниров. Шея его, худая, с отчётливо выпирающим адамовым яблоком, сама собой вытягивалась вперёд, как у африканской газели, а на шее сидела нелепая прямоугольная голова со светлыми волнистыми волосами. На высоком лбу рельефно выступали лобные бугры. Подбородок тоже лез вперёд – казалось, изнутри этого лица рвалось наружу нечто такое, что невозможно было скрыть, да молодой человек уже и не скрывал. Алёшина некрасивость уравновешивалась очень спокойным взглядом зеленоватых глаз за толстыми стёклами очков. Светлана Павловна покупала сыну очень стильные оправы; лицо в этих очках как бы смягчалось, становилось простым, домашним, одним словом – никаким. Казалось, Светлана Павловна прилагала особые усилия, чтобы создать для Алёши образ, делающий её ребёнка незаметным настолько, насколько это возможно. Добротные вещи, которые она ему выбирала, были весьма скромного покроя и неброских оттенков – серого, песочного, тёмно-синего. Материнская попытка замаскировать Алёшин непростой характер выглядела трогательно, но смысла не имела: Маша знала, что этот мальчик никогда не походил и не будет походить на других детей.
В июне Алёше уже исполнялось девятнадцать, и он был самым старшим мальчиком в 11-м «А» классе. Целый год Алёшиной учёбы пропал впустую, так как в девять лет он перенёс операцию на сердце и остался на второй год. Но после коррекции врождённого порока Алёшины беды не кончились. В четырнадцать он, маленький и щуплый, начал быстро расти. «Гормональная перестройка организма» – так говорят медики о подобных переменах. К проблемам с сердцем, которое, со слов врачей, не поспевало за ростом скелета, добавились проблемы с суставами, и ребёнку поставили диагноз «ревматоидный артрит». У мальчика дважды в год опухали колени, а в прошлом году впервые заболело тазобедренное сочленение – на снимке обнаружили воспалительный выпот, и врачи настаивали на щадящем режиме. Мальчику назначили гормоны, и несколько месяцев назад воспаление успокоилось; осталась только лёгкая хромота, почти не заметная глазу.
Незаметная, потому что молодой человек и без того был угловат и неловок, а может, он просто выглядел так в большой старомодной квартире своих родителей, где даже мебель подобралась приземистая. Например, в зале рядом с низеньким пузатым комодом стоял лакированный журнальный столик на гнутых ножках. Кому сейчас нужны журнальные столики, кто читает за ними газеты?
Алёшин папа, Владимир Львович, – читал.
Владимир Львович, лысый, полноватый господин в возрасте далеко за шестьдесят, походил на флегматичного буржуа со старых советских карикатур. Однако это было всего лишь ширмой. Маша смотрела на рыхлое лицо с мешками по контуру нижних век, на блестящую лысину и выпирающий из-под пиджака грушевидный живот. Её невозможно было обмануть: за внешним благодушием скрывался властный человек с консервативными взглядами, привыкший держать под контролем всё и вся. Впервые она увидела настоящее лицо Алёшиного отца, когда они беседовали в так называемой библиотеке, где находилось рабочее место главы этой семьи.
Библиотека! Нет, комната Владимира Львовича не имела ничего общего с мемориальным кабинетом Машиного дедушки – всё здесь оказалось непродуманно, неудобно и устроено напоказ. Но Маша поняла главное: в общем пространстве квартиры имелась отдельная территория, принадлежащая только этому мужчине и больше никому.
Алёшин отец, несмотря на почтенный возраст, был крупным начальником на московском заводе, производящем металлические конструкции. Завод этот пережил тяжёлые времена и всё-таки удержался на плаву как в конце восьмидесятых, так и в девяностые. Владимир Львович, не желавший сдавать свои позиции молодым соперникам, работал много и редко бывал дома. Пожилой мужчина был женат вторым браком. Первая его жена умерла, у неё не выдержало сердце – а может, Владимир Львович попросту сжил её со свету, такая мысль пришла к Маше, когда она получше присмотрелась к отношениям в семье Девятовых. Светлана Павловна, женщина мягкая и покладистая, родила Алёшу в сорок пять и всю жизнь пыталась оградить своего занятого по службе мужа от проблем с больным ребёнком, обихаживая того и другого наподобие прислуги.
Устав школы, в которой работала Маша, запрещал педагогам вести ученика-надомника и одновременно натаскивать его на ЕГЭ, получая при этом от родителей оплату сверх той, что полагается по рабочему коэффициенту. Репетиторство во все времена являлось для учителя одним из способов дополнительного заработка; главное, было не брать денег с тех детей, у которых ты ведёшь уроки согласно школьному расписанию. Преподаватели обычно помалкивали о своих доходах, и Маша не припоминала случаев, чтобы нарушителей лишали специальных выплат или увольняли. И всё-таки Маша, согласившись готовить Алёшу к ЕГЭ, на всякий случай попросила Светлану Павловну не рассказывать другим родителям об их сотрудничестве. Светлана Павловна скрепя сердце пообещала. Хотя сама, конечно, то и дело забывала о своём обещании и в случайных беседах не упускала возможности похвастаться перед друзьями: не в каждой семье работает репетитором внучка академика.
Именно Машина фамилия сыграла важную роль в выборе, сделанном Алёшиными родителями.
Владимир Львович удивлённо вскидывал брови и причмокивал губами, когда листал бумаги и рекомендации Марии Александровны Иртышовой. Особенное впечатление на него произвели три удостоверения (в народе их называли сертификатами), согласно которым выходило, что Маша является экспертом по Единому государственному экзамену не только по русскому языку и литературе, но также по истории.
Правда, по истории Маша уже год как не проходила аттестацию (да и само удостоверение она получила только лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств), но Алёшиному отцу вовсе необязательно было об этом знать.
– А позвольте полюбопытствовать… – церемонно начал Владимир Львович. – Не имеете ли вы какое-то отношение к тому самому Иртышову… Знаете ли, был такой академик.
– Имею, – улыбнулась Маша. – Академик Сергей Николаевич Иртышов – мой дед. А Николай Иванович Иртышов – прадед.
– Ну и ну… – протянул Владимир Львович. – Вот уж никогда бы не подумал…
И тут же осёкся, натолкнувшись на Машин вопросительный взгляд.
– Я не это хотел сказать… – Он попытался исправиться, но не настолько, чтобы Машина первоначальная реакция полностью пропала. – Расскажите мне про вашего прадеда.
Маша на секунду задумалась. Из богатой на события биографии Николая Ивановича Иртышова ей следовало выбрать главное и сказать это так, чтобы собеседник не заподозрил правнучку великого человека в высокомерии.
О прадеде Николае Ивановиче легко можно было узнать из статьи в Википедии. Там говорилось, что родился он в конце позапрошлого века в городе Кунгуре Пермской губернии. Что отцом первого в их роду академика был обычный сельский врач. Окончив Пермскую мужскую гимназию в 1876 году, Николай Иванович поступил на медицинский факультет Московского университета, где уже к 1907 году стал профессором кафедры анатомии с микрографией. Потом прадед перевёлся в Петербург… Нужно ли объяснять Владимиру Львовичу Девятову, что такое микрография?
О научной деятельности Машиного прадеда электронная энциклопедия говорила следующее:
Один из основоположников советской гистологической школы. Изучал реакции тканей на рентгеновское излучение. Основные работы касаются патологии тканей, развившихся из нервной трубки. Особое внимание уделял роли сигнальных молекул в образовании нейроэпителия и нейрональных стволовых клеток. При участии Н. И. Иртышова в 1908 году в Санкт-Петербургском женском медицинском институте был открыт первый рентгенологический кабинет.
– Он занимался строением тканей, – сказала Маша Девятову-старшему. – Изучал генетические аномалии.
Алёшин отец удовлетворённо кивнул: на заданный вопрос Маша ответила правильно.
– Не ожидал, что наследница такой фамилии будет работать в простой московской школе. – В интонации Владимира Львовича всё ещё проскальзывало недоверие. – Что послужило причиной сего любопытного поворота?
Маша привыкла к расспросам и имела целый набор ответов, помогавших ей отвертеться от необходимости говорить правду.
– Всю жизнь мечтала учить детей, – сказала она. – Моя семья пошла мне навстречу.
Владимир Львович глубокомысленно вытянул губы в трубочку, всем видом выражая уважение и понимание.
– Да вы настоящий подвижник, – сказал он, и Маша не поняла, иронизирует он или говорит серьёзно. – Ваши сертификаты меня впечатлили. Можете приступать к работе. Мы будем платить вам за часы, которые вы потратите на Алёшу сверх той нагрузки, что полагается вам по графику занятий с детьми, которые учатся на дому. Думаю, это будет справедливо. Вам ведь за нашего сына уже платят какие-то надбавки?
Подобные беседы с родителями новых учеников стали для Маши делом привычным. Одни пытались устроить ей внутренний экзамен и проверяли уровень её знаний. Другие приглашали на продолжительный разговор и проводили что-то вроде конкурса на должность няни или гувернантки. Мама одной девочки даже составила тест на пятьдесят два вопроса – она хотела знать о репетиторе всё, включая хронические заболевания и график на основном месте работы. Заполнять ту анкету Маша не стала и оплату за пробное занятие не получила. Маша помнила, как она тогда расстроилась из-за потерянного времени и денег, в которых остро нуждалась.
Зато Алёшины родители хорошо знали Машу безо всяких анкет, и договориться с ними оказалось гораздо проще.
Обстановка Алёшиной комнаты, угловой и очень светлой, была хорошо продумана. Плотные римские шторы песочного цвета днём всегда были подняты, а вечером – опущены. На столе в левом углу стояла лампа, бежевый абажур с дверцей, которая открывалась и закрывалась, превращая рабочий осветительный прибор в ночник.
Рядом с большим столом, вернее прямо под ним, находился второй, лёгкий и мобильный, оснащённый колёсиками. Наклон столешницы изменялся вращением винта сбоку от крышки. Функционально управляемую парту сделали на заказ: Светлана Павловна объясняла, что именно такая парта нужна ребёнку с больными суставами. Алёшино кресло тоже было произведением ортопедического искусства. Иногда Алёша уступал его учительнице. Она опускалась туда, откидывала спинку и поднимала подставку для ног: по стопам сразу же разливалась приятная тёплая волна. Такая конструкция, со слов Светланы Павловны, «идеальна для разгрузки межпозвоночных хрящей и профилактики остеохондроза».
На стенах Алёшиной комнаты висели полки с книгами; возле входа стоял книжный шкаф, а в углу – кровать с тёмно-коричневым покрывалом.
