– А я их выкинул, – сказал мальчик, когда Маша спросила его про старые детские игрушки. – Как вернулся однажды из больницы, как посмотрел на всё это… На машинки всякие… Так они меня раздражать стали, вы не представляете. А картину правильную, чтобы на стенку повесить, я ещё не нарисовал.
За свою жизнь Маша повидала много жестоких шуток природы. Алёшин талант был одной из них. Ребёнок с раннего возраста прекрасно рисовал, но отчётливее всего дарование проявилось в восемь-девять лет, когда мальчик перенёс первую операцию. Светлана Павловна, чтобы развлечь сына, принесла ему в больницу пособие по рисунку карандашом «Как нарисовать лошадь». Мать выбрала подарок почти машинально, но, по-видимому, выбор этот оказался не случайным.
Светлана Павловна сама была выпускницей МАРХИ и в ранней юности, если верить преподавателям из института, довольно сносно рисовала акварелью. Об этом Алёшина мама часто рассказывала Маше, словно бы оправдываясь за свою блёклую, ничем не примечательную жизнь. Она училась в институте и жила в однокомнатной квартире с тяжелобольной матерью, ухаживать за которой пришлось без малого двадцать лет. В таких условиях ни о каких акварелях не могло идти и речи – Алёшина мама с горечью и гордостью повторяла, что свои лучшие годы она добровольно посвятила служению близкому человеку. Ей повезло: когда она познакомилась с Владимиром Львовичем, несчастной матери уже не было в живых, а сама Светлана Павловна дослужилась до хорошей должности заместителя директора одного подмосковного художественного музея. Своё позднее замужество Светлана Павловна благословляла в молитвах. Она и думать забыла, что когда-то бегала по Москве с этюдником.
О своих давних попытках освоить рисование мать вспомнила в книжном магазине, когда решила купить сыну что-нибудь развлекательное.
Пособие «Как нарисовать лошадь» маленький Алёша принял с восторгом. Через несколько дней он потребовал продолжения. Так на его больничной тумбочке образовалась внушительная стопка выпусков этой серии: «Как нарисовать человеческую фигуру», «Как нарисовать голову» и прочие. Ребёнок с завидным упорством заполнял альбомные листы, количество которых, к потрясению родителей и больничного персонала, становилось всё больше и больше.
Мальчика давно уже выписали из больницы, а на полках его книжного шкафа появлялись всё новые и новые учебники: «Свет и тень», «Основы учебного академического рисунка», «Техника живописи». Главное место в комнате занял этюдник – пока ещё хлипкий, фанерный, мальчик купил его на собственные деньги, вызволенные из брюха старой свиньи-копилки. Стало понятно: Алёша нашёл своё место в жизни. Вернее, это стало понятно только ему самому, но не Владимиру Львовичу. Отец считал рисование бесперспективным и, главное, малооплачиваемым занятием.
Любимой Алёшиной техникой была графика, но, когда он показал свои работы профессионалам, ему было сказано, что на одной графике далеко не уедешь. Дескать, если хочешь получить высшее художественное образование, нужно подтягивать и другие техники – акварель, масло. Когда родители услышали об Академии художеств, дома грянул скандал. Владимир Львович выбрал для сына совсем другую профессию.
– Нас с матерью скоро не будет! – кричал он. – Сколько нам осталось? Десять лет? Пятнадцать?
– Пап, ну к чему эти расчёты? – мягко возражал сын, но Владимир Львович, захлёбываясь гневом, подходил к сыну вплотную и кричал прямо в лицо. На Алёшиных щеках оседали тёплые брызги родительской слюны.
– К чему?! – гремел Владимир Львович. – У моего сына должна быть блестящая профессия. Денежная! Уважаемая.
– Пап, хороших художников тоже уважают, – пытался возражать Алёша и, отвернувшись, тихонько стирал ладонью тягучие капли.
– Уважают? Да после смерти их только и уважают, дурья твоя башка! – Отец махнул рукой. – Есть у меня прекрасное знакомство в Дипломатической академии. Закончишь вуз, пойдёшь на службу, а там, знаешь… Хоть рисуй, хоть чечётку бей.
Переубедить отца было невозможно. Словосочетание «Дипломатическая академия» превратилось в Алёшино проклятие, и он вскипал каждый раз, когда Владимир Львович заводил разговоры о высшем образовании.
– Володя, – говорила Светлана Павловна мужу, – посмотри, у ребёнка снова тахикардия.
– У него всегда тахикардия! – бушевал отец. – А у меня, между прочим, давление. Могли бы поберечь отца, уже недолго осталось!
Владимир Львович был гипертоником. Светлана Павловна однажды поделилась с Машей опасениями насчёт его здоровья и рассказала, что на плановом обследовании его головного мозга выявилось несколько микроинсультов, которые мужчина, возможно, несколько лет назад перенёс на ногах.
Тогда Светлана Павловна предложила сыну соломоново решение: пусть отцу кажется, что мальчик во всём соглашается со старшими и готовится к своей будущей работе в министерстве. В награду за это Светлана Павловна из личных средств обещала оплатить Алёше частного учителя рисования, самого лучшего, какого только можно было найти. Она обещала ненавязчиво, исподволь вести с Владимиром Львовичем разговоры об Алёшином будущем и в этих разговорах отстаивать исключительно Алёшины интересы. Возможно, женщина искренне верила в то, что сможет повлиять на своего мужа, и Владимир Львович, сменив гнев на милость, рано или поздно даст Алёше отцовское благословление. А может, она просто надеялась, что сын вырастет и передумает.
Оплату подготовки к экзаменам в вуз Алёшиной мечты мать тоже брала на себя. Большим достижением она считала свою лучшую находку, Машу, репетитора сразу по трём необходимым предметам – русский, литература и история.
Учитель рисования тоже нашёлся. Николая Фёдоровича Кайгородова знала вся неофициальная художественная тусовка Москвы и Петербурга, но Алёша обращался к нему просто: «Дядя Коля». Впрочем, это прозвище было известно гораздо шире, чем настоящая фамилия художника, и даже Маша, которая плохо разбиралась в современном искусстве, раньше не раз слышала о «дяде Коле – звезде московского подполья».
Это был изжелта-смуглый, когда-то темноволосый, а сейчас полуседой мужчина с бородой и жёсткими, сбитыми в плотный колтун волосами. В ухе у дяди Коли болталась серебряная цыганская серьга. Человек он оказался ещё не старый, но основательно потрёпанный неудачами и искалеченный тягой к выпивке. Побороть эту тягу не смог ни он сам, ни врачи, поставившие Кайгородову на сороковом году жизни диагноз «цирроз печени». На уклад дяди-Колиной жизни этот диагноз никак не повлиял, разве что среди его любимых тостов появился ещё один: «Ну, за цирроз!»
Светлана Павловна помнила дядю Колю ещё по своему прежнему, подмосковному бытованию, когда молодой художник только начал покорять московскую богему. Музей, где Алёшина мама работала в молодости, приобрёл несколько дяди-Колиных работ, и мастер иногда заглядывал к Светлане Павловне на службу, как будто в гости. Может, он надеялся, что музей раскошелится и купит у него стилизованный городской пейзаж. А может, мужчине просто нравилась Светлана Павловна, тогда ещё стройная, русоволосая девушка с короткой толстой косой и мягким выражением серо-зелёных глаз. «Эх, какая она была, твоя матушка! – говорил Алёше дядя Коля, взмахивая руками, словно пытаясь что-то вытянуть из воздуха. – Рисовать её нужно было, вот что!»
Наверное, в недрах кайгородовской мастерской где-нибудь валялся портрет молодой Светланы Павловны – вот только невозможно было отыскать нужную вещь в пыльном помещении, снизу доверху заваленном холстами и гипсовыми фигурами. Здесь дядя Коля не жил, а только трудился. Ночевать он уходил на станцию Сокол, в однокомнатную, которая досталась ему по наследству. В мастерской художник не мог уснуть, здесь его мучительно одолевала неоконченная работа.
Неожиданно для всех Алёша и дядя Коля подружились. Кайгородов даже сделал мальчику ещё один ключ от своей мастерской, чтобы ученик мог приходить туда и упражняться в технике, когда у хозяина случались внезапные «проблемы со здоровьем», попросту говоря, запой.
– Посмотри на своего Кайгородова! – сердился Владимир Львович. – Вот тебе типичный представитель так называемых людей искусства. Тоже хочешь быть таким?
Но Алёша год за годом упорно приходил в мастерскую.
Он обзавёлся новым этюдником, уже не фанерным, а настоящим.
Видавшая виды деревянная конструкция на фоне остальных предметов Алёшиной комнаты выглядела очень архаично и напоминала Маше средневековую дыбу. Этюдник стоял на таком расстоянии от окон, чтобы Алёше было куда установить тумбочку для модели. На тумбочку он водружал сперва ступеньку с драпировкой, а после и саму модель – чайник, стакан, рюмку. Алёша учился работать и акварелью, и акрилом, и маслом – Светлана Павловна часто проветривала его комнату, пытаясь избавиться от горьковатого душка с рыбным привкусом. Так пах льняной концентрат, составная часть масляных красок, – и Алёша радовался, что на этот запах, в отличие от многих других, у него не было аллергии.
Трудности начались, когда у Алёши заболели суставы. Поездки в мастерскую на общественном транспорте превратились в непростое испытание. Стоять возле домашнего этюдника во время обострений стало невозможно, а функциональная парта, купленная для занятий, в положении лёжа не давала Алёше необходимый наклон и обзор. Писать предметы он мог теперь только в несколько заходов, и при этом, с его слов, терялось всё: настроение, освещение, чувство формы. Отношение родителей к трудностям сына удивило Машу.
– Ничего, помучается и плюнет, – бросил через плечо Владимир Львович, когда учительница заглянула в гостиную – переговорить о здоровье ученика.
– Мы что-нибудь придумаем, – пообещала Светлана Павловна и мягко, но настойчиво выпроводила Машу в коридор.
Одиннадцатый класс стал для Алёши переломным. Здоровье его неожиданно выправилось; возможно, главную роль сыграли гормональные препараты и физические упражнения, которые Алёша упорно делал каждый день. В первом полугодии ученик без особых усилий получил твёрдые пятёрки по всем предметам. Когда Маша посмотрела результаты предыдущих лет, ей стало ясно, что Алёша тянет на медаль. Ценность школьной медали по сравнению с прежними временами оказывалась неизмеримо меньше (всего-то несколько дополнительных баллов при поступлении в вуз), но Маша понимала, что в некоторых случаях даже такая мелочь имеет значение.
Режим прежнего Алёшиного обучения вполне устраивал как Машу, так и классную 11-го «А» Анну Сергеевну Горячеву. Тем сильнее Маша была удивлена желанию Алёшиных родителей вернуть сына в коллектив во втором полугодии выпускного класса.
– Зачем слабому ребёнку ещё один стресс? – спросила Маша у Горячевой ещё в декабре.
Завуч уставилась на неё в недоумении.
– Вы что, Мария Александровна, против здоровой социализации детей?
Маша не была против. Она просто боялась за Алёшино здоровье.
– Ну, знаете, – сказала Горячева, – как родители решат, так и сделаем. Им всё-таки виднее.
Возможно, Светлане Павловне и Владимиру Львовичу многое было действительно виднее. Они прекрасно понимали, что на посещение школы у Алёши уйдёт гораздо больше времени и сил, чем на занятия с приходящими учителями. Откуда мальчик возьмёт дополнительные часы? Конечно же, ради успешной сдачи экзаменов ему придётся пожертвовать уроками рисования.
Понимал это и сам Алёша. Однако его настрой Маше понравился. Молодой человек сказал, что художник обязан знать жизнь, и не вечно же ему сидеть взаперти.
– Вот, – почти удовлетворённо буркнул Владимир Львович, услыхав Алёшин ответ. – Мужик растёт. А не какая-нибудь там… Орхидэ?я.
И Маша успокоилась. Она подумала, что, наверное, в каждой человеческой судьбе всё происходит так, как нужно, – и тогда, когда нужно. Значит, настало время Алёше вернуться в свой класс. К тому же – она знала это по себе и находила тому немало подтверждений – последний год учёбы для ребят очень часто становится самым интересным, самым запоминающимся. Может, и у Алёши всё сложится так же.
– Если вдруг в школе начнутся какие-то трудности, – сказала она ученику на прощание, – или что-нибудь окажется непонятно, можешь всегда обратиться ко мне.
– Ладно, – улыбнулся Алёша. – Но вы же придёте в следующую пятницу?
Он стоял возле своего этюдника и смотрел на Машу – шея чуть вытянута, взгляд устремлён вперёд.
– Куда от тебя денешься, – вздохнула Маша. – Приду.
Глава 7
Маша немножко знала этот городок, который раньше назывался Загорском, а сейчас носил красивое старое название – Сергиев Посад. Он рос вокруг лавры, как пристройки вокруг хутора; жизнь здесь стекалась к главной улице, которая в новых посадских реалиях сохранила советское название – проспект Красной Армии. По обе стороны проспекта стояли двух- и трёхэтажные здания конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Дороги в Посаде были разбитыми, и поэтому Маша ставила машину на стоянку возле монастырского комплекса.
Они с Иркой шли по аккуратно расчищенной тропинке – к храму.
– Когда ты, Маруся, наконец найдёшь себе нормального мужика? – тараторила Ирка. – Сильного, энергичного. Вот Марк твой, он кто? Трепло и больше ничего. А надо, чтобы мужик всё для тебя делал, поняла? Ты подумать ещё не успела, а он уже р-раз – и принёс на блюдечке с каёмочкой. Вот что ты всё смеёшься? Смейся-смейся! Я сегодня обязательно свечку за тебя поставлю. Николая Угодника попрошу, чтоб тебе в этом году повезло. И вот увидишь, всё будет, как я сказала.
Ирка говорила совершенно серьёзно.
– Тебе надо было выйти замуж за китайского императора и каждый год штамповать ему наследников, – парировала Маша. – А сама вышла за простого парня.
– Ой, не могу. Императора! – Ирка хихикнула и поправила платок. – А тебе, дорогая моя, давно пора родить второго. Доченьку надо родить, поняла? И не от придурка этого, а от молодого и здорового мужика.
Цель Иркиного приезда в лавру была незамысловатой. Два месяца назад она сделала аборт, и, хотя не сомневалась в том, что поступила правильно, для полного спокойствия ей всё-таки требовалась беседа с батюшкой, пусть даже непродолжительная.
Это был не первый Иркин аборт. Жизненная сила, заложенная в неё природой, кроме прочего, проявлялась в способности к зачатию. Дважды за последние семь лет Ирка перевязывала маточные трубы, и дважды лигатуры рассасывались, повергая в замешательство и врачей, и саму Ирку, и всю её родню.
У них с мужем уже было двое детей, десятилетний мальчик Серёжа и дочка Дашенька, четырёх лет, Машина крестница. Ирка, в прошлом секретарша в деканате, так и не вышла на службу после очередного декретного отпуска. Она вела хозяйство и получала небольшой доход со своего давнего хобби: пройдя несколько уроков у профессиональных кукольников, Ирка мало-помалу сама становилась востребованным мастером. Её приглашали вести семинары, она участвовала в выставках и время от времени брала частные заказы.
– Ну ладно, пойдём ставить свечки, – сказала Ирка. – Или сначала на исповедь?
Пахло плавящимся воском. Маша стояла неподалёку и наблюдала, как Ирка склонилась перед батюшкой. Голова подруги была покрыта фиолетовой, вышитой серебряными нитками епитрахилью. Священник что-то тихо говорил над ней – но говорил недолго. Ирка быстро выскользнула из-под накидки, сдвинула на лоб съехавший платок и, перекрестившись, направилась занимать другую очередь, к причастию.
– Ну что? – Маша участливо поддержала подругу под локоть.
– Как рукой сняло, – сказала Ирка и, заметив Машин недоверчивый взгляд, добавила: – Честно-честно. Гораздо легче.
– Ну и хорошо, – улыбнулась Маша.
Ирка замедлила шаг и краем глаза посмотрела на подругу.
– Марусь, тебе бы тоже исповедоваться… Я же вижу, как ты бьёшься, – завела она старую шарманку. – А батюшка тебе помог бы. Зря ты ушла. И к причастию не пойдёшь?
Маша вздохнула.
– Куда мне к причастию, – сказала она. – Вечером я не постилась, да и утром кофе выпила.
Ирка всплеснула руками.
– Ой, посмотрите на неё! Кофе она выпила. Я вот тоже утром кофе выпила, а ещё яичницу съела и три сигареты скурила. Пост – это же чистая формальность.
Маша улыбнулась.
– Ну конечно, формальность. – Она заправила волосы под платок и оглянулась. – Как много народу-то.
– Рождество скоро, – сказала Ирка. – Всё-таки не пойдёшь на исповедь?
Маша вышла на крыльцо, повернулась к храму и трижды перекрестилась на купола. День был пасмурный, и над крестами, в небе, затянутом однородной серой массой, крикливыми стаями летали галки.
Вдоль дорожек росли голубые ели, почти такие же, как те, что отец давным-давно приносил домой на Новый год. Маша добрела до выхода, постояла возле шахматных стен Надвратной церкви. Пилястры Надвратной оплетали неприлично большие, тщательно прорисованные фиолетовые гроздья винограда.
Она прохаживалась по расчищенным дорожкам и смотрела по сторонам. Во дворе лавры было полно народу. Большинство стояло в длинных очередях на исповедь и причастие, эти очереди тянулись вдоль дальней стены, до самых Больничных палат. Остальные паломники, прихожане и туристы бродили по территории. Особенно ярко выделялись шумные, цветные компании японцев с фотоаппаратами и живописные группы священнослужителей. Полы их чёрных одеяний развевались на ветру, лица семинаристов и служек выглядели отрешённо и непроницаемо.
Возле входа в собор были навалены строительные леса; видимо, здесь завершались (или только начинались?) реставрационные работы. Маша прошла вдоль стены, выбеленной извёсткой, облезшей там и тут настолько, что была видна фактура кирпичной кладки. Осмотрела низко расположенные, зарешеченные окна с красно-коричневой облупленной краской по рамам. Полукруглая арка выглядела поновее и повеселее, в глубине её находилось подсобное помещение, а рядом стояла прислонённая к заржавленному козырьку высокая лестница.
– Кого-то ищете? – обратился к Маше человек с бородкой, в длинной тёмной одежде и чёрной круглой шапочке.
– Нет, – ответила Маша. – А что это за строения?
– Здесь гулять не благословляется, – серьёзно сказал юноша. Словно опасаясь встретиться с Машей глазами, он сразу же отвёл взгляд.
Маша насмешливо посмотрела на него и развернулась. Удаляясь от арки, она чувствовала, как служка, уже без тени смущения, смотрит ей в спину.
В маленькой барочной часовне рядом с Успенским собором находилась купель. Люди приближались к купели, крестились и набирали святую воду в пластиковые бутылки. К источнику подошёл незнакомый мужчина, перекрестился и с важным видом поднёс к серебряному крану бутылку из-под кока-колы. Наблюдая за простодушным дядькой, от которого к тому же разило перегаром, Маша улыбалась и прятала улыбку в край платка, серого с мелкими розовыми цветами.
У Машиной бабушки, Нины Александровны, в комнате – и в городской квартире, и на даче – имелся красный уголок: несколько икон, которые она называла семейными. Был у неё позолоченный святитель Николай, с ним бабушка разговаривала чаще всего. А ещё бумажный Спас. Старшей сестре Альке он не нравился, потому что казался ненастоящим: бабушка просто-напросто взяла репродукцию из художественного альбома, прилепила её на картонку, а по периметру на клей посадила цветную тесьму с люрексом, ту самую, которой Ираида Михайловна когда-то наставляла Алькино летнее платье. Потом бабушка отнесла бумажного Спаса в церковь к батюшке и освятила. Получилась икона, правда, в такую икону было очень трудно поверить, но бабушке приходилось мириться: другого Спаса у неё не имелось.
Изо всех бабушкиных икон маленькой Маше больше всего полюбился Георгий со Змием, старинная литая табличка, даром что маленькая, зато тяжёлая. Лица Георгия совсем не было видно – может, оно стёрлось, а может, его никогда и не было, потому что остальные элементы рисунка мастер выполнил тоже весьма схематично. Однако движение руки Георгия, его конь, линия копья, взметнувшиеся кудри, поднятый подбородок – всё говорило о силе, скрытой в маленьком человечке. Под копытами коня клубился дракон с тонкой шеей, он выглядел жалким и предвещал всаднику скорую победу. Маленькая Маша была почти влюблена в героического персонажа и приходила в бабушкину комнату специально, чтобы поглядеть на него. Вместо пустого овала Маша воображала любое лицо, иногда – прекрасное, а иногда – страшное.
Именно эту иконку Маша сохранила после переезда в Москву, а потом в Королёв – Георгий стоял на полочке в большой комнате, прямо за креслицем куклы Маруси. В Машино владение вещица попала очень просто: на бабушкиных похоронах внучка недолго думая стянула её с подставки и спрятала в своём ящике, среди белья. Нет, бабушке не удалось привить девочкам православную веру – да она и не старалась, понимая, что внучкам суждено будет учиться и жить при социализме, а может быть, даже при коммунизме. Маша просто любила эту вещь, вот и присвоила её. Мама, Ираида Михайловна, после поминок хватилась Георгия, да поздно – и потом долго сетовала на то, что на бабушкиных похоронах объявился воришка.
Среди реликвий Нины Александровны имелась икона Казанской Божьей Матери, в медном окладе. У этой Девы было треугольное тёмное лицо, изрезанное многочисленными линиями; наверное, икона пострадала во время каких-то перемещений, но сейчас все удары зажили, потемнели и стали чёрными, старыми рубцами. Икона темнела с каждым годом, и бабушка всё собиралась отнести её в ленинградский Николо-Богоявленский собор, к реставратору. Однажды зимой бабушка обернула икону в несколько слоёв газеты, вышла на улицу и села в трамвай, который шёл по Садовой почти до самого собора. Где-то впереди случилась авария или короткое замыкание на линии; Нина Александровна вышла из вагона и направилась к храму пешком, держа под мышкой драгоценный свёрток. Возле пешеходного перехода на проспекте Майорова какой-то случайный мужчина задел бабушку плечом – она неловко поскользнулась, упала и сломала руку. Так, с иконой под мышкой, Нину Александровну доставили в больницу, где ей сделали рентген и наложили гипс.
В конце восьмидесятых Нина Александровна сильно сдала. Родители Аллы и Маши давно уже расстались, мама была поглощена попытками открыть собственный бизнес, хозяйство отошло Альке и велось спустя рукава. Годы перестройки подгребли под себя бедную Нину Александровну с её слабой поджелудочной железой, требовавшей строгой и сбалансированной диеты.
Тёмную Богородицу положили к бабушке в гроб: об этом Нина Александровна попросила в каком-то письме. Доцент Иртышов сделал так, как просила бабушка, хотя бывшая жена прямо над гробом предлагала ему не дурить и выгодно продать уникальную вещь. Возможно, у неё уже имелся покупатель, но папа на похоронах так зыркнул на Ираиду Михайловну, что мама замолчала и больше не поднимала тему торговли иконами. За всю историю семьи это был, наверное, первый и единственный раз, когда Ираида Михайловна послушалась доцента Иртышова.
Справедливости ради надо сказать, что у Маши и Альки имелась и другая бабушка, мамина мама. Она умерла, когда девочки были маленькими, и Маша совсем её не помнила. Второй дедушка, мамин отец, долгое время лежал парализованный в своей пустой трёхкомнатной квартире на Васильевском острове. У него, бывшего номенклатурного работника, некогда державшего в кулаке целый район, однажды на нервной почве сильно поднялось давление, и в мозгу лопнул какой-то сосуд. Он стал совершенно беспомощным, лежал и никого не узнавал. У его постели одна за другой менялись сиделки, и когда он умер, вся семья вздохнула спокойнее и свободнее. Квартиру на Васильевском острове сразу же сдали. Деньги, полученные от жильцов, помогали семье Иртышовых выживать в непростые перестроечные годы.
Маша теперь не сожалела о своём приезде в лавру. Казалось, она совсем уже позабыла семейную историю с Тёмной Богородицей, а сегодня вдруг вспомнила, и ей стало немного теплее и уютнее. Она лёгким сердцем бродила по дорожкам монастырского комплекса – словно бы в толпе, а словно бы и одна.
Ирку было видно издалека; высокий рост выделял её среди любой массовки. Бросались в глаза и оранжевые подсолнухи на Иркином зелёном платке, из-под которого постоянно выбивалась прядь волос цвета красного дерева – перед Новым годом Ирка долго выбирала оттенок.
Когда Маша и Ирка поднимались по лестнице храма, чтобы перед отъездом поставить свечки и написать записки, навстречу им осторожно спускались две старухи с тёмными от морщин лицами. Первая – горбатая – ступала неуверенно, полностью доверяя спутнице, на чью руку опиралась. Вторая старуха, худая и высокая, придерживала первую за предплечье.
Случайно Машин взгляд пересёкся со взглядом высокой старухи – Маша вздрогнула, словно обожглась, но пожилые женщины уже прошли мимо. Она развернулась и сбежала по ступенькам вниз.
Женщины медленно шли по дорожке.
– Фаина Теодоровна! – крикнула Маша.
Высокая женщина обернулась.
– Я Иртышова. – Маша прикоснулась к рукаву её пальто. – Младшая Иртышова. Вы у нас в Петербурге кружок танцев вели, помните? В восьмидесятых. Это ведь вы?
На худом, морщинистом лице старухи проступила неуверенная улыбка.
– Младшая Иртышова… – повторила она. – Ну конечно, помню. Аллочка и… И Манечка. Две девочки. Большая и маленькая.
– Да, – закивала Маша. – Да, да! Алла и Маша.
– Так вы, получается… Манечка?
Она наклонилась к своей спутнице, и та повернула в Машину сторону желтоватое отёчное лицо с бледно-серыми глазами, глядящими в никуда – так, как умеют смотреть только слепые.
