Великий камень Сардиса
Фрэнк Ричард Стоктон
Золотой фонд фантастики #12Ранняя зарубежная фантастика
Фрэнк Ричард Стоктон был американским писателем и юмористом, наиболее известным сегодня благодаря серии новаторских детских сказок, которые были очень популярны в последние десятилетия 19 века. Стоктон избегал назидательного морализаторства, обычного для детских рассказов того времени, вместо этого используя остроумный юмор, чтобы высмеять жадность, насилие, злоупотребление властью и другие человеческие слабости, описывая приключения своих фантастических персонажей в очаровательной, будничной манере."Великий камень Сардиса" – это ранний футуристический приключенческий роман, написанный в 1897 году и изображающая тогда еще мир будущего 1947 года.Поклонникам стим-панка и дизель-панка это понравится! Главный герой заставил бы Эдисона позавидовать его многочисленным гаджетам и вещицам. Удивительным образом автору удалось совместить в одной книге путешествие в Антарктиду, создание "автоматического снаряда", исследования центра земли и параллельно со всем этим создание кучи изобретений!
Фрэнк Стоктон
Великий камень Сардиса
Глава I. Прибытие "Эвтерпы-Талии"
Около полудня, в один из дней начала лета, атлантический лайнер, направлявшийся на запад, быстро приближался к порту Нью-Йорка. Незадолго до этого, с его борта, был замечен старый маяк на Монток-Пойнт, и все на борту судна были воодушевлены осознанием того, что через несколько часов их путешествие закончится.
Судно, которое сейчас с большой скоростью двигалось вдоль южного побережья Лонг-Айленда, было "Эвтерпа-Талия" из Саутгемптона. В среду утром оно покинуло свой английский порт, и многие из его пассажиров, естественно, стремились попасть на берег, чтобы успеть сделать свои дела в последний день недели. Были даже те, кто рассчитывал совершить обратный рейс на лайнере "Мельпомена-Талия", который отплывал из Нью-Йорка в следующий понедельник.
"Эвтерпа-Талия" было одним из тех комфортабельных океанских судов, которые используются уже почти десять лет, и хотя нынешнее путешествие не было особенно быстрым, оно было совершено чуть менее чем за три дня.
Как легко себе представить, такое судно сильно отличалось от старых пароходов, которые пересекали Атлантику – "океанских борзых", как их называли во второй половине девятнадцатого века.
Здесь было бы неуместно давать полное описание судов, которые в период нашего повествования, в 1947 году, пересекали Атлантику в среднем за три дня, но представления об их конструкции будет достаточно. Большинство этих судов принадлежали к классу "Эвтерпа-Талия" и были, по сути, составными морскими сооружениями, две части которых полностью отличались друг от друга. Большой корпус каждого из этих судов не содержал ничего, кроме электрических двигателей и движущих механизмов, с необходимым топливом и вспомогательным оборудованием.
Верхняя часть составного судна состояла из палуб и кают для пассажиров и экипажа, а также трюмов для груза. Все это находилось в огромном верхнем корпусе, который опирался на нижний корпус, вмещавший двигатели, а их единственной точкой соприкосновения был огромный шарнир. Таким образом, независимо от того, насколько сильно нижний корпус мог крениться, вертеться и кувыркаться, верхний корпус оставался ровным и сравнительно спокойным.
Такое устройство составного судна не только обеспечило комфорт пассажирам и безопасность перевозимому грузу, но и позволило сделать нижний корпус гораздо меньшего размера, чем это было принято в прежние времена пароходов, когда корпус должен был быть достаточно большим, чтобы вместить все необходимое. Поскольку более современный корпус не вмещал ничего, кроме механизмов, он был мал по сравнению с верхним корпусом, и, таким образом, сила двигателя, некогда необходимая для того, чтобы двигать огромную массу через сопротивляющуюся среду океана, теперь использовалась на сравнительно небольшом корпусе, а огромное тело судна не встречало никакого сопротивления, кроме сопротивления воздуха.
Не обязательно, чтобы обе части этих составных судов всегда были одинаковыми. Верхние корпуса, принадлежащие одной из трансатлантических линий, обычно были сконструированы таким образом, что их можно было присоеденить к любому из нижних корпусов с двигателями. Каждый корпус имел собственное имя, и поэтому комбинированное название всего судна часто изменялось.
Еще не было и трех часов, когда "Эвтерпа-Талия" прошла через Нарроуз и медленно двинулась к своему причалу на Лонг-Айлендской стороне города. Карантинные офицеры, сопровождавшие судно во время плавания, передали свой отчет на официальный буксир, который встретил судно при входе в гавань, и, поскольку старые раздражители в виде таможни уже давно были упразднены, большинство пассажиров были готовы к скорой высадке.
Один из этих пассажиров – мужчина лет тридцати пяти – стоял, глядя на корму судна, а не смотрел, как большинство его спутников, в сторону города, к которому они приближались. Он смотрел на гавань, под большой мост, плавно перекинутый между западной частью Лонг-Айленда и берегом Нью-Джерси, его центральный пирс покоился там, где когда-то стояла старая Батарея, и так он смотрел на реку, на дома, простирающиеся далеко на запад, как будто его глаза могли уловить какие-то особенности страны далеко за их пределами. Это был Роланд Клив, герой нашего рассказа, который в течение последнего года учился и экспериментировал в научных школах и мастерских Германии. Именно к его собственной лаборатории и мастерским, которые лежат в местности далеко за широкой линией зданий и поселений, выстроившихся вдоль западного берега Гудзона, устремилось его сердце, а глаза тщетно стремились следовать за ним.
Умело управляемая, "Талия" медленно двигалась между высокими каменными пирсами массивной конструкции, но "Эвтерпа", или верхняя часть судна, проходила не между пирсами, а над ними, и когда верхушки пирсов выступали за ее корму, движение нижнего судна прекращалось. Затем большой поршень, который поддерживал гнездо, в котором двигался шарнир "Эвтерпы", медленно начал опускаться в центральную часть Талии, и, поскольку прилив был слабым, прошло немного времени, прежде чем каждая сторона верхнего корпуса прочно и надежно уперлась в каменные опоры. Затем раструб нижнего судна быстро опустился вниз, пока не оказался совершенно свободным от крепления шарнира, и "Талия" отошла от пирсов, чтобы занять свое место в доке, где ее приготовят к плаванию на следующий день, но не позже, когда она подплывет к "Мельпомене", стоящей на пирсах на небольшом расстоянии ниже, и, приспособив свой раструб к ее шарниру, поднимет ее с пирсов и понесет через океан.
Причал "Эвтерпы" находился недалеко от большого моста Лонг-Айленда и Нью-Джерси, и Роланд Клив, выйдя на широкий тротуар, идущий вдоль берега реки, быстро зашагал к мосту. Подойдя к нему, он вошел в один из лифтов, расположенных с интервалами вдоль его сторон от набережной до той далекой точки, где он касался суши, и в компании десятка-других пешеходов быстро поднялся на вершину моста, по которому двигались две большие платформы или площадки, одна из которых всегда держала путь на восток, а другая – на запад. Пол лифта отделялся от остальной конструкции и двигался вместе с подвижной платформой до тех пор, пока все пассажиры не переходили на нее, а затем возвращался обратно с теми, кто желал спуститься в этот момент.
Когда Клив пошел вдоль платформы, двигаясь вместе с ней на запад, как бы ускоряя таким образом свое прибытие на другой конец моста, он заметил, что за год его отсутствия были сделаны большие улучшения. Сооружения на платформах, куда люди могли войти в плохую погоду или когда хотели подкрепиться, были более многочисленными и, очевидно, лучше обустроенными, чем когда он видел их в последний раз, а длинные ряды скамеек, на которых пассажиры могли сидеть под открытым небом во время поездки, также увеличились в количестве. Многие люди шли по мосту, делая зарядку, а некоторые, вышедшие подышать воздухом и полюбоваться видами, шли в направлении, противоположном движению платформы, что удлиняло приятное путешествие.
У большого лифта над старой Батареей многие пассажиры спускались и многие поднимались, но широкие платформы по-прежнему двигались на восток и двигались на запад, никогда не останавливаясь и не меняя скорости.
Роланд Клив оставался на мосту до тех пор, пока не достиг его западного конца, далеко на старой равнине Джерси, и там сел в вагон подвесной электрической линии, которая должна была доставить его домой, примерно на пятьдесят миль в глубь страны. Рельсы этой линии проходили по верху параллельных брусьев, примерно в двадцати футах от земли, а ниже и между этими рельсами были подвешены вагонетки, колеса которых опирались на рельсы и прикреплялись к верху вагонетки. Таким образом, вагонетки не могли сойти с рельсов, а поскольку их днища или полы находились в десяти или двенадцати футах от земли, они не могли встретить никаких опасных препятствий. Вследствие безопасности этой конструкции поезда ходили с очень высокой скоростью.
Роланд Клив был человеком, который еще до того, как перестал быть мальчиком, посвятил свою жизнь изучению физических наук и их практике, и те, кто считал, что знает его, называли его великим изобретателем, но он, знавший себя лучше, чем кто-либо другой, сознавал, что до сих пор не изобрел ничего достойного той силы, которую он чувствовал в себе.
После приливной волны усовершенствований и открытий, обрушившейся на мир в конце девятнадцатого века, началось постепенное затихание вод человеческого прогресса, и год за годом они опускались все ниже и ниже, пока, когда двадцатый век еще только начинался, не стало обычным явлением говорить, что человеческая раса, похоже, откатилась на пятьдесят или даже сто лет назад.
Стало модно быть непрогрессивным. Как старая мебель в ушедшем веке, старые нравы, обычаи и идеи стали более привлекательными, чем современные. Философы говорили, что общество регрессирует, что оно довольствуется меньшим, чем положено, но общество отвечало, что оно возвращается к вещам своих предков, которые были более прочными и долговечными, более простыми и красивыми, более достойными настоящего мужчины и женщины, чем вся та масса досаждающих улучшений, которая обрушилась на человечество в тревожные и беспокойные дни конца девятнадцатого века.
На больших шоссе, гладких и красивых, дилижансы заменили в значительной степени железнодорожные поезда; пароход, который двигался плавно и с меньшим количеством толчков и тряски, связанных с высокой скоростью, был излюбленным судном океанских путешественников. Читать ежедневные газеты не считалось хорошим тоном, и только те, кто спешил по своим делам, были вынуждены делать это, чтобы их работодатели могли заниматься своими делами в неторопливой манере, которая была тогда обычаем делового мира.
Быстрые лошади стали почти забыты, а среди тех, кто все еще пользовался этими животными, предпочтение отдавалось спокойной езде. Велосипеды ушли в прошлое с наступлением нового века, их, разумеется, должны были заменить новые электромобили всех видов и фасонов, на которых можно было крутить педали, если хотелось физических упражнений, или спокойно сидеть, если склонность была иной, и только очень молодые или несдержанные люди позволяли себе быстрое передвижение на электрифицированных колесах. В то время скорость на дороге считалась такой же вульгарной, как в XIX веке – бег по городскому тротуару.
Люди думали, что мир так движется медленнее, во всяком случае, они надеялись, что скоро это произойдет. Даже самые мудрые революционеры откладывали свои восстания. Они верили, что успех охотно улыбнется усилиям, которые были успешно отложены.
Люди стали воспринимать телеграмму как оскорбление, телефон был предпочтительнее, потому что позволял говорить медленно, если захочется. Фотоаппараты можно было найти только на чердаках. Вошедшие в моду пятнадцатиминутные сеансы передавали на пластинку цвет глаз, волос и телесные оттенки позировавшего. Дамы носили юбки-обручи.
Но эти дни пассивности, наконец, прошли, серьезные мыслители не верили в них, они знали, что они просто реакционны и не смогут продолжаться долго, и не прошло и двадцати лет, как мир оказался в буре активных действий, никогда ранее не известных в его истории. Религия, политика, литература и искусство были призваны встать и освободиться от дремоты многолетнего бездействия.
На этой большой и переполненной сцене, где мыслители мира были заняты созданием новых ролей для себя, не обращая особого внимания на то, что другие люди делают в своих ролях, Роланд Клив был готов теперь начать снова, с большей серьезностью и энтузиазмом, чем раньше, чтобы сочинить персонаж, который, если он будет действовать так, как он хотел, даст ему исключительную честь и славу, а миру, возможно, исключительное благо.
Глава II. Сардисские цеха
На маленькой станции Сардис, расположенной в холмистой местности штата Нью-Джерси, Роланд Клив сошел с поезда, и почти сразу же его руку схватил пожилой человек, скромно и даже простовато одетый, который был очень рад его видеть. Клив тоже был очень рад этой встрече.
– Скажи мне, Сэмюэль, как дела? – спросил Клив, когда они шли рядом. – У тебя есть что сказать о том, что ты не сообщил по телеграфу? Как твоя жена?
– С ней все в порядке, – последовал ответ. – И ничего не случилось, кроме того, что позавчера вечером один человек пытался заглянуть в ваш дом-линзу.
– Как ему это удалось? – воскликнул Клив, внезапно повернувшись к своему собеседнику. – Я поражен! Он воспользовался лестницей?
Старый Сэмюэль усмехнулся.
– Он не мог этого сделать и вы знаете почему – потому что гибкая ограда не пустила бы его. Нет, он пролетел над этим местом в одной из этих воздушно-винтовых машин, с пропеллером, работающим под машиной, чтобы удерживать ее.
– И он взлетел над моей стеклянной крышей и посмотрел вниз, как я полагаю?
– Так он и сделал, – сказал Сэмюэль, – но ему было очень трудно это осуществить. Был лунный свет, и я наблюдал за ним.
– Почему ты не выстрелил в него? – спросил Клив. – Или, по крайней мере, не выпустил одну из аммиачных струй и не сбил его?
– Я хотел посмотреть, что он будет делать, – сказал старик. – Машина, которая у него была, конечно, не могла хорошо управляться. Он мог подниматься достаточно успешно, но ветер нес его куда хотел. Но я должен отдать этому парню должное – он неплохо управлялся со своей машиной. Он направил ее с подветренной стороны от линзового домика, а потом направил вверх, рассчитывая, что ветер отнесет ее прямо на стеклянную крышу, но она немного сместилась, и он промахнулся мимо крыши, и ему пришлось пробовать снова. Он сделал две или три неудачных попытки, но в конце концов справился, зацепившись длинным шнуром за дерево, а потом ветер держал его там достаточно устойчиво, чтобы он мог смотреть вниз некоторое время.
– Не говори мне этого! – воскликнул Клив. – Неужели ты остался на месте и позволил ему смотреть вниз, в мой дом-линзу?
Старик рассмеялся.
– Я позволил ему посмотреть вниз, – сказал он, – но он ничего не увидел. Я смеялся над ним все время, пока он трудился. У него были с собой инструменты, и он направлял вниз разные виды ламп, думая, конечно, что сможет увидеть сквозь любое покрытие, которое мы надеваем на наши машины, но, благослови вас Бог! Он ничего не смог сделать, и я слышал, как он ругался, когда протирал глаза после того, как немногое увидел внизу.
Клив рассмеялся
– Понятно, – сказал он. – Полагаю, вы включили фотошланги.
– Именно это я и сделал, – сказал старик. – Каждый вечер, пока тебя не было, я наполнял линзовую комнату вращающимися световыми струями, и когда их включали, я знал, что через них не проникают никакие лучи. Человек может смотреть сквозь крышу и стену, но он не сможет что-то увидеть сквозь свет, идущий в другую сторону, особенно когда он крутится, извивается и брызжет.
– Это отличная идея, – сказал Клив. – Я никогда не думал об использовании фотошланга таким образом. Но в этом мире очень мало людей, которые знали бы что-нибудь о моей новой линзовой технике, даже если бы увидели ее. Этот человек, должно быть, тот поляк, Ровинский. Я встречал его в Европе, и думаю, что он приехал сюда незадолго до меня.
– Это он и есть, сэр, – сказал Сэмюэль. – Я направил на него игольчатый прожектор как раз в тот момент, когда он начинал свои дела, и у меня есть его маленькая фотография в доме. Его лицо в основном заросло бородой, но вы его узнаете.
– Что с ним стало? – спросил Клив.
– Мой свет напугал его, – сказал он, – и ветер унес его в лес. Я подумал, что раз вы так скоро вернетесь домой, то я больше ничего не буду делать. Вам лучше самому им заняться.
– Очень хорошо, – сказал Клив. – Я так и сделаю.
Дом Роланда Клива, небольшой, просто обставленный, но достаточно хороший для холостяцкой квартиры, стоял в полумиле от станции, а рядом с ним находились обширные здания, которые он называл своим заводом. Здесь были лаборатории, большие машинные цеха, в которых множество людей занимались всякими странными приспособлениями из металла и других материалов, кроме того, помимо других небольших построек, было большое круглое сооружение, похожее на башню, с гладкими железными стенами высотой в тридцать футов, без окон, которое освещалось и вентилировалось сверху. Это была специальная мастерская Клива; кроме старого Сэмюэля Блока и тех рабочих, которые были крайне необходимы и которым можно было доверять, туда мало кто заходил, кроме него самого. Производство в различных зданиях было разнообразным, некоторые из них не имели никакой видимой связи с другими. От каждого из них ожидали чего-то такого, что могло бы произвести революцию в этом мире, но в эти дни Роланд Клив уделял особое внимание именно своему линзовому дому. Здесь вскоре должно было начаться великое предприятие, более важное в его глазах, чем все, что было связано с остальными человеческими начинаниями.
Когда иногда в минуты размышлений он чувствовал себя обязанным рассмотреть чудеса прикладного электричества и отвести им должное место в сравнении с крупной проблемой, которую он рассчитывал решить, у него возникали моменты сомнения. Но такие моменты приходили не часто. Приближался день, когда из его дома-линзы появиться великое открытие, которое поразит мир.
Во время поездки Роланда Клива в Германию его работы находились под общим руководством Сэмюэля Блока. Этот старик не был ученым человеком, не был искусным механиком, по сути, в молодости он был сапожником. Но когда Роланд Клив, примерно за пять лет до этого, поставил свои цеха возле маленькой деревни Сардис, он послал за Блоком, которого знал всю свою жизнь и который в то время был арендатором небольшой фермы, построил коттедж для него и его жены и попросил его позаботиться об этом месте. От планирования территории и надзора за ней, старый Сэмми начал присматривать за строителями и механиками, и, будучи очень проницательным человеком, он постепенно расширял сферу своей заботы, пока к настоящему времени не стал осуществлять полный надзор за всеми постройками. Он знал, что происходит в каждой из них, иногда имел представление о научной основе того или иного механизма, постепенно познакомился с работой и управлением многих приборов, время от времени он давал своему работодателю очень хорошие подсказки в отношении средств достижения цели, особенно в том, что касается выполнения чего-либо с помощью инструментов, не предназначенных для этой цели. Если бы Сэмми мог взять любую машину, сконструированную для бурения отверстий, и заткнуть ею отверстия, он считал бы, что принес пользу своему роду.
Блок был абсолютно лояльным человеком. Интересы своего работодателя он всегда ставил превыше всего. Но хотя старик понимал, иногда даже очень хорошо, но всегда в достаточной степени, чего пытается добиться изобретатель, и оценивал масштабность и часто удивительный характер его исследований, он никогда не верил ни в одно из них.
Сэмми был глубоко старомодным человеком. Он родился и вырос в те времена, когда паровой локомотив был достаточно хорош и быстр для любого разумного путешественника, и он предпочитал хорошую пару лошадей любому транспортному средству, которым управляют с помощью ручки и контролируют его скорость с помощью регулятора. Роланд Клив мог придумывать любые чудесные приспособления, какие ему заблагорассудится, и делать с их помощью всевозможные удивительные вещи, но Сэмми все равно считал, что, даже если машины будут делать все, что от них ожидается, вещи, которые они делают, в целом не стоят того, чтобы их делать.
Тем не менее, старик ни словом, ни делом не вмешивался в планы и действия своего работодателя. Напротив, он всячески помогал ему – верностью, советами, неизменной преданностью и трудолюбием, но, несмотря на все это, одним из самых твердых принципов его жизни было то, что Роланд Клив не имел права просить его поверить в ценность невероятных и удивительных замыслов, которые он вынашивал.
Прежде чем Роланд Клив уснул этой ночью, он посетил все свои мастерские, фабрики и лаборатории. Его люди были заняты во время его отсутствия под руководством различных специалистов и управляющих, и те, кто отвечал за это, считали, что все продвигалось так хорошо и быстро, как и следовало ожидать, но Роланд Клив не был доволен, хотя многие из его изобретений и машин оказались гораздо ближе к завершению, чем он ожидал. Работа, которую необходимо было выполнить в его линзовом доме, прежде чем он сможет приступить к великому делу своей жизни, была еще не закончена.
Насколько он мог судить, пройдет месяц или два, прежде чем он сможет посвятить себя работе в линзовой мастерской, мысли о которой так долго занимали его ум днем и даже во сне.
Глава III. Маргарет Рэли
После завтрака на следующее утро Роланд Клив сел на лошадь и поехал к красивому дому, стоявшему на холме в полутора милях от Сардиса. Лошади, почти вышедшие из употребления в первой трети века, теперь снова входили в моду. Многие люди теперь ценили то удовольствие, которое эти животные дарили миру с начала истории, и место которых в эстетическом смысле не могла занять ни одна неодушевленная машина. Когда Роланд Клив спрыгнул с седла у подножия широкой лестницы, дверь дома открылась, и появилась дама.
– Я увидела, что вы едете! – воскликнула она, сбегая по ступенькам навстречу ему.
Она была красивой женщиной, высокого роста и лет на пять моложе Клива. Это была миссис Маргарет Рэли, партнер Роланда Клива по работам в Сардисе и, по сути, главная владелица этого большого поместья. Она была вдовой, а ее муж был не только ученым, но и очень богатым человеком, и когда он умер, в самом начале своей карьеры, его вдова сочла своим долгом посвятить его состояние продолжению и развитию научных работ. Она знала Роланда Клива как усердного студента и труженика, как человека блестящих и оригинальных идей и как автора планов, которые, в случае успешной реализации, поставили бы его в ряд великих изобретателей мира.
Она не была ученой женщиной в строгом смысле этого слова, но у нее была самая глубокая и благодарная привязанность ко всем формам физических исследований, и в целях, на которые Роланд Клив направил свой жизненный потенциал, были своеобразность и величие, которые заставили ее объединить все свои средства и личную поддержку в работе, которую он возложил на себя.
Поэтому основная часть состояния, оставленного Гербертом Рэли, была вложена в мастерские и литейные цеха в Сардисе, а Роланд Клив и Маргарет Рэли стали партнерами и совладельцами бизнеса и предприятия.
– Я рада приветствовать вас снова, – сказала она, взяв его руку в свою. – Но мне кажется странным, что вы приехали на лошади, я бы предположила, что к этому времени вы уже пронесетесь над верхушками деревьев на воздушных коньках.
– Нет, – сказал он. – Я конечно могу изобрести такую штуку, но я предпочитаю использовать лошадь. Разве вы не помните мою кобылу? Я ездил на ней перед отъездом. Я оставил ее на попечение старого Сэмми, и он ездил на ней каждый день.
– И был рад этому, я уверена, – сказала она, – потому что я слышала, как он говорил, что больше всего на свете он ненавидит мертвые ноги. "Когда я не смогу пользоваться своими, – говорил он, – пусть меня будут возить живые". Это такое милое создание, – добавила она, пока Клив искал место, к которому можно было бы привязать животное, – что я очень хочу научиться ездить верхом!
– Женщина на лошади была бы странным зрелищем, – сказал он, и с этими словами они пошли в дом.
В то утро в библиотеке миссис Рэли состоялось долгое и несколько тревожное совещание. В течение нескольких лет деньги из состояния Рэли свободно и щедро расходовались на предприятия в Сардисе, но до сих пор ничего существенного не принесли. Многое было выполнено достаточно успешно на разных стадиях, но ничего не было закончено, и теперь двум партнерам пришлось признать, что работа, которую Клив рассчитывал начать сразу после возвращения из Европы, должна быть отложена.
Тем не менее, ни в голосах, ни в лицах – можно сказать, в душах мужчины и женщины, которые сидели и разговаривали за столом, не было и намека на уныние. Он был полон надежды, как и прежде, а она – веры.
На них было интересно смотреть. Он, смуглый, со слегка впалыми щеками, легкой линией беспокойства на лбу, красивыми, хорошо подстриженными усами, без бороды, с несколько худощавым, но крепким телосложением; мужчина с изящной, но непринужденной походкой, одетый в пальто для верховой езды, бриджи и кожаные гамаши. Она, щеки которой раскраснелись от серьезности мыслей, а серые глаза стали больше, чем обычно, когда она подняла взгляд от бумаги, в которой вела расчеты, была одета по простой современной моде того времени. Ниспадающие складки полуприлегающих тканей хорошо облегали фигуру, которая даже в этот момент отдыха выдавала скрытую энергию и активность.
– Если нам придется ждать артезианского луча, – сказала она, – мы должны попытаться сделать что-то еще. Люди наблюдают за нами, говорят о нас, ждут от нас чего-то; мы должны дать им нечто. Вопрос в том, что это будет?
– Я смотрю на это так, – сказал ее собеседник. – Долгое время вы наблюдали, ждали и ожидали чего-то, и пришло время, когда я должен дать вам что-то, теперь вопрос в том…
– Вовсе нет, – сказала она, прерывая его. – Ты слишком много о себе возомнил. Я не жду, что вы мне что-то дадите. Мы работаем вместе, и мы оба должны дать этому бедному старому миру что-то, что удовлетворит его на время, пока мы не сможем открыть ему это великое открытие, более великое, чем все, что он когда-либо мог себе представить. Я хотела бы продолжить разговор об этом, но не стану этого делать, мы должны привязать наши умы к какой-то текущей цели. Итак, мистер Клив, за что мы можем взяться и немедленно приступить к делу? Может быть, это будет большой снаряд?
Клив покачал головой.
– Нет, – сказал он, – работа по нему продвигается замечательно, но нужно еще многое сделать, прежде чем мы сможем экспериментировать с ним.
– С тех пор как тебя не было, – сказала она, – я часто наблюдала за проектами, чтобы посмотреть на них, но все вокруг кажется таким медленным. Однако, я полагаю, все пойдет гораздо быстрее, когда все будет закончено.
– Да, – сказал он. – Я надеюсь, что этот проект будет идти достаточно быстро, чтобы перевернуть артиллерию всего мира, но, как вы говорите – не позволяйте себе говорить о том, чего мы должны ждать. Я внимательно рассмотрю все, что находится в работе, и завтра предложу то, с чем мы можем идти дальше.
