Говорит Паук? Кит?
Взгляд соскальзывает – паук не смог его удержать. Кит выходит из-за стойки, и оказывается, что плавники скрывают вельветовые штаны, которые – рыжие, а хвост – ботинки, которые зеленые.
– В каком смысле?
– В том смысле, что книгу выбирать нужно по первому предложению, середину написать любой дурак может. И это тебе не стихотворение, где важнее всего конец. Книгу, если до конца дочитать, там уже фиг с ним, какое последнее слово. Слово важно в начале. И первое предложение важнее любой одежки. Это как галстук-бабочка, когда сразу: нет.
Маша открывает маленький томик в мягких корках.
– «Сначала краски.
Потом люди.
Так я обычно вижу мир.
По крайней мере, пытаюсь».
– Ну и как? – спрашивает Кит, почесывая левое веко.
– Съедобно.
– Ну вот и бери.
– У меня денег нету.
– Дарю.
– С чего это?
– В честь дня рождения.
– А если я солгала?
– Тем более.
Конец света
Маша выходит из магазина с ощущением конца света. Электрический остался там, за порогом, а дневной – задавило одеялами снежных матрасов, как горошину. Вернуться, что ли?
На двери объявление: «Вечер поэзии». 20:00.
Метель. Метет. И не метет, а на-метает. Снег все вымазал густым слоем белил. Заслонив: мысли, чувства. Проник в голову. Словно лицо – дверь, которая открыта.
отдохни, ледокол
вот озеро
полежи спокойно, как в ванной
Телефон звонит. Брать – не брать. «That is the question». Маша не отвечает, но перезванивают.
Берет и:
– Где шляешься?
– А что?
– А то, что диктант по русскому. Камцумирь, и побыстрее!
Вот стоило такой беседе продать все волшебство?
«К белым венчикам в буране тянутся цветки герани»
Секундный порыв – поддаться суете и бежать сломя голову, сменяется буддийской безмятежностью: сесть под дерево. Маша смотрит на небо: снег сыплется, спокойный, как танк. Хорошо со Вселенной. Особенно помолчать. По душам.
Маша садится на ступеньку, прямо в снег, который уже – сугроб. Достает телефон.
снег snegъ сънегъ snaigis snecht снiг snieg
ты един для всех
аки Бог
«Давай, дружок, по Вологде кружок»
Маша садится в автобус, что приходит пустым следом за автобусом, на который она не успела. В пустом автобусе хорошо. Хорошо, что она не успела на тот. Хорошо, что успела на этот. Но «что такое хорошо»?
Забирается на заднее сиденье – высокое, из него видно все: дома и крыши, водителей и пешеходов, светофоры и окна, лестницы и заборы. Перечисление, как форма скуки.
Маша открывает книгу-дар. «Вот маленький факт. Когда-нибудь вы умрете». Закрывает. Как насчет правила про второе предложение? Ей хочется позвонить Киту. Но куда Киту позвонишь? В океан? Особенно, когда тебя другой кит увозит.
Маша вздыхает. Читать нет смысла. Несмотря на первое правило, слов она не понимает. Какие-то они больные. Никак не складываются. Смысл ускользает. Буквы стоят сами по себе, точно доски в заборе: не пускают.
Текст, выписанный реальностью, еще непонятнее. Все слишком обычное. Как заметка в газете. Не про вашего мальчика, а Бог знает про что.
Звезды говорят, слушай
Она подходит к неродной alma mutter. С муттер у нее по жизни не складывается. «Ужинать не зови. Пу-зы-ри». Глядит на школу. Из-за угла. И понимает: ухвата. И: не нужно входить. «Не совершай ошибку», Маша. Держись подальше.
Но кто слушает внутренний голос? Она заходит в здание, которое синхронно покидает Элвис. Элвис машет рукой. Какой тревожный симптом.
В рекреации возле раздевалки ее встречает со всем радушием, будто поджидал, Ставрогин, который не из «Бесов», но сам – бес.
– О! – вопит Ставрогин. – Китайская народная демократическая республика пожаловала! Узкоглазый миллиард теряет единицы. Не пора ли вернуться на историческую родину? А то времена, знаешь ли, неспокойные…
Остроумие Ставрогина не беспредельно. Это не великая китайская стена, а так – пустырь праздной посредственности, обнесенный не частоколом даже, а частокольчиком: горелые спички, словесные шпильки. Маша не посылает Ставрогина ни в какие дали, ни на сколько букв, а хладнокровно не замечает и в упор не – слышит. Годы аналогичных встреч превратили ее чувствительную душевную организацию в пуленепробиваемое стекло. Маша невозмутимо оставляет на крючке куртку и переобувается, пока красноречие Ставрогина не иссякает само собой. Нет ничего вечного. В том числе и хамства.
Колыбельная вороны
Маша поднимается по лестнице, в конце подъема что-то в ней ломается, какой-то трос, и лифт застревает между этажами: вторым и третьим. Она садится на узкий подоконник. Смотрит в окно.
Гурами.
За окном: тополя.
Ля. Ля.
Полосы на нотном стане. Вороны сидят чуть не на каждой ветке. Звуки, которые никто не слышит. Симфония. Не колыбельная.
Колыбельная вороны. Зачетное название для рассказа. Кто бы написал.
Достает из рюкзака блокнот – твердая обложка обклеена цитатами из журналов: «вдали от суеты»; «на улице зима, темнота и ночь»; «дальнейшая судьба группы была окутана тем же плотным туманом, в каком тонул среднестатистический бристольский паб до запрета на курение». Слова закреплены полосами прозрачного скотча и думают, что теперь-то им ничего не грозит. Но все слова в мире будут однажды стерты. И даже звуки разрушения пропадут. Как в самом начале. Еще до Слов.
«Там тихо. Мне страшно».
Белый лист ничем не заполняется, только тенью, которую отбрасывает рука. Не так-то легко написать рассказ, особенно когда главное – первая строчка. Может, с середины начать? Слова перебираются в голове, во рту, в пальцах – они внутри полостей, но как их достать оттуда? Маша рисует букву. Иероглиф. Что заменит целый рассказ.
Звонок бьет снизу. Под дых. Кулак, нож. Открываются двери – раны. Выпускают кровь. Люди, голоса, шум – все смешивается. Вороны поднимаются с ветвей, все разом. Повсюду слышится карканье, судорожные хлопки крыльев.
«Лев пустынный, бог прекрасный, ждет меня в степном раю»
– Вот че ты приперлась? – спрашивает Лева, спускаясь с лестницы. Встает рядом, смотрит в окно, потом поворачивается и хлопает по щеке:
– Отписались мы. От вас, жонщина. Под диктовочку.
– Молодцы.
– Пирожки не на каждой полке.
– От бобра бобра не ищут.
– Жжете, мадмуазель.
– А ты не туши.
Маша встает с подоконника, заталкивает в рюкзак блокнот, закрывает молнию – Лева перехватывает ее сзади за пояс и пытается оторвать от земли.
– Ну ты дуб, – рычит Лева низким басом.
Какой все-таки диковинный голос вложил Ты в сие «сущее пущество».
– А ты – дятел.
– Общение, достойное фиксации в веках.
– «Моментом» намажь.
– Вот люблю я тебя, Машан, силов моих нету.
– Взаимно не люблю, – признается Маша без придыхания в голосе и выворачивается из хватки.
Лева гогочет, пока не получает:
