Аквариум. Рассказы
Светлана Мятлик
Порой сквозь тонкие стенки обыденного мира проступают странные тени и контуры, доносятся волшебные голоса, а ветер окутывает будоражащими запахами, которые мгновенно отправляют нас то ли в прошлое, то ли в неведомое будущее… И тогда мир становится глубже и сложнее: на улицы города наступает Снежное море, по сугробам парка бродят маленькие, совсем неприметные единороги, пеликаны взмывают в звездное небо с седоками на спинах, а в местной водонапорной башне поселяется печальный жираф… Рассказы для мечтателей всех возрастов.
Светлана Мятлик
Аквариум. Рассказы
Его время – Зима
Он покачивался на ниточке, привязанной к балке на потолке, и с него каплями стекал крахмальный клейстер.
– Похож на свежеприготовленную мумию, – сказал Бо с его обычным ироничным смешком и пригнул голову, чтобы не задеть липкие ножки. – Я отказываюсь ночевать в одной комнате с этим страшилищем!
– Он только что родился! Ты тоже был не в лучшем виде, когда вылез на свет божий… – раздраженно ответила я. – Завтра у него появится платье и крылья, крахмал засохнет, он станет симпатичнее…
Утром я забралась на стремянку и потрогала тельце из папье-маше, качающееся под потолком: ватные ручки и ножки сморщились, крахмал застыл на вате прозрачными слезками. Марлевое платье, натянутое на бутылку тоже было готово, проволочный каркас для крыльев лежал на столе рядом с градусником и мандариновыми корками. Я потрогала свой лоб и чихнула. Даже если у меня температура, ангела нужно доделать сегодня: он такой голый и беззащитный, он просто взывает о помощи…
По радио читали "Голема", когда я натягивала на ангела хрупкое белое платье из застывшей марли и обтягивала крылья прозрачным целлофаном. Крылья начали трепыхаться еще прежде, чем я закончила свою работу.
– Еще ни глаз, ни рта, ни носа, а уже улетать собрался! – заворчала я, удерживая ангела за тонкую ногу. – Подожди, лицо нарисую!
С лицом пришлось повозиться. Сначала оно вышло довольно сносным, но уж больно походило на размалеванную масленичную куклу. Бабушка заметила, что очень "зловеще"… Я переделала, замазав Масленицу белой краской. Второй вариант вышел еще хуже – теперь уж точно, "зловещее" не придумаешь… Голем из радио свирепствовал, сопли не переставая текли из носа, а градусник, пипикая, неумолимо подползал к тридцати семи. Я стёрла третье лицо и обложила голову ангела новым слоем ваты. Вот, наконец-то, что-то милое: приветливые голубые глазки, маленький алый рот, два непонятных круглых уха – то ли кроличьих, то ли кошачьих (и зачем ангелу звериные уши?). Но ангел улыбается, улыбается – видно, понравилось! Я приклеила к лысой голове волосы из серебристой мишуры. Всё, готов, лети!
Ангел зацокал проволочными ножками по столу, зашуршал блестящими крыльями, протянул ко мне тонкие руки.
– Давай найдём для тебя подходящее место, – предложила я, и, подхватив ангела за талию, принялась расхаживать с ним по квартире.
– Может, возле зеркала? Или вот тут, в уголке? А хочешь под елку? Рядом с плюшевым медведем…
Ангел освободился от моих осторожных пальцев и стал кружить
по комнате, выискивая уютное местечко. Следующие несколько дней он перемещался с комода на шкаф, с полки на диван. Когда я уходила на работу, сонная и угрюмая, он провожал меня, зависая в уголке над корзинкой с расческами, и беззвучно обещал вечернее возвращение, теплую лампу и раскрытую книгу на пледе. Приходя домой, я заставала ангела за беседой с бархатным гномом, живущим в книжном шкафу, или, снимая пальто, ненароком замечала в зеркале, как он кружит возле ёлки и стирает пыль со стеклянных шаров.
По воскресениям ангел устраивался на спинке кресла и смотрел в окно на кормящихся снегирей. Пушистые алые шарики перекатывались по подоконнику, свистели и плевались кожурками от семечек. Потом взлетали, сверкнув белым пятнышком на хвосте, и усаживались на ветки шиповника, которые под их тяжестью наклонялись почти до земли. Ангел смотрел на оживленную возню птиц и вздыхал.
– Он хочет к ним, на волю, – сказал Бо однажды утром, разливая по чашкам кофе и мельком взглянув на загрустившего ангела.
– Нет уж, так не пойдет, мне будет слишком грустно без него, – обиженно ответила я и добавила в кофе еще сахару.
Но шли дни, и я поняла, что мне всё же придется отпустить ангела… Он начал хандрить. Больше не путешествовал по комнате, навещая гнома и плюшевого мишку, не наблюдал на кухне за бабушкиной стряпнёй, не маячил в коридоре по утрам. Вместе с кошкой он неподвижно сидел на спинке кресла и часами следил за порханием птиц.
Однажды в марте я открыла окно. Ангел вздрогнул, не веря, что я отпускаю его, а может, испугавшись холодного воздуха ворвавшегося в комнату с улицы. Он нерешительно потоптался на подоконнике, поднял ко мне своё удивленно-радостное ватное лицо и сделал маленький шаг… Ветер подхватил его фигурку и понёс над весенней улицей, полной синего мартовского света. Спустя несколько дней я видела его в компании снегирей, облепивших ветки старой березы: он казался очень довольным, и, кажется, научился так же поскрипывать, как поскрипывают все снегири и несмазанные дверные петли… Он был счастлив.
С тех пор каждую зиму, когда тёмные дни становятся невыносимыми, а губы забывают летние улыбки, ангел прилетает ко мне снова: он стучит в оконное стекло, окруженный любопытными птицами, белый среди алого, и я снова открываю окно и впускаю его в тёплую комнату, и ангел тянет ко мне тонкие руки и прижимается замерзшей щечкой к моей щеке. И все эти долгие, тёмные – тёмные, унылые дни он остается рядом, провожая меня по утрам на работу, прячась среди ветвей ели, роняя монетки в пироги и летая над нами, пока мы спим…
Не знаю, в каких странах он проводит весну и лето, и что по его поводу думают снегири, к стайке которых он прибился. Я же ничего не думаю, а только подкрашиваю его выцветшее лицо тонкой кистью и протираю целлофановые крылья, чтобы они по-прежнему блестели, как льдинки.
Весной он оставляет меня – на поруки Большому Бо, ярким дням, распускающимся листьям и витаминным таблеткам. Он надеется, что на них можно положиться. Но зима… Его время.
28 января 2008 года
Аквариум
В комнате было душно, шумно, а воздух пропитался фруктовым запахом трубочного табака. Все спорили, потом смеялись, потом снова спорили, время от времени подливая в чашки крепкого чая и красного вина, которое оказалось на редкость вкусным и приятно кислило язык.
Я вышла в кухню за новой порцией кипятка, наполнила водой ещё не успевший остыть чайник. За ночным окном падал густой снег; большие, сросшиеся вместе снежинки медленно опускались на подоконник. Всё было странного зеленоватого цвета – и я поняла, что улицы накрыло волной снежного моря…
Я тихонько вернулась в прихожую, нашла среди вороха лохматых пальто своё, повязала шарф и вышла из квартиры, осторожно закрыв за собой дверь.
Меня сразу же облепила тишина. Будто бы я оглохла на оба уха, или их заложило снегом. Но нет: из нашей комнаты с малиновой занавеской доносятся голоса и звон – кто-то задел колокольчики у двери. Там обычный мир – уютный и тёплый, мир домашней пещерки. А здесь, на улице, – аквариум…
Деревья стали кораллами: каждая, даже самая тонкая веточка покрыта крупными кристаллами снега. Между ветвями носятся стаи серебристых рыбок – кошки, все как одна побелевшие от снежного пуха, уселись кружком и с вожделением смотрят на рыбью игру.
Я иду, разрывая и подбрасывая носками ботинок тяжёлый нетронутый снег – дно аквариума. Машины – гигантские морские черепахи, мирно дремлют на обочинах, из снега проступают их обтекаемые панцири. Я единственная, кто знает об аквариуме, залившем наши улицы этой ночью. Я одна, кто видит розоватое небо, просвечивающее сквозь его стенки.
Мимо проплывает огромный марлин, слегка задев меня краешком изящного хвоста. Он плывёт вдоль улицы, заманивая меня за собой, всё дальше и дальше в заснеженные дебри незнакомого мира.
Провода низко нависают над землёй под грузом мокрого снега. По ним медленно передвигаются вереницы молчаливых моллюсков, иногда обрушивая вниз маленькие лавины.
Я иду по аллее, над которой с обеих сторон нависают желтоватые фонари. Они иногда движутся, плавно поднимаясь и опускаясь над кустами кораллов. Ведь фонари прикреплены к головам тёмных глубоководных рыб, задумчиво пасущихся у самого дна. Великаны сонно кивают мне, когда я прохожу мимо, и тени вокруг их лампочек дрожат и двоятся.
Меня обгоняет человек в чёрной куртке с надвинутым на глаза капюшоном. Он направляется в глубину парка, в руках у него удочка и пакет с чем-то блестящим. Приглядевшись, я понимаю, что это перламутровые пуговицы.
– Я к Памятнику иду, – говорит человек, обернувшись в мою сторону. – Там лучше всего клюёт… Сельдь и морской окунь. А пуговицы – по-моему, лучшая наживка в это время года. Я пробовал на ёлочные огоньки ловить – но так пустой и вернулся.
Человек улыбается, в лице его есть что-то рыбье.
Я пожимаю плечами и медленно бреду следом. Над куполами собора парят огромные медузы: их мерцающие тела по форме напоминают летающие корабли пришельцев, волны щупальцев облепили заснеженные нефы, некоторые щупальца дотянулись даже до кованых ворот ограды. Видимо, это медузы источают странное розоватое свечение, разлившееся по ночному небу…
Я не иду за рыбаком в глубину парка, а направляюсь к реке. Снег становится таким густым, что противоположного берега не видно, и заметённое ледяное поле теряется в крапчатой пелене. Группка детей с визгом и смехом катается с берега, используя вместо санок больших крабов и плоские половинки раковин.
– Кто вас отпустил так поздно на улицу? – спрашиваю я, поймав за рукав маленького мальчика, тянущего за клешню упирающегося краба. Мальчик не отвечает и смотрит на меня масляными тюленьими глазами. Девчонка в яркой шапке с помпоном подводит ко мне тройку необычайно крупных, с неё саму ростом, морских коньков, запряженных в деревянные санки.
– Возьми, покатайся! – говорит она и улыбается, показывая белые, чуть неровные молочные зубы.
Я с опаской гляжу на покачивающихся в воздухе морских коньков. Куда умчат меня эти причудливые создания: в неизведанные глубины снежного моря, где царит влажная темнота, и нет обитателей, и только холодные нити водорослей будут касаться моих щёк? Или они утащат санки далеко за пределы аквариума, на заповедный берег, где у причалов спят заснеженные лодки, а на скамейках каменной набережной карликовые белые медведи едят эскимо?
Я сажусь в санки, и коньки, хорошенько раскачавшись и помахивая прозрачными крылышками, трогаются с места. У меня нет поводьев, но коньки, кажется, сами знают дорогу – они везут меня обратно к дому. Санки быстро и почти бесшумно мчат меня по пустым улицам, снег взлетает из-под полозьев маленькими фонтанчиками. Я закрываю глаза и с удовольствием ощущаю на лице движение воздуха и робкое щекотание метели.
Сани останавливаются – мой подъезд. Я с сожалением покидаю насиженное место и слежу, как экипаж медленно и неуверенно трогается и ползёт к повороту.
Свет в кухонном окне так и горит – я забыла потушить его, когда уходила. Я смотрю по сторонам, стараясь хорошенько запомнить призрачный зеленоватый мир, раскинувшийся вокруг. Эх, взять бы что-нибудь на память…
На клумбе я замечаю большую раковину с открытыми створками. Я поднимаю раковину, стряхиваю с неё снег и проверяю, пустая ли она. Нежно-розовые створки раковины напоминают полуоткрытые губы, внутри темно и пусто…
Я ещё раз оглядываюсь, медлю на пороге, а потом захожу в тёплую, пахнущую кошками тьму подъезда.
В прихожей стоит туман – это переполненный чайник пыхтит и плюётся кипятком на плите, и тоненько, еле слышно пищит.
– Где же чай? – спрашивают меня. – Мы как раз обсуждали особенности фольклора аборигенов Новой Зеландии, и очень проголодались! А к чаю что-нибудь будет?
Я иду на кухню и достаю из холодильника баночку сардин. Мне, конечно, очень жаль, что никто кроме меня так и не побывал в аквариуме. Но, с другой стороны, громкие голоса и смех наверняка распугали бы всех его обитателей…
Назавтра аквариум растаял. Кораллы исчезли, стаи рыб смыло дождём, крабы сгинули в полыньях речки. Но у меня осталась раковина. Если приложить ухо к ее пухлому розовому рту, можно кое-что услышать. Нет, не шум моря.
Где-то там, в потаённой глубине завитка, нежно и вкрадчиво шелестит снег.
Белое на белом
– Ты делаешь успехи, зайка! – сказала мама, с улыбкой рассматривая новую Сашину картину.
Внутри тонкой деревянной рамы угасала осень: на черных ветках старых лип еще пламенели последние желтые листочки, но большая их часть уже осыпалась и золотыми сугробами укрывала землю; кое-где виднелись островки снега, лужица возле тропинки подернулась сизым льдом; над кронами деревьев хмурилось растрепанное ноябрьское небо.
Картина получилась очень живой, яркой, и не по-детски серьезной. Совсем неплохо для пятиклассницы! Мама всегда знала, что у Сашки талант, поэтому и отправила дочь учиться в изостудию. И гляди-ка, не прошло и двух месяцев, а она такие замечательные пейзажи начала рисовать!
Сашка, однако, казалось, чем-то недовольна: она сопела, задумчиво грызла палец, вертела картину в руках.
– Мам, чего-то здесь не хватает! Только вот не пойму, чего именно.
– Будет тебе придираться! Учителю ведь понравилось – значит все в порядке… И мне очень нравится… И, между прочим, тебе скоро на занятия, так что иди, обедай, и собирайся… И не забудь ничего, а то вечно то ластик, то кисточку дома оставишь!
Сашка все так же задумчиво прошлепала на кухню, подогрела фасолевый суп и села обедать. За окном медленно кружили первые редкие снежинки, и она сонно провожала их взглядом. Вот и снежок пошел, наконец-то! Скоро заметет, скроет от глаз черную землю, сухие листья, ржавые крыши… А там и Новый год, мандаринки, шоколадные Деды морозы всякие, может, краски ей хорошие акриловые подарят…, в кино на каникулах сходят…
– Саша-а, а ну-ка одевайся, а то опоздаешь!
Сашка вздохнула и пошла в прихожую. Надела теплую куртку, натянула любимую полосатую шапку с рожками, проверила, все ли на месте в сумке: так… бумага, пенал, краски – вроде бы, ничего не забыла. Мама сунула в боковой кармашек сумки апельсин и бутерброд с ветчиной, поцеловала Сашку в щеку и вытолкала неторопливую дочку на лестничную площадку.
– Сразу после занятий приходи домой, нигде не задерживайся! – крикнула мама вдогонку. – Ключи взяла? А то я могу в магазин пойти, будешь под дверью куковать!
Щелкнул дверной замок, Сашка поспешила вниз по лестнице, напугав двух разноцветных котят, играющих с соседским ковриком. Она остановилась, достала из сумки бутерброд и, вытянув из серединки ломтик ветчины, положила его в картонную плошку, стоящую в углу.
– Эй, киски, нате, кушайте!
Но котята боялись вылезти из своего надежного укрытия под лестницей, таращили круглые желтые глазенки и мяукали.
– Ну и ладно, не хотите, как хотите! Небось я уйду – сразу слопаете.
И Сашка решительно затопала вниз. Когда она вышла на улицу, робкий первый снежок уже успел превратиться в настоящий снегопад: мокрыми белыми комьями он летел ей в лицо, слепил глаза, забивался в рот. Сашка надела капюшон, надвинула пониже шапку и оправилась вниз по улице к Дворцу искусств, где располагалась изостудия. Вокруг веселилась снежная буря: редкие прохожие медленно ползли по тротуару; облепленные снегом, они напоминали исследователей крайнего севера – не хватало лишь собачьих упряжек.
Сашка тоже шла медленно, иногда закрывая глаза и двигаясь как робот, по инерции, не в силах бороться с настырным снегом. Наконец она добралась до стеклянных дверей Дворца искусств и, сделав последнее усилие, вползла внутрь. Ну конечно, она опоздала. На пятнадцать минут. Сашка стряхнула с себя сугробы и, отдав одежду ворчливой гардеробщице, побежала в класс.
Там уже вовсю кипела работа: сегодня рисовали натюрморт, состоящий из блестящей керамической вазы, двух яблок и подсвечника. Это несколько расстроило Сашку, которая считала создание натюрморта чрезвычайно скучным занятием.
"Куда интереснее было бы нарисовать снежную бурю, которая безобразничает сейчас за окнами. А то опять: ось, перспектива, объем… Скукатища!" – думала она, устанавливая мольберт и доставая кисточки.
Но все же, сидеть вот так, в теплой уютной комнате, рядом с похожими на тебя людьми, было очень приятно. Привычно пахло красками; за стеклом кружили снежные вихри; иногда к Сашке подходила их молоденькая учительница, Полина Николаевна, в пушистом малиновом свитере и мягко, словно извиняясь, поправляла ее…
Полтора часа промелькнули очень быстро: Сашка так и не вспомнила про апельсин и остатки бутерброда, затерявшиеся на дне сумки. После урока они с подружками поиграли в снежки в саду, окружавшем Дворец искусств, соорудили большущего снеговика, украсив его лысую голову потерянной кем-то оранжевой перчаткой. Потом Сашка отправилась домой.
Метель уже закончилась, и снег пышным мерцающим покрывалом лежал повсюду: на опавших до земли ветках деревьев, на скамейках, на задумчивых статуях, на уснувших автомобилях, приютившихся у тротуаров. Сашка возвращалась домой через парк: ей нравилось после занятий не торопясь прогуливаться по широкой липовой аллее, смотреть на голубей, кормящихся возле скамеек, рассматривать загадочные лица каменных изваяний. Сейчас в парке почему-то не было ни души, лишь воробьи изредка стряхивали с деревьев снежную пыль.
Вдруг Сашка остановилась: на скамейке слева от нее что-то шевельнулось. Что-то белое,… Может, собака? В сумерках и не разглядеть. Замерзла, наверное, в снегу-то. Сашка подошла поближе и ахнула…
На скамейке, почти сливаясь с сугробом, лежало, поджав тонкие ножки, снежно-белое чудо. Маленькая лошадка с большими темно-сливовыми глазами, розовым носом и изящным витым рогом на лбу… Единорог! Настоящий, живой, вон, мордочкой мотает!
Сашка сама замотала головой, стремясь прогнать чудесное видение.
– Ты и вправду единорог, что ли? Откуда ты взялся?
Сашка подошла к скамейке и, смахнув варежкой снег, присела на самый краешек. Единорог зашевелил губами и уткнулся носом в ее ладошку. Розовый нос был холодный и шелковистый на ощупь.
