Бессмертная рать
Сергей Александрович Лизунов
Основные действия романа происходят в июле 1942 года в волжских степях. События в этих степях дают начало грандиозной битвы за Сталинград. Лейтенант Краснов – выпускник курсов командиров назначен командиром взвода. Опыта боевых действий ни у него, ни у большинства его подчиненных нет. Именно ему и его солдатам предстоит отразить удар немецких частей. Первый бой, первые подвиги, первые потери. Но победа ковалась не только на фронте. В романе затронута тема и работы жителей Советского Союза в тылу, в условиях жесткой нехватки людских и технических ресурсов. Это был другой фронт, со своими трудностями и своими проблемами. Еще один фронт был в тылу врага. Фронт, организованный народным сопротивлением и получающим подпитку не только со стороны местных жителей, но и бывшими военнопленными, сумевшими бежать. Роман преследует одну цель – помнить о тех, кто ковал победу. Это не только бойцы, сражавшиеся на фронте, но и труженики тыла, партизаны и просто неравнодушные граждане…
Сергей Лизунов
Бессмертная рать
Глава 1. Направление – юг.
Жаркий июль 1942 года. Паровоз быстро и даже как-то задорно отстукивает километры, держа путь на юг, в сторону Сталинграда. 7-ая резервная армия (будущая 62-я) торопилась наперерез 6-й армии вермахта, устремившейся к Волге. Никто из бойцов, находящихся в вагонах, да и многие офицеры не знали, куда они едут и когда прибудут на место. Это знало только командование. Обстановка на фронте обострилась после того, как гитлеровцы изменили направление главного удара – на юг с целью захвата Кавказа и его нефтепромыслов. В этой связи советское командование начало срочно перебрасывать резервы с целью предотвратить поражение на южном направлении и потерю нефтеносных районов. Армия была, что называется, с иголочки, только что сформированная, еще не обстрелянная, а потому полна романтики и в какой-то степени красоты.
Лейтенант Николай Краснов, еще совсем мальчишка, буквально со школьной скамьи, успевший закончить ускоренные командирские курсы, стоял у открытой двери вагона. После школы он поступил в институт, успел проучиться год, и началась война. Из-за дефицита мобилизационных ресурсов отбор курсантов стали проводить среди физически развитых студентов 1-2 курсов ВУЗов. Это несказанно обрадовало Николая, так как с первого же дня войны он для себя решил, что должен быть на фронте. Когда пришли представители военного комиссариата, он в числе первых вызвался добровольцем. В тот момент ему стало даже как-то неловко за некоторых своих сокурсников, так как не все вызвались поступать на курсы командиров. Он был опьянен от того, что так быстро получил согласие и вот-вот должен был уехать учиться, а потом… Потом он видел все, так сказать, в радужном свете: подвиги, награды, возможно, небольшое ранение и снова подвиги, а потом победа. Потому он не обратил особого внимания на то, что некоторые студенты не спешили становиться добровольцами. Признаться, в тот момент он их даже немного жалел, думая, что они теряют прекрасный шанс отличиться, стать героем. «А эта форма? Новенькая, с иголочки, с хрустящей портупеей, кобурой и алыми квадратиками на петлицах. Глупцы. Или трусы? А, черт с ними, они упустили свой шанс. А я нет. Да, наверняка будет непросто. Ну, а как без этого? Придется приспосабливаться по ситуации, учиться, терпеть. Думаю, это ненадолго. Под Москвою же дали фашистам по зубам. Отбросили. Стоят теперь, приходят в себя. И там дадим, там, куда нас везут. На юг, похоже. Это неважно. Главное – едем, надоело в училище. Одно и то же, скукотища. А теперь едем и быстро едем. Вот что значит военный эшелон – дают дорогу на всем протяжении пути следования. Лишь небольшие остановки для смены паровоза, и опять в путь. С питанием, правда, не очень, сухой паек приходится есть. Ну, да это ничего, потерпеть можно. Тем более галеты в сухпайке просто объеденье», – думал Николай, стоя у открытой двери вагона, который пролетал мимо станций, деревень, мостов, дорог и т.д. Эшелон летел на юг.
Краснову досталось командовать пехотой. Целый взвод стрелков. Да какой взвод – четыре отделения, да еще минометчики. Далеко не каждый взвод мог похвастаться наличием миномета. Краснов чувствовал себя командиром небольшой армии, у которой имелась своя артиллерия. «Еще бы пару танков, мы бы тогда надавали немцам», – подумал про себя лейтенант, улыбнувшись.
– Чему улыбаетесь, товарищ лейтенант? – послышался голос. Это был рядовой Сенцов. Молодой парень, щупленький, роста невысокого, тоже еще не побывавший в бою. Он стоял у двери и смотрел на пробегающий мимо пейзаж. Краснов замечтался и не заметил, как тот подошел.
– Да так, думаю.
– О чем, разрешите спросить?
Оба они еще не привыкли к армейскому порядку, потому общались еще как-то по-свойски, почти без формальностей. К слову сказать, необстрелянных было подавляющее большинство во взводе лейтенанта Краснова.
– О чем? Да вот думаю, что едем быстро, на станциях не задерживаемся, торопимся. Значит, дело предстоит нам серьезное. Сам-то как думаешь?
– То же самое думаю, товарищ лейтенант, – весело отозвался Сенцов. – Думаю, что дело будет. Серьезное дело. Скорей бы уже. Не терпится в бой, показать фашистам, из какого мы теста.
– Во-во, сам об этом же думаю, потому и улыбаюсь.
– Хорошо, если так, а то просидим всю войну в тылу, девчатам рассказать нечего будет.
– У тебя есть девушка?
– Нет. Но будет, обязательно будет. Вот прогоним немца, познакомлюсь, женюсь. Как Вы думаете, товарищ лейтенант? – Сенцов как-то неуверенно посмотрел на командира, словно искал поддержки у него, словно сомневался в том, что говорит.
– Обязательно познакомишься и женишься. Разобьем немцев и будем жить как прежде, в мирное время, в нашей стране. После Москвы немец уже не так силен, а значит, дело к концу, я думаю, движется. Видишь, какая сила едет? Это только наш эшелон. А на станциях сколько таких эшелонов? Судя по всему, большая сила едет. Значит, готовятся нанести решающий удар, задавить фашистскую гадину. – Все это лейтенант произнес на одном дыхании, с каким-то детским и упрямым восторгом.
– Сила, говорите? – послышался голос из-за спины. Говорил сержант Лещенко. Он также подошел к открытой двери вагона и услышал часть разговора.
– А разве нет? – удивленно спросил лейтенант.
– Не спорю, сила большая едет. Видно, что перебрасывается большое количество народа и техники.
– Вот именно. А что тебя удивляет?
– Да так, ничего особенного, – уклончиво ответил Лещенко. Во взводе он был самым возрастным. Хоть лет ему было не более сорока, для всех он казался чуть ли не стариком. За глаза его некоторые называли «папашей». Он знал про это прозвище, но не обижался на него. Он был обстрелянным, опытным бойцом, в войсках с самого начала войны. Война застала его под Могилевым. Ему удалось увидеть первые дни и недели войны, когда во всеобщем хаосе и неразберихе войскам приходилось обороняться и даже наступать, нести огромные потери и отступать, отступать, отступать. Зимой сорок первого Лещенко был ранен, попал в госпиталь, лечился. После распределения попал во вновь формирующуюся дивизию и теперь ехал опять на фронт. Первые недели войны он запомнил очень хорошо, несмотря на некоторый шок – смятение от того, что считал советскую армию самой сильной в мире, а тут… Тут приходилось отступать, оставляя свою территорию с жителями, промышленностью, дорогами, мостами, сельским хозяйством. Самая сильная армия не могла в тот момент защитить свою Родину, оттого многие бойцы, да и он, впадали в некоторое уныние. Нет, конечно, большинство не опускало рук, продолжая драться, даже находясь в окружении. Прорываться с боями к своим. Но как же было больно, а главное, стыдно оставлять свою землю врагу, задыхаясь от бессилия что-то изменить, развернуть движение армии в другую сторону. Потому-то сержант и переспросил насчет силы, которая куда-то торопилась. Он был бывалым бойцом, поэтому не так радужно смотрел на все это, на войну в целом.
– И все же, что тебя смущает? – спросил лейтенант.
– Смущает? Одно смущает: раз такая сила куда-то едет, значит, там немцы тоже силу собирают, значит, будет большая драка. Я так думаю.
– Будет драка, сомнений нет. Но победа будет за нами, – упрямо сказал Сенцов.
– Вот именно, – согласился с ним лейтенант.
– А я и не спорю с этим.
– И все же ты как-то странно рассуждаешь, – уже немного грозно сказал Краснов.
– Я не рассуждаю, я просто предполагаю, что неспроста такое войско куда-то спешит. Просто так гонять такую массу народа и техники никто не будет. Мы-то с вами ничего не знаем, оно и понятно: нам знать этого незачем. А наверху знают, потому и летим мы куда-то, поспешаем.
– Трусите, товарищ сержант? – вспыхнул Сенцов.
– Рядовой Сенцов, отставить, – оборвал его Краснов.
– Вы, рядовой Сенцов, подбирайте выражения, – незлобно отозвался сержант. – Да и субординацию не стоит нарушать.
Сенцов опустил глаза, поняв, что сболтнул лишнего.
– Не робей, Сенцов. Дальше нас наш разговор не пойдет. Не такой я человек, – также добродушно продолжил Лещенко.
– Вам, товарищ сержант, тоже не мешало бы осторожнее озвучивать свои мысли, ну или хотя бы понятнее. А то развели домыслы: что, куда, а что там? Услышит кто из особистов, может попасть тебе, Лещенко, – уже миролюбиво сказал лейтенант.
– Потому и говорю при вас обоих, так как не опасаюсь. Скажу еще вот что. Раз силу такую собрали и гонят, что есть силы, то очень может быть, что немцы с такой же силой уже там, куда мы едем, или на подходе. Очень может статься, что прямо с колес в бой придется вступать. Потому и задумался. Готовлюсь, так сказать, настраиваю себя. А ты сразу «струсил». Не струсил, но и в пекло без головы лезть не хочу. Моя задача как солдата – нанести урон врагу, измотать его, чтобы зря жизнь свою не отдавать. Понял теперь, вояка?
Лещенко, улыбаясь, смотрел на сконфуженного Сенцова. Тот уже был готов провалиться сквозь землю от стыда, но куда денешься из едущего вагона?
– Ну, ладно, предлагаю всем помириться и забыть, – сказал Краснов, кладя им руки на плечи.
– А мы и не ссорились, товарищ лейтенант. Ссориться с врагом будем, сильно будем ссориться, в морду будем бить, чтобы знал, сволочь, с кем связался.
Глаза Лещенко засверкали. Он давно уже устал находиться в тылу, давно рвался в бой, горел желанием мстить за прошлый позор. Из-за ранения он не участвовал в контрнаступлении под Москвой. Точнее он там был только в самом начале, потом был ранен и не смог со своими товарищами отбросить врага от столицы. Теперь же он жаждал реванша и мщения. Ему самому нравилось то, что новые только укомплектованные соединения едут навстречу врагу. Как это было не похоже на начало войны, когда не хватало ни боеприпасов, ни техники, ни обмундирования. Он помнил, как их полк отступал, ведя ожесточенные бои с наседающим противником. Помнил, как попали в окружение и полк был полностью разбит. Помнил, как остатки полка мелкими группами пробирались лесами на восток. Как он с несколькими бойцами примкнул к соединению, собранному из таких же мелких групп – остатков некогда полноценных батальонов, полков, дивизий. Он все это помнил: и как приходилось днем прятаться в лесах, чтобы ночью опять начать движение и как оставляли раненых в деревнях, так как не было возможности вынести всех. Что с ними потом стало? Нашли их немцы или нет? Если нашли, то что с ними сделали? Лещенко старался не думать об этом. Но эти вопросы постоянно всплывали в мозгу. И тогда он старался утешить себя другими воспоминаниями. Вспоминал, как практически каждый день не давали покоя врагу, нападая отдельными группами на небольшие колонны, комендатуры, склады, как отбивали своих советских людей, взятых в плен гитлеровцами. Он помнил это. И прекрасно понимал, что можно бить врага, можно. Нужно только учиться этому. Учиться воевать, через кровь, лишения, потери и боль. Нужно учиться. И мы обязательно научимся. И победа будет за нами. Но победа будет трудной, ее нужно будет не просто заслужить, ее нужно вырвать у врага, переломив ему хребет. Только хребет у него, судя по всему, еще крепкий. Потому и ломать его собралась такая сила.
Паровоз летел дальше, а наши герои, стоя у двери, молчали. Каждый думал о чем-то своем: о доме, о семье, о предстоящих боях… Был уже полдень, стало очень жарко. Спасало только то, что через открытую дверь обдувало большую часть вагона, иначе пришлось бы сидеть в ужасной жаре и духоте. Остальные бойцы из-за жары стали придвигаться ближе к проему, чтобы ветер, хоть он был и горячий, обдувал их. Эшелон стал замедлять ход. На горизонте показалась какая-то станция, название которой потом так никто и не смог вспомнить. Показалось небольшое станционное здание, дома неподалеку и огромное количество вагонов, занятых военной техникой и солдатами.
Станция была крупной. На всех путях, где только было возможно, стояли военные эшелоны. Меж ними изредка мелькали фигуры работников железной дороги. Все эшелоны ждали смены паровоза, чтобы отправиться дальше. Похоже, что был какой-то приказ, иначе как объяснит то, что солдаты не вылезали из вагонов и ждали отправки, стоя у дверей, пытаясь хоть немного освежиться после душного и жаркого вагона. Эшелон остановился, и подчиненные Краснова также столпились у дверного проема. Неожиданно к вагону подошел мальчишка. Мелкий еще, лет восьми-девяти. В руках у него было ведро, наполненное огурцами. Он стоял, как-то нерешительно оглядывая вагон, не забывая при этом смотреть по сторонам. Видимо, он боялся, что кто-то из станционных работников увидит его и прогонит, или еще хуже – поймает и отведет куда-нибудь. Так он стоял с минуту. Наконец, его окликнул Лещенко.
– Что, малый, потерял кого?
Мальчик вздрогнул, словно испугался вопроса, но тут же взял себя в руки и уже смелее подошел ближе.
– Нет, товарищ солдат. Не потерял.
– А что ж ты, словно ищешь кого-то?
– Да вот маменька послала меня на станцию. Велела огурцов набрать и отнести, сказала отдать солдатам. Да велела отдать настоящим солдатам, тем, кто воюет. А то, говорит, есть такие, что только форму носят, а на деле – в тылу отсиживаются.
– Так и сказала?
– Да, так и сказала.
– А как же ты определишь: воюют они или тыловые?
– Как-как? Те, кто воюют, они раненые часто. А раз раненые, то бинты на них должны быть. А я что-то с бинтами и не вижу никого.
– Это тебе, мальчик, долго придется искать таких, кто в бинтах весь. Да и ехать они будут в другую сторону. Не туда, а оттуда скорее всего, – вмешался в разговор лейтенант.
– А вы куда едете?
– Это, малец, тебе знать не обязательно. Тайна военная, – ответил Лещенко, напуская на себя серьезный вид. Про себя же он уже успел окрестить мальчишку «воробышком» из-за его худобы и неразвитости тела в силу небольшого возраста.
– Вы, товарищ красноармеец, меня не пугайте. Я тайны хранить умею, и мне можно доверять их, – «воробышек» оказался с «зубами».
– Ишь ты, бравый какой. Смотри, скажу твоей мамке, что ты солдатам грубишь. Вмиг выпорет, – сержанту все больше нравился мальчишка.
– Неа, – ответил тот, улыбнувшись во весь рот и принимая гордую позу. – Не выпорет, не догонит.
Солдаты, слушавшие этот разговор, весело засмеялись. Все были рады этой небольшой передышке, так как устали от стука колес и раскачивания вагона. А тут перед ними мальчишка. Такой беззаботный и домашний. Словно нет войны, оружия, обмундирования, сапог и ожидания. Ожидания боя, неизвестности. Ведь многие из солдат сами еще не так давно бегали от мамки или отца, дабы не получить нагоняй за свои шалости.
Малец же, совсем освоившись, подошел вплотную к вагону. Ему было ужасно интересно. Он хотел попросить потрогать ремень и портупею у лейтенанта, и, если повезет, кобуру, но никак не решался.
– Ты что-то спросить хочешь, мальчик? – задал вопрос лейтенант.
– Я… это.. Можно мне ремни ваши потрогать, товарищ командир?
– Откуда ты знаешь, что я командир?
– У Вас на петлицах квадратики. Нам в школе Федор Семенович рассказывал, я и запомнил.
– А кто такой Федор Семенович?
– Учитель у нас был. Да как война началась, ушел на фронт. И папка мой ушел. Много мужиков ушло из нашей деревни. Теперь я у мамки главный помощник. Мне папка так и сказал: теперь ты за меня. А потом ушел.
– Отец-то пишет? – осторожно спросил Лещенко.
– Писал, да вот уже месяца два, как писем нет. Мамка плачет ночью, я слышу. А я нет, я знаю, что он напишет, обязательно. Да и не принято мужикам плакать.
Рассуждения этого мальца выглядели весьма зрело, отчего становилось как-то не по себе. Еще мальчишка, мелкий совсем, но уже что-то изменилось в нем, переломилось, оторвалось и ушло навсегда. Война словно выжгла в нем кусочек детства, а взамен не появилось ничего.
– А что, мальчик, и убитые есть в вашей деревне? – грустно спросил лейтенант.
– Есть. Недавно соседке, тетке Марье, похоронку принесли. Уж как она плакала. А мама ее утешала. А ее сыну, Андрею, я свой ножик перочинный подарил, чтобы он за папку не так сильно переживал. Да только ножик не особо помог. Он тоже с мамкой плакал.
Солдаты опустили головы. Каждый задумался о своем. Молчание длилось несколько минут. Наконец сам мальчик спросил:
– Товарищ командир, а вы и правда едете фашистов бить?
– Правда, мальчик. Уже скоро встретимся с ними.
– Тогда берите. Для таких не жалко. Берите, только ведро верните.
Мальчик напрягся, поднимая ведро к вагону.
– Не надо. Зачем? Да и без бинтов мы, сам видишь, – попытался пошутить Лещенко, но в горле у него запершило, и он, сглотнув конец фразы, кашлянул.
– Берите, я вам верю. А мамке скажу, что раненым отдал. Берите же, тяжело держать.
Никто не протянул руку к ведру.
– Оставь, мальчик. Подожди, наверняка эшелон с ранеными придет, – Краснов также как и Лещенко говорил с трудом. Горло сдавили спазмы. Как у него можно что-то взять?
– Товарищ командир, берите. Некогда мне тут торчать. Надо домой возвращаться, мамке помогать. Берите уже, некогда мне.
– Подожди, мальчик. Сенцов, где мой мешок, опять переложил куда-то? – строго спросил сержант, уйдя вглубь вагона.
