– Не перекладывал я. Разве чуть-чуть подвинул только, – начал оправдываться боец.
– Чуть-чуть, – передразнил его Лещенко. – В другой угол переложил, это чуть-чуть, по-твоему?
– Я …
– Ладно, нашел уже. На, держи, – Лещенко протянул мальчишке банку с тушенкой. – Держи, что стоишь? Меняемся.
– Не, тогда мамка точно заругает. Еще и ремня даст. У солдат нельзя брать. Так-то. А огурцы берите, и побегу я. Вон, паровоз уже идет сюда. Как бы меня не изловили тут.
Мальчик опять протянул ведро. Лещенко взял его, высыпал в углу вагона и вернул мальчику.
– Спасибо, малец. Мы потом разделим меж себя. Спасибо. И мамке «спасибо» передай.
– Передам. Вы только гадам этим наваляйте хорошенько. За папку Андрея, за других. Уже несколько дяденек хороших из нашего села убило. Обещаете?
– Обещаем, не переживай, малый. От всех говорю: «обещаем». Верно, братцы? – Лещенко обратился ко всем. «Верно, обещаем», – раздались в ответ голоса.
Состав вздрогнул – меняли паровоз. Малый взял ведро и, помахав рукой, побежал восвояси. Бойцы проводили его взглядами и стояли, молчали. Только что каждый из них дал клятву, может, самую суровую во всей своей жизни: надавать гадам. Никто из них даже не задумывался над тем, чего будет стоить исполнить эту клятву. Они знали, что исполнят ее, несмотря ни на что. Надо только доехать до фронта, а там дать волю своим чувствам, выпустить накопившуюся злость, отомстить. За всех, за все.
Лещенко, чтобы отвлечься от этих мыслей, стал раскладывать огурцы. Делил поровну, на всех. Пусть понемногу, но каждому. Чтобы каждый, съев свою долю, подписался под своей клятвой, чтобы не только словами скрепить свое обещание. Эшелон тронулся. Опять замелькали пейзажи, вагон стал раскачиваться и отстукивать колесами километры. С каждым стуком они все ближе к врагу, к своей цели, к исполнению своей клятвы. Дальше ехали молча, обдумывая то, что произошло на станции, название которой потом никто и не вспомнил. Никто не догадался спросить даже имени мальчика.
После ночи проносящийся в дверном проеме вагона пейзаж начал меняться. Растительности, в первую очередь деревьев, становилось все меньше. Началась степь. Стало очевидно, что эшелон направляется к Волге, к Сталинграду. Из сводок бойцы знали, что гитлеровцы устремились на юг, на Кавказ. Теперь стало понятно, куда их везут. Эпизод с мальчиком на станции еще оставался какое-то время в голове у лейтенанта. Но вскоре эти мысли вытеснили другие. После разговора с «воробышком» Николай почувствовал, что что-то начало его беспокоить. Что именно, он не знал. Нет, страха у него не появилось, скорее наоборот, он еще больше стремился в бой. Возможно, его несколько отрезвили разговоры о похоронках, об убитых, об ушедших на фронт мужчинах… Находясь в училище, он был несколько оторван от обычной жизни (оно и понятно, как-никак военный человек). Разговор с мальчиком вернул Краснова в реальность, выдернул его из мечтаний, напомнил о том, что война – это не так уж и красиво и романтично. Но вскоре он снова стал мечтать о подвигах, но уже не так размашисто, как раньше. Теперь лейтенант представлял, что его подразделение просто выполнит свою задачу, нанесет урон врагу, поможет фронту сдержать натиск, чтобы потом нанести контрудар и прогнать фашистов.
К обеду вдали послышалась канонада. Стало ясно, что фронт совсем близко. Эшелон остановился на какой-то небольшой станции. Солдаты и офицеры замерли в ожидании приказа. К вагону подбежал боец и сообщил, что командиров взводов вызывает капитан Смирнов – командир роты. Капитану было лет тридцать пять, высокий, подтянутый, но волосы уже с проседью. Ему уже довелось воевать, он был ранен, а теперь снова в строю, командует ротой. В его возрасте можно уже было командовать батальоном, тем более выбытие командирского состава во время войны позволяло быстро продвигаться по служебной лестнице. Но он был только командиром роты. Кто-то рассказывал, что из-за своего характера он засиделся в ротных, будто он повздорил с кем-то из штабных, потому карьера у него не задалась. Но это были только слухи.
Спрыгнув с поезда, Краснов побежал к вагону, где ехал капитан. Он прибыл первым, остальные командиры еще не подошли. Капитан хмуро ответил на приветствие и буркнул:
– Где остальные? Почему копаются?
Этот вопрос не предназначался лейтенанту, капитан как бы говорил сам с собой, но Краснов почему-то стал оправдываться:
– Думаю, товарищ капитан, сейчас прибудут. Возможно, боец ко мне первому прибежал.
– Я не Вам претензии предъявляю, – сказал капитан, махнув рукой.
Подбежали остальные командиры взводов. Капитан сразу же набросился на них:
– Долго ходите, товарищи командиры взводов. Расторопнее надо быть. Мы на войне, а не дома на печке. Хорошо еще, что мы не в бою. В бою такой медлительности не прощу. Запомните это.
Лейтенанты стояли, боясь что-то возразить. Они побаивались капитана за его крутой нрав.
– Теперь к делу, – продолжил Смирнов. – Получен приказ выгрузиться и двигаться в сторону Суровикино и занимать оборону. Двигаться максимально быстро. На месте окапываться. Как можно глубже и как можно быстрее. Слышите канонаду? Немцы на подходе. Времени в обрез. Любое отставание будет расценено как трусость. Никакой медлительности и нерасторопности не потерплю. Наказание будет самым суровым.
Капитан замолчал. Лейтенанты стояли, не шевелясь. Слова командира произвели на них сильное впечатление. В дополнение к этому канонада вдалеке намекала на то, что бой будет уже совсем скоро. Смирнов молча смотрел на подчиненных. Он не просто так был сейчас с ними таким суровым. Он хотел закалить их таким образом, обтесать, как он сам выразился, с них домашнюю шкуру. Показать, что мирное время для них закончилось, что дальше их ждет война, жестокая и беспощадная. Впрочем, он, похоже, перестарался. По крайней мере, ему так показалось.
«Мальчишки совсем. Только от мамкиной юбки. Какие из них командиры? Как они будут командовать, если они сами с собой справиться не могут?» – думал капитан, глядя на командиров взводов.
– Выполняйте, – выдохнул капитан и отвернулся. Лейтенанты побежали к своим взводам, а Смирнов молча стоял и смотрел куда-то вдаль, не в первый раз вспоминая октябрь 1941 года. Это было под Москвой, у реки Изверь. Сам капитан тогда командовал батальоном, так как остался самым старшим офицером. Да и батальоном это было сложно назвать. Чуть более сотни измученных и смертельно уставших бойцов, которые уже много дней с боями отступали на восток. Сил задержать продвижение немцев у них не было, но и бежать никто не думал. Их батальон занял оборону недалеко от населенного пункта Юхнов. Обороной это назвать было сложно, скорее лоскуты, так как стабилизировать линию фронта в тех условиях было проблематично. Приказа об отходе не было, потому стояли на месте. В образовавшуюся на фронте брешь командование бросило курсантов военных училищ, так как на всем протяжении Варшавского шоссе не было войск, чтобы защитить Москву. Более того, был получен приказ вместе с курсантами наступать в сторону Юхнова, чтобы отбросить прорвавшуюся мотопехоту противника. Наспех скорректировав действия с командованием курсантов, капитан Смирнов повел в атаку свой батальон. Что его сильно поразило, так это то, что эти мальчишки, по сути еще недавние школьники, настолько отчаянно бросились в бой, что немцы дрогнули. Они не ожидали контратаки, тем более такой яростной. Сил, чтобы захватить Юхнов, естественно не хватило, но задача минимум была выполнена: прорвавшаяся группа мотопехоты была отброшена за реку Изверь и даже дальше – на западный берег реки Угры.
Батальон Смирнова и курсанты заняли оборону. Пока окапывались, Смирнов успел познакомиться с командирами подразделений курсантов. Особенно ему запомнился молоденький курсант Трофимов. Белокурый, с веснушками и каким-то по-детски вздернутым носом. Тоже такой же недавний школьник. Трофимов, как и все курсанты, был хорошо обучен военному делу, несмотря на то, что доучиться на командира ему не пришлось. Сразу же после ликвидации прорыва мотопехоты противника курсанты занялись обустройством обороны. Капитан с удивлением обнаружил, что Трофимов весьма грамотно расположил на местности огневые точки, наметил запасные позиции и прочие фортификационные сооружения. Учили их хорошо. Немцы достаточно быстро опомнились и организовали контратаку. Но немецкая атака была организована наспех, потому, потеряв несколько десятков убитыми, противник отступил. Поняв, что сходу выбить с позиций советские войска не получится, немецкое командование на данном участке начало подготовку к более обдуманным и решительным действиям. Подошла бронетехника. Наши бойцы слышали рев моторов на переднем крае. Подготовка немцев к решительному штурму сыграла на руку обороняющимся. За время передышки было оборудовано много огневых точек, вырыто большое количество окопов. Подоспели артиллерийские орудия. Про артиллерию у курсантов хочется сказать отдельно. Большая часть орудий была уже морально устаревшей. Часть орудий была вообще выведена из классов училища. Несмотря на это, утром, когда противник начал наступление при поддержке танков, он был встречен хорошо организованной обороной и понес ощутимые потери. Начались бои на занятом рубеже, которые продолжались где-то с неделю. Все это время мальчишки проявляли чудеса храбрости, изумляя даже капитана Смирнова, не говоря уже о противнике. Хорошо организованная оборона позволила нанести серьезный урон врагу, при этом наши потери были относительно небольшими. Но перевес в живой силе и особенно в бронетехнике и авиации постепенно склонял чашу весов в сторону врага. Наши потери значительно выросли, когда в бой вступила немецкая авиация. Средств для борьбы с ней практически не было, потому она безнаказанно бомбила наши позиции, нанося громадный урон. Ответить на этот урон было нечем. Силы батальона Смирнова и курсантов таяли на глазах. Также остро начала проявляться проблема с боеприпасами. Снабжение было скудным и нерегулярным. Все пути подвоза бомбились и обстреливались авиацией противника, которая практически не прекращала вылетов.
И все же, несмотря на эти трудности, сразу же после окончания арт или авиа налета оборона оживала. Удивительно, как на этом небольшом клочке земли, где, казалось, взрывами все перемешано с землей, все выкошено и выбито осколками, сожжено огнем, оставался кто-то живой, способный обороняться, досаждая врагу своим упорством и храбростью. Как только стихали разрывы, в окопах начиналось шевеление, мелькали каски, санитары. Блестели саперные лопатки, отбрасывая землю в местах, где окопы обвалились. Слышался даже смех. Даже в такой сложной ситуации курсанты шутили и не падали духом.
Каждый раз после боя или налета Смирнов, отдав необходимые указания, начинал выглядывать на соседнем участке уже знакомую фигуру командира курсантов – Трофимова. Почему он это делал? Он и сам не знал ответа на этот вопрос. Увидев знакомую фигуру, как-то деловито и не спеша расхаживающую по позициям, капитан радовался про себя тому, что мальчишка этот жив, что соседи еще могут держать оборону, что еще есть надежда.
С боеприпасами становилось все хуже. Двадцатого октября немцы, как обычно, предприняли очередную атаку. Удалось отбиться, хоть и не без труда. Бойцы было приготовились ползти после боя вперед, чтобы подобрать оружие и патроны у убитых немцев. Такое стали практиковать из-за острой нехватки боеприпасов. Несколько человек вылезали из окопа и собирали, что могли, под прикрытием своих товарищей. Но в этот раз так не получилось. Немцы видели это и понимали, что у нас есть проблемы со снабжением. Поэтому в этот раз они пошли на хитрость. После первой атаки практически сразу началась вторая. Патроны и снаряды подвезти еще не успели, собрать также не получилось. И опять атака. Одной пехотой, без танков, так как те не успели заправиться и пополнить боекомплект. С нашей стороны раздались одиночные выстрелы. Пулеметы, выпустив по несколько коротких очередей, замолчали. На наших позициях наступила практически полная тишина. Изредка раздавались одиночные винтовочные выстрелы, стрелять было нечем. Перестали стрелять и немцы, видя, что им практически никто не отвечает. Возникла некая пауза. Немцы шли вперед, а наши бойцы не знали, что делать. Тут над позициями зазвенел голос Трофимова, такой звонкий и детский, с высокими нотками.
– Приготовиться к атаке!
Видя, что в наших рядах произошло некое замешательство, курсант принял, пожалуй, единственно верное решение – контратаковать и отбросить пехоту противника, не давая подойти к окопам. Если бы немцы подошли вплотную, то попросту закидали бы наших бойцов гранатами. Оборона всколыхнулась, заблестели штыки, примыкаемые к винтовкам, блеснули наточенные саперные лопатки. Курсанты скинули с себя шинели, чтобы было удобнее. На подготовку к атаке ушло не более минуты. Все это время немцы шли на наши позиции.
– В атаку, впереееееед!!! – как-то неестественно закричал Трофимов. – Вперед!
Голос его изменился. Как будто что-то треснуло в нем, словно его горло обожгло, и голос стал грубым и скрипучим. Получилось так потому, что курсант закричал изо всех сил, сорвав себе голос. Крикнул, чтобы слышали все, вложив в свой крик всю накопившуюся злость. Курсанты бросились в атаку. В едином порыве, не прячась за спинами товарищей, все как один устремились на врага. За последние дни в бойцах накопилась злость. Злость за испытания, за потери, за невозможность отомстить стервятникам в небе. Говорят, злость разрушает человека. Возможно, это так. Но в данном случае злость эта достигла наивысшей точки, сконцентрировалась в одном направлении – в сторону врага. Достигнув апогея, она стала совершенной, страшной и беспощадной.
Смирнов, видя все это, также поднял своих бойцов в атаку. Началась рукопашная. Всюду крики, стоны, кровь, страшные, рвущие душу звуки, когда сталь входит в живую плоть. Изуродованные тела с вывороченными внутренностями, проломленными головами, рассеченными лицами. Все это было там. Нашим солдатам терять было уже нечего. Все понимали, что бой этот последний. Сил, чтобы держать оборону, больше нет, подкреплений не предвидится. Значит, следующая атака противника будет последней для советских бойцов. Это уже будет сложно назвать боем, это будет уничтожение остатков защитников. Поэтому все дрались с таким отчаянием, с отчаянием смертников.
Бой закончился. Остатки бойцов вернулись на свои позиции. Подразделение курсантов потеряло свою боеспособность, так как от роты осталась лишь небольшая горстка людей. Во время атаки подразделения Смирнова и Трофимова смешались, в этой неразберихе сложно было соблюдать войсковые правила и порядки. Смирнов с частью своих бойцов возвращался на свои позиции через позиции курсантов. В этот раз он, находясь в возбужденном от рукопашной состоянии, забыл отыскать глазами знакомую фигуру. Он натолкнулся на него у самых окопов. Трофимов лежал на спине, зажав в правой руке винтовку. По всей видимости, он даже не успел взять во вторую руку оружие. Пуля сразила его прямо перед окопом. Он лежал и смотрел своими голубыми глазами в серое осеннее небо. На лице его было какое-то изумление. Он словно не понимал, что произошло. Почему он лежит неподвижно, а ветер гонит тучи по небу. Открытые глаза словно пытались что-то высмотреть на небе, понять, почему так произошло.
Смирнов остановился и глядел на убитого. Что-то всколыхнулось у него внутри, словно что-то оборвалось и звенело страшным, ужасным звуком, забираясь в каждый уголок его тела. Он стоял минуту или две, непрерывно смотрел в эти открытые удивленные глаза. Ветер шевелил светлые волосы курсанта, словно гладил его по голове и успокаивал, приговаривая: «Ничего, не страшно, не переживай. Просто так получилось». И только глаза курсанта не соглашались и вопросительно глядели куда-то ввысь. Капитан постоял еще немного и, наклонившись к убитому, прикрыл его глаза, как бы говоря, что все, хватит удивляться, тебя убили, все, больше ничего уже не будет.
Вечером пришел приказ отходить. К сожалению, остатки наших бойцов не смогли убрать всех убитых. Не было ни сил, ни времени, ни живых. Успели ли курсанты убрать тело своего командира, Смирнов не знал, так как получил приказ отходить на северо-восток. Курсанты же уходили на восток, в тыл. Училище переводилось в Иваново. Оставшиеся в живых курсанты должны были продолжать обучение.
Глава 2. В огне.
Все это опять вспомнил капитан, ожидая, когда его рота закончит разгрузку и начнет двигаться в сторону Суровикино. Нужно было поторапливаться. Канонада звучала все отчетливее, враг приближался. Выгрузились быстро, бронетехники не было. Построившись, двинулись на позиции. Взвод лейтенанта Краснова двигался первым. Переживая по поводу замечания капитана, лейтенант старался исправиться, хоть замечание делалось и не ему. Он торопил свой взвод, понимая, что именно они задают темп движения всей роты.
– Побыстрее, товарищи бойцы, – в очередной раз крикнул Краснов. – Шире шаг, не отставать, быстрее.
– Торопимся, товарищ лейтенант, – сказал Лещенко, догоняя командира.
– Торопимся, Лещенко, очень торопимся. Слышишь? Стреляют. Фронт сюда движется. Скажу тебе, что движемся туда, – лейтенант махнул рукой в сторону, – в Суровикино. Окопаться еще надо. Потому и спешим.
– Понятно, – коротко ответил сержант. Лещенко оказался прав. Выгрузившись, они с ходу шли на передовую, в бой. Все так, как он и предполагал.
– Успеть бы окопаться, – продолжил разговор лейтенант.
– Успеем, – ответил Лещенко, – куда нам деваться? Другого выхода нет. Обязательно успеем. Время-то к вечеру. Ночью наступать не будут. За вечер и ночь окопаемся, зароемся в землю.
– Хорошо бы, – задумчиво ответил командир. – Ты вот что, Лещенко, проследи за всем в своем подразделении. Ты опытный, а у нас большинство новичков. Да и вообще, просьба у меня есть, – лейтенант немного замялся.
– Говорите, все сделаю, что смогу.
– Не мог бы ты, Лещенко, проверить все потом, везде, понимаешь?
– Во взводе?
– Ну да. Я еще толком не знаю, что и как. Теория одно, на практике немного иначе может быть. Или совсем не так, – лейтенант обрадовался сообразительности сержанта.
– Не переживайте, товарищ лейтенант. Все проверю. В конце концов, это и в моих интересах тоже, – сержант улыбнулся. – Немцы-то не будут разбирать, кто хорошо выучил уроки, а кто нет. Без разбора будут бить. А мы им ответим, обязательно ответим.
– Очень на это надеюсь. Только не говори никому. Переживаю. Первый бой все-таки.
– Переживать не возбраняется. Трусить нельзя. Это хуже переживаний. В первом бою человек истинное лицо свое показывает. Кто-то ничего, только суетится много. А кто-то…
Лещенко замолчал.
– Что?
– Да так.
– И все же, говори.
– Бывает и плачут от страха. А некоторые так и бегут просто.
– Видел таких?
– Доводилось.
– И что же?
– Что?
– Что с ними делали, с бегущими?
– А что с ними сделаешь? В бою некогда в обе стороны стрелять. Потому и стреляешь во врага. Бывало некогда останавливать бегущих.
– Часто такое видел?
– Раза три точно.
– И что с ними потом сделали?
– Под трибунал отдавали. Не всех, конечно, воевать-то кто-то должен. По мне, так эффективнее перед строем таких ставить и говорить, как есть – «трус». Парочку таких ставили. Воевали они потом сносно. Если человек с гнильцой, то из него ее сложно вытащить. Некоторые просто ошалели от первого боя, растерялись, потому и побежали, не знали, что делать.
– Думаю, ты прав. Трибунал – это, конечно, наказание, спору нет. А вот перед строем, перед товарищами – это страшнее, как по мне.
– И я о чем толкую.
– Ты вот еще что, Лещенко. Как прибудем, возьми бойцов. Командир роты приказал получить бутылки с зажигательной смесью и противотанковые гранаты.
– Сделаем.
– Еще людей обучить бы немного, если время будет.
– Если время будет, поучим. Пустые бутылки найду. Все успеем, не переживайте, товарищ лейтенант.
– Что-то не получается не переживать, – усмехнулся Краснов.
– Ничего, разберемся со всем и еще покажем, на что способны. Верно, Сенцов? – окликнул сержант бойца.
– Что, товарищ сержант?
– Говорю, покажем немцам, что и как, чтобы знали.
– Так точно, покажем.
– Может песню, товарищ лейтенант? Для бодрости, так сказать, – спросил Лещенко.
– Командуй, сержант.
– Братцы, песню запевай.
Грянула песня «Священная война». Не все бойцы знали куплеты. Но четверостишие про «ярость» знал каждый. И пели. С чувством, со злостью, с патриотизмом.
– А ты что, Хаблиев, слова не учил что ли?
– Не знаю я, товарищ сержант, – виновато улыбнулся и ответил с сильным акцентом Хаблиев. Он был осетин из какого-то дальнего селения, по-русски говорил более-менее сносно.
– Учи-учи, без песни никак на войне, – сказал сержант, похлопав по плечу осетина.
– Я выучу, потом только.
– Когда потом?
– Когда немца первого убью.
– Вот те раз. А если ты его всю войну не убьешь?
– Убью, – упрямо ответил Хаблиев. – Мне отец сказал перед тем, как я ушел. Сказал, чтобы я не позорил род свой. Что если струшу, то знать меня больше не захочет. Так и сказал: «Не возвращайся, если опозоришься». А как не опозориться? Только если медаль или орден дадут. А за песни их не дают.
– Это ты верно подметил. Но ты тогда поторопись с немцем-то, а то война может и закончиться, – засмеялся Лещенко.
– Успею, – сурово ответил осетин. – В первом же бою успею.
– Слово даешь?
– Да, даю. И пусть меня проклянет вся родня, если вру.
– Что ж, обещание хорошее. Желаю удачи.
– Спасибо, товарищ сержант. Не подведу.
Лещенко почему-то опять вспомнил «воробышка».
