– Да кто этот «он»? – спросил он.
– Ты! Они, – она указала в сторону группы ребят, вдруг обнаружив, что те ушли. – Да кто угодно! Разум очнулся, а сил-то былых и нет! Да и времени зачастую только куцый хвостик. А всё же и тогда не всё потеряно, если Всевышний даст шанс, чтобы человек внёс свою малую лепту в грандиозный проект всеобщей и будущей праведности, отменяющей смерть. А уж я постараюсь воспитать свою будущую дочь пригодной. Для столь необходимой и невероятно трудной деятельности я и сама пока не дотягиваю.
– Да вы фантаст! – он засмеялся, сочетая в своём смехе неловкость и неприязнь к ней одновременно. Он не знал, как себя вести. – Я-то уж точно не стану персонажем вашего фантастического романа. Или он у вас будет не только космическим, но и лирическим, немного эротическим, а в целом комическим?
– Он будет скорее трагическим. Да ты им уже и стал. Моим персонажем.
– Как вы замахнулись прямо-таки на божественные права в отношении любого встречного. Вы кто?
– Судьба, должно быть. Твой отец так ничего тогда и не понял, поэтому он и лишён подлинной жизни в настоящем.
– Самомнение у вас, женщина! – и он опять рассмеялся, но уже намного веселее.
– А ты ведь воображаешь, повиснув тут в вышине как Саваоф, что уже и праведник, раз таков в своих мечтаниях? – Пелагея не разделяла его веселья. Он начинал её раздражать, он перестал ей даже нравиться. Она уже сожалела, что подошла к нему вплотную, что увидела нечто такое, что отменить уже невозможно.
– Саваоф? – процедил он, отлично уловив выплеск её уже негатива, – Он кто? Ваш сослуживец? Ваш бывший друг или враг? – не только чувствительным, но и язвительным оказался, стервец – сын мамы стервы.
– Как же? Если учесть профессию твоего деда, мог бы и знать о ком речь. Он же был религиовед.
– Именно что был. Я же не видел его живым. А книг его я не читаю, потому что мне скучно читать всякий надуманный и глубоко-архаичный бред, – тут мальчишка посмотрел на неё с открыто неуважительной насмешкой, как смотрят недобрые персоны на юродивых и прочих убогих, не имея в себе сочувствия ни к кому и не желая себя напрягать игрой в человечность. Поскольку в их представлении человечность, она только для человеков, а звания человека достоин не всякий. – Если ваша дочь будет похожей на вас, то можете и не стараться.
Нет! он не собирался выглядеть вежливым, дерзкий и наглый, – Я люблю совсем другой тип девушек.
– Каких же? Подобных твоей маме? Белокурых и длинноногих, беломраморных, но живых богинь?
– Я не пойму, у вас комплекс неполноценности, что ли? В мире колоссальное количество народов, обладающих настолько разнообразным вкусовым восприятием, что и на ваш экзотический вид имеется многочисленный спрос.
Пелагея вздохнула, но она вовсе не собиралась ретироваться от юного наглеца куда подальше. Вышло бы, что она признаёт его необоснованное превосходство. Она осталась стоять на месте, как монолитная небольшая скала, усыпанная сверканием иноземных жемчужин. Она улыбалась в чёрно-фиолетовую глубину опасно загадочной Вселенной, мнимо распахивающейся навстречу существу, чья значимость в сравнении с нею стремилась к нулю. И парень ни на шаг не сдвинулся в сторону. Играя на её выдержке, он был заинтригован беседой со странной, некрасивой, а магически притягательной женщиной. Он с любопытством и даже жадно изучал невероятный жемчуг в её волосах и на вороте её костюма. Он чего-то ожидал, как ждут развязку захватывающей сказки.
– Твои друзья-соратники уже ушли, – сказала она.
– И? – спросил он. – Я же не из группы детского школьного городка, чтобы ходить за всеми гуськом. Какие же они соратники? Никаких ратных дел за ними не числится. Да и я не военный. Пусть и ушли. Все эти друзья из закрытой школьной песочницы мне уже без надобности.
Подарок для заклятой подруги
Пелагея сняла пару натуральных жемчужин, размером с полновесный грецкий орех, из своих маленьких ушей с растянутой мочкой. Он наблюдал за её действием, двигая верхней губой в намерении что-то сказать, а молчал. Жемчужины были густо фиолетовые, полупрозрачные, внутри сиял радужный блик, похожий на глаз колдуна. Зрелище завораживало любого, кто видел её украшения.
– Отдай своей матери. Я ей обещала, когда с ней связалась, но реальной встречи как-то не получилось. Ведь твоя мать – коллекционер редких драгоценностей. А имя она вспомнит и сама. – Пелагея протянула ему серьги. Он замер, не зная, как быть. Взять или отказаться? Но ведь дарят не ему. Он взял дар для матери от её бывшей подруги и сунул его в карман комбинезона.
– Мама будет рада, – на самом деле Пелагея ничего Карине не обещала и вовсе не была уверена, что та не выбросит такой вот дар данайца, чем и может посчитать инопланетный драгоценный презент. Карина была мистиком и весьма суеверной, как и многие ценители камней и прочих минералов. К тому же напитана в силу профессии массой древних легенд и забытыми эзотерическими преданиями.
Она так и не узнала, что скверный мальчишка забудет о подарке странной тётеньки, а обнаружив, отдаст своей рыжеволосой девчонке, решив, что у мамы и так добра полные стеллажи и прочие шкатулки. Зря! Зря он так поступил. Недобрый посыл из далёкого прошлого разрядится потом на той самой девчонке, принеся ей бездну страданий. Считают жемчуг лёгким по своему воздействию, тогда как он есть аномалия, болезнь влажной плоти моллюска. Когда его собственные защитные механизмы при помощи особых веществ обтекают жемчужными слоями страдания инородную песчинку, внедрившуюся в него.
– Очень красиво! Благодарю вас вместо неё. У неё точно таких диковинок нет. Не ожидал такой щедрости от женщины, которую я уж точно разозлил.
– А зачем злил-то?
Он пожал плечами, – Не знаю. Особо-то и незачем было. Так уж разговор наш заплёлся, что я разозлился. – В минуты такой откровенности он имел чисто-мальчишеский вид озорника, осознавшего своё плохое поведение. Казалось, что он и не способен вести подобные разговоры в силу своей незрелости, какие только что они вели. Милый, ладный, можно сказать лучезарный мальчик – мечта любой мамы, а также любой взрослеющей девочки.
– Сколько думаю, столько и поражаюсь. На чём именно держится в этой бездне Земля? – спросил он.
– На паутинке Всевышнего, на ней и держится Земля в космической беспредельности, – ответила Пелагея. – И она крепче всех стальных тросов. Мощнее всех совокупных демонов и всех недоразвитых дураков из числа их обслуги.
Мягкий розоватый свет залил площадку, давая понять экскурсантам, что сеанс созерцания планеты окончен. И тут неожиданно возникло то потрясающее и редчайшее явление, которому до сих пор не было внятного объяснения, а тем ни менее его наблюдали. В голубовато-сиреневой фате – атмосфере возник разрыв – линза, а в ней как в экране замелькали вполне себе различимые картины земной реальности. Вот как будто они совсем рядом, а сами наблюдатели едва лишь и приподнялись над поверхностью самой планеты. Словно зависли в банальном транспортном средстве передвижения – аэролёте.
– Ты видишь?! – вскрикнула Пелагея, обращаясь к собеседнику. Но он уже ушёл. Он счёл её назойливой некрасивой тёткой – любительницей поболтать о том, о сём на досуге, да ещё и с нравоучительным подтекстом в виду того, что собеседник намного моложе. А то, как критически он её осматривал и оценил нижайшим из возможных баллов, она поняла безошибочным женским чутьём. Тут проявилось то самое наследственное качество – вклад матери. Затаённое чувство превосходства по отношению к ближнему, да и всякому дальнему. А его отец, каким он был?
У каждого своя Вселенная
Поначалу весёлый приятель, затем восторженный обожатель, ставший незаменимым мужем. И вдруг, и внезапно, и неожиданно, и вероломно изменник. Пусть и осознавший свою измену как непростительную ошибку, но так и не прощённый, поскольку никогда и не просил прощения.
Она знала в той самой непостижимой глубине залегания уровней всякой живой души, что он всегда жалел о ней. Он, терзался виной как судьбоносной ошибкой. Ведь там, в той неисповедимой глубине, они встречались, время от времени, потому и знали друг о друге всё. Для этого и не надо было реальных встреч, информация перетекала беспрепятственно – связь двух душ не оборвалась с разлукой физической. Только она это знала осознанно, а его чувствования не доходили до порога осознания. Она так и осталась для него безвозвратно утраченной, неповторимой. Вот бы он удивился, узнай о том, какой безжалостной уценке она подвергнута его сыном.
Она, бывшая когда-то одной из исключительных девушек среди космических десантников их общего выпуска, дружила со многими, но так и не нашла среди них себе единственного и глубоко личного друга. Ну, да, несколько маловата ростом, а в остальном? «Искорка, Бусинка, Чёрная жемчужина» и даже «Ведьмин глаз» – вот перечень её прозвищ в среде мужского звёздного экипажа, где и возникло между ним, Ростиславом, и ею, маленькой девушкой – космодесантницей Пелагеей то, что так и осталось неповторимо яркой и счастливой вспышкой её жизни. Правда, оставившей в ней горючие угли, вначале чёрные и удушающие, а теперь бесцветно-холодные, запорошённые песками-снегами, звёздной пылью.
Тогда все знали, едва Ростислав возник у них в группе, причём на самом последнем году обучения, а он был уже опытным космическим странником к тому времени, и профессиональные навыки получал непосредственно в космической колонии, где и родился, – что он в кого-то безнадёжно и безответно влюблён. В кого? Никто из друзей прекрасный объект его мечтаний и мучений никогда не видел. Она обитала довольно далеко от тех мест, где они учились и жили в те годы. Они в России, а она где-то в Альпах. Потом уже Ростислав рассказал Пелагее о том, где и когда он встретил впервые Карину. Рассказал скупо, но она представила всё ярко и в подробностях.
Едва молодой космический странник прибыл на Землю, довелось ему попасть на одно из солёных озёр в Азии, то самое, где можно было не тонуть, а просто лежать на поверхности воды и покачиваться, как не знаю что, поскольку плотность воды невероятная. Вот он и лежал, и наслаждался, и покачивался, и растворялся в счастье своих ощущений, и сливался с нестерпимо-синим небом, краше которого не бывает ничего.
На берегу росла, высаженная там ровными рядами, роща зонтичных акаций, практически не дающая тени. Вот в её-то сквозной тени он и встретил ту девушку, как устал покачиваться на солёной глади. Она не покачивалась и не наслаждалась ни озером, ни фиолетовой дымкой прибрежных гор, ни высаженной тут экзотической рощей. Она сидела недалеко от воды на скамеечке для отдыха и ждала старого отца. Тот как раз тоже покачивался и наслаждался, и растворялся в красотах Мироздания, как только что и сам Ростислав.
Из-под кроны растительных сетчатых зонтов, пробившиеся без особых препятствий вниз солнечные лучи – золотые космические кисточки рисовали на её удивительной фигуре удивительные узоры. Белое платье казалось облаком, в котором она сидела, а светлые тяжёлые и обильные волосы спадали на плечи и на спину ниже её талии. Изменчивые по цвету глаза, вбирая в себя как в зеркало и небо, и озеро, отливали то синим, то зелёным оттенком, то матово серебрились далёкой и безбрежной далью неведомых пространств.
Изучив её на расстоянии вытянутой руки, он понял, что она едва вышла из подросткового возраста, хотя и была крупной, пышной. Как был в купальном халате, так он и сел рядом с нею. Она повернулась к нему и взглянула прямо и спокойно, если не сказать равнодушно, примерно так же, как и на ствол дерева, растущий рядом. Даже не подвинулась, а сидела по самому центру скамьи.
– Ноги, что ли, не держат? – нелюбезно, если не грубо, спросила юная красавица сочным и звучным, очень самоуверенным голосом.
– Есть маленько, – жизнерадостно отозвался Ростислав, ничуть не застеснявшись её, поскольку был значительно старше неприязненной, а всё равно чудесной девчонки.
–Твой прадедушка? – спросил он у неё, увидев, как она машет рукой старому человеку, блаженствующему неподалёку от берега.
Яркое ожерелье, составленное из разноцветных минералов и напоминающее гроздь диковинных цветов, охватывало высокую и по-детски нежную шею девушки-подростка, издали так напомнившую зрелую женщину из-за своих впечатляющих форм. Такой же браслет в несколько рядов болтался на её запястье.
– Красиво-то как! – восхитился непосредственный и простодушный парень, так и не дождавшись её ответа на свой вопрос.
– Он не мой прадедушка, а мой папа, невоспитанный ты и мокрый бегемот. Кто дал тебе права мне тыкать?
– А тебе? – опешил от неожиданной грубости юной и облачной Флоры бравый космический странник.
Но ни холода, ни злого презрения, глаза играли заметным возбуждением, естественным для девушки, на которую вдруг обратили восхищённое внимание. Глазами они вели совсем другой диалог.
– Плохо же воспитал тебя твой дедушка, хотя он тебе и за папу, – донимал её уже умышленно Ростислав.
– Он не за папу, он подлинный мой папа. Ему, действительно, уже за сто лет. Сто девять, если точно.
– Молодец старикан! «Его пример другим наука, но Боже мой! какая скука».
– Пушкин – бессмертный русский гений. Так принято считать, но все дружно его не читают. Жуткая архаика.
– Ты же читала, если сразу догадалась?
– Я не все. Я как раз исключение.
– Скромное замечание, учитывая твой возраст.
– Здравое. И возраст это не мерило ума. Если ума и таланта нет, они не проклюнутся и в старости. Другое дело, что бывают запоздало распускающиеся способности, вроде примороженных неблагоприятным воздействием древесных почек. Я умная в папу.
Девчонка горделиво приосанилась, повертев высокой шеей, что называется, лебяжьей. У «мокрого бегемота» дух захватило, рот пересох. Он еле усидел на краюшке скамьи, едва не свалившись от изумления её развитостью.
– Вид твоего бодрого папы – праздник для души любого мужчины. Дабы они не теряли веру в себя. Всякому бы такую прыть на перевале ко второму столетию жизни.
Она глянула с любопытством, – Ты образованный, если исторически, а не похож. По виду ты лопух.
– Лопух так лопух. Уже ближе к сути, чем бегемот. Лопух растение родное и плодовитое, с крепким корневищем, заметь… – тут он поелозил, ибо намёк был на сугубо сокрытую для непосредственного изучения деталь, так что девушка невольно скосила глаза на то самое место, которое он тщательно укрывал купальным халатом. Мокрые плавки валялись где-то, а где, он забыл.
– А то «бегемот», – дополнил он, – Слишком уж экзотичный зверь, неповоротливый к тому же… Даже не представляю, как такие звери милуются в тот самый период, когда им оно и надо…
– Я не зоотехник, – оборвала она, – и не наблюдатель за повадками диких животных. Подробности о репродуктивных инстинктах животных это не в моей зоне интересов. Заход, однако, именно как у бегемота. Тупо и грубо!
– Признаю, сморозил ерунду. Так это от смущения. Я очень застенчивый парень…
Они помолчали. Девушка снисходительно улыбнулась, приняв его наигранное самоуничижение за собственную победу. Всякий, кто бы ни сунулся к ней, отпор получит!
– А у тебя есть друг? – спросил он радостно, не придавая значения нелестному обозначению себя, поскольку это могло быть всего лишь разновидностью девчоночьей игры от ответного смущения, – Не вообще друг, а личный и единственный и уж точно не лопух.
– А ты что тут делаешь? – спросила она.
– Я-то? Да вот ищу свою космическую мечту среди земных воплощений. Не желаешь присоединиться к моим поискам?
– Нет. Ты-то уж точно не воплощение моей мечты. Да её у меня и нет. Для меня идеал мой папа, но подобные ему давно не рождаются.
– Ну, уж идеал! Ты стариков, что ли, любишь? Чтобы дышать ветхозаветной пылью и чихать всю жизнь, ступай работать в какой-нибудь стылый музей. Да ведь пропадёшь там среди старья и бездыханной ветоши.
– Папа не ветошь, папа – реальный гений. Он академик и почётный член трёх глобальных академий.
– Да уж, член действительно уникальный, раз родил столь прекрасную дочь, будучи почти столетним.
– Свои скабрезности оставь при себе. Я сказала бы, что разочарована в тебе, но я ведь и не была тобою очарована. Я же сразу определила твой подвид – заурядный и повсеместно встречающийся лопух! А моя мама самая счастливая женщина, поскольку прожила с ним с самой своей юности больше восьми десятков лет, прежде чем меня родила в девяносто лет.
– Да не бреши! – изумился он, прислушиваясь к счастливым воплям со стороны солёного озера. Это баловался столетний гений и почётный жизнеутверждающий член трёх глобальных академий, пытающийся выбраться со своего плавучего матраса, дабы отдохнуть от лечебных процедур.
– Карин! – завопил гений, сильно грассируя, взывая о помощи, поскольку никак не мог выбраться на берег. Примерно так понял его Ростислав.
Девушка встала перед Ростиславом, уходить ей явно не хотелось. Лопух или не лопух, а он её развлекал.
– А ты на русском разговариваешь как на своём родном, – сказал он удивлённо. – И откуда поняла, что я русский?
– По лицу твоему и поняла. Оно у тебя такое… – девушка затруднялась с определением или не хотела хамить, чтобы совсем уж грубо.
– Словно бы вылепленное из хлебного мякиша? – подсказал он весело.
– Скорее, ты похож на пряничного человечка, которому вместо носа прилепили здоровую морковину.
– Может, я и был пряничный когда-то, да давно зачерствел. Хочешь сказать, что я носатый? А ты любишь тех, у кого нос пятачком?
– Я хотела сказать, что у тебя вкусное лицо.
– В смысле? – опешил космический десантник, – Ты людоед, что ли?
– Вкусное означает только то, что человек мягкий и чрезмерно доверчивый, а его жизненный ресурс всегда может с лёгкостью быть поглощён тем, кто окажется подлым и беспринципным. Мой отец называет избыточно благородных и доверчивых людей, позволяющих себя использовать, «пряничными человечками». Так что я не хотела тебя обидеть. Ты взрослый, а лицо у тебя мальчишеское какое-то. Наивное и открытое. Даже среди моих сверстников такие лица – редкость уже.
– Я же в космической колонии вырос. А там, понимаешь, все люди друг другу домочадцы.
– Я и сказала. Ты добрый. Это сразу видно. И нос у тебя очень красивый и сам ты… мужественный… – она сощурилась, глядя в ослепительную гладь озера, чтобы скрыть свои подлинные чувства. Ростислав на самом-то деле сильно ей понравился. И она вовсе не хотела, чтобы он ушёл прочь, унося обиду на неё.
– А кто же языку так здорово обучил, если ты не россиянка? Шпаришь, будь здоров! Я и то так не умею складно говорить.
– У папы своя методика. Я полиглот, – ответила она, сохраняя внешнее безразличие.
– И какого рода пыль мы глотаем? Земную или космическую? – Очарованный «лопух» отчётливо рассмотрел идеальные очертания девственной груди с розовеющими бутонами сосков, увидел, как дышит её втянутый живот через тончайший батист. А ниже чётко просматривалось её вполне себе созревшее женское, сакральное преддверие к главному сокровищу всякой живой Флоры. У бедняги Ростислава опять перехватило дыхание. Ни насмешка, ни юмор положения не спасали. Как мало полудетское лицо увязывалось со всем прочим, роскошно-цветущим, неодолимо-зовущим к полноценной уже любви. И если так уж необходимо, он был согласен ждать её календарного взросления. Сколько? Год, два?
– У меня нет друга, – призналась вдруг девушка. – Я смогу полюбить только того, кто будет носить меня на руках. А поскольку я очень тяжелая и плотная, думаю, этого никогда не произойдёт. Да и мальчишки от меня всегда на расстоянии. Они очень глупые.
Ростислав встал и с лёгкостью подхватил её на руки, – Я буду носить тебя на руках, – прошептал он. – Ты же серьёзная девушка и хозяйка своему слову?
– Какому слову? – расширив глаза, прошептала она, обхватив его за шею, чтобы не выронил вдруг, и царапая своими перстнями и каменными браслетами. О чём говорила такая вот любовь к украшениям? Родители баловали свою уникальную кровиночку? Или же она сама пока что не рассталась с теми девчоночьими играми, когда они воображают себя принцессами или изукрашенными сказочными феями?
– Что полюбишь того, кто будет носить тебя на руках. Вот ты и попалась, Карина…
Кто кого и куда увёл?
Попалась не Карина, попался он сам. Пелагея, хотя и прошло столько лет, хотя она сама и выстроила всю эту художественную воображаемую инсталляцию внутри самой себя, ощутила боль в неопределимой, если локально, области, именуемой душой. Когда она впервые увидела Ростислава, то отчего-то сразу обратила внимание не на его крупное тело, не на скульптурно-чёткое и безупречно прекрасное, как ей сразу и навсегда показалось, лицо, а на его загорелые сильные мускулистые руки человека, привыкшего к самому разнообразному физическому труду. И она почувствовала с защемляющей остротой, меняющей пульс и учащающей дыхание, что именно эти руки будут первыми, что обнимут её настоящим мужским объятием. Ей хотелось бы, чтобы они так и остались единственными. Но не случилось. Карина Венд вышла однажды из призрачной тени зонтичных акаций, из легковесной юной игры по случаю, из мимолётного прошлого в настоящее Ростислава и втащила его в одиночество и сиротство своего собственного настоящего. Пленила его на годы и годы, нисколько его не ценя, не оберегая, не любя своим, разбитым к тому времени совсем другим человеком, сердцем себялюбивой и мстительной Флоры. Своего подлинного возлюбленного она отчего-то простить не захотела, закрылась от него как щитом судьбою Ростислава. Родила Ростиславу сына. А потом отбросила надоевший живой и обременительный щит – мужа, так и не сумев его полюбить. Он так никогда и не стал её внутренним самым драгоценным жильцом, оставаясь всегда только внешним раздражителем, то необходимым от случая к случаю, то невыносимым и нежелательным. Первое впечатление его не обмануло. Холодная статичная гордячка навсегда осталась для него Наиной из пушкинской сказки.
«Наина, ты ли, ах, Наина! Наина, где твоя краса? Скажи, ужели небеса тебя так страшно изменили»?
Нет, современные небеса Карину-Наину не изменили. Она продолжала пребывать при своей редкой красоте, в короне солнечно-сияющих волос, в драгоценных ожерельях и перстнях, сидя как в снежном облаке на недоступной вершине, никого не любя. Даже единственного сына. Справедливости ради назвать ту вершину недоступной было уже неправильно, поскольку желающих её одолеть давно не было. Флора с редкой патологией души – неспособностью ни к кому привязаться, давно устарела для атак на себя романтичных авантюристов, и уж как там она устраивала свой быт и досуг, никого не интересовало. Представить ту Вселенную, в которой она обитала, не было ни малейшей возможности. У каждого из нас своя Вселенная, хотя, как объективная реальность она одна на всех.
А вполне он мог быть, не по возрасту статный, не по существу собою гордый и очевидно своевольный мальчишка, её сыном. Только намного умнее, добрее был бы он. Непременно талантливым…
Но тогда у Пелагеи не родилась бы дочка Вика-клубника, произрастающая на сиротской делянке. Получается, мальчик Рудольф Венд своим появлением на свет дал импульс желанию Пелагеи в отместку его отцу, не мешкая, родить ребёнка, но… от нелюбимого мужчины. От того, кто рядом и оказался по случаю. Родилась девочка Вика, ненужная ни матери, ни отцу, чьих имён, возможно, она никогда и не узнает.
Отцом стал некий Рудольф – носитель экзотического отчества Горациевич по фамилии Разумов. Он о рождении девочки просто не узнал своевременно. Не сообщила она ему о том, вытолкнув его из своего личного пространства, как происходит часто у женщин, кого закрутила в себя воронка житейской беды под названием «мужская измена», когда смирения нет, а активности хоть отбавляй. И стал симпатичный и во всех смыслах отличный парень по имени Рудольф Разумов ответственным за чужое предательство, стал виноватым за сиротство дочери, о рождении которой ему сообщили совсем уж посторонние люди, а сама Пелагея того не пожелала. Он девочку нашёл, но семья, ставшая ей родной, упросила его оставить всё так, как оно и случилось. Не рвать сердце ни себе, ни им, прикипевшим к малышке. И Рудольф Горациевич, – а он к тому времени уже удостоился именоваться по имени-отчеству за свои заслуги в ГРОЗ, – приказал себе о пятнистой от родинок кукушке забыть навсегда.
А родинками Пелагея была щедро помечена, одним лбом природа не ограничилась, – на шее, на груди, на животе и на предплечье. Патология налицо, или как думали иные, это признак глубинной мутации. Она того знать не хотела, на здоровье не жаловалась, а энергии имелось в ней столько, что иной и позавидует.
