Трагические неудачи заставили предположить, что под главным взрывателем находится еще один – противосъемный. Бомбу нельзя ни вывезти, ни извлечь из нее трубку… И все таки взрыватель надо было покорить. Требовалось во что бы то ни стало раскрыть секрет гитлеровских конструкторов.
Когда двухсотпятидесятикилограммовое чудище с клеймом ELAZ-17 на дюралевом «пятачке» обрушилось на дом № 105 по Невскому проспекту, с бомбой решили не экспериментировать. Все-таки это Невский. Может быть, полежит-полежит и не взорвется? Жителей выселили, вокруг этого и еще нескольких прилегающих зданий поставили оцепление.
Только один человек ежедневно навещал загадочно притихшего «зверя». Удостоверение специалиста штаба МПВО города позволяло инженер-капитану Ханукаеву беспрепятственно приходить в оцепленный дом. Он склонялся над бомбой и работал. Ровно по пятнадцать минут в день.
– Где-то вы были, Александр Ниссанович? – подозрительно спрашивал его начальник.
Инженер-капитан тут же придумывал какое-нибудь мало-мальски подходящее объяснение.
Но однажды он пришел таким сияющим и взволнованным, что даже привыкшие к бурному характеру своего товарища сотрудники штаба не выдержали и гурьбой ввалились вслед за ним в кабинет начальника…
– Есть, есть семнадцатый!
…Я сижу в скромной квартирке Ханукаевых на Канонерской улице и слушаю рассказ Александра Ниссановича о тех днях. Возбужденный воспоминаниями профессор лезет куда-то под кровать, выдвигает небольшой ящичек, открывает его и подает мне вполне безобидный дюралевый цилиндрик.
– Вот он! Каждый день по одному витку выкручивал заглушку. И, вы знаете, только после того, как вынул эту штуку, убедился – снимать его было нельзя. Этот, на мое счастье, оказался просто неисправным…
Устройство тогда разобрали в специальной лаборатории, изучили, определили научно-технические методы обращения с такими бомбами. С тех пор этот первый обезвреженный «неподдающийся» взрыватель занял свое место в стареньком ящичке из-под немецких боеприпасов, среди таких же невзрачных, но бывших когда-то страшными, экспонатов – личной коллекции профессора Ханукаева…
17 октября 1943 года фашистский бомбардировщик в последний раз сумел прорваться к нашему городу и сбросить семьдесят зажигательных бомб. Но с «зажигалками» ленинградцы уже научились расправляться. Даже дети. Даже девятилетний Олег Негов потушил четырнадцать бомб, двенадцатилетний Геня Толстой – девятнадцать, а его сверстник Толя Пешков – шестнадцать. Семилетний Витя Тихонов и тот однажды не дал разгореться пожару.
* * *
22 января 1944 года в ленинградском небе воцарилась мирная тишина. С прорывом блокады и освобождением области от немецко-фашистских захватчиков проблема очистки ее земли от остатков обстрела, бомбардировок и минирования стала главной боевой задачей ленинградцев.
Очень символичен конец книги воспоминаний «Город-фронт», написанной бывшим начальником Инженерного управления Ленинградского фронта генерал-лейтенантом инженерных войск Борисом Владимировичем Бычевским, человеком, лучше которого, наверное, никто не знает масштабы минной опасности, нависшей сразу же после снятия блокады над ленинградцами. Буквально в день исторического прорыва к Борису Владимировичу пришел крупный инженер-строитель, бывший руководитель Ленметростроя Иван Георгиевич Зубков. «Слушай, начальник, – сказал он Бычевскому, – давай скорее саперов… Берег разминировать. Мне приказано за десять суток построить железнодорожный мост через Неву. Ты понимаешь, что сие означает?..»
Отнятую у врага землю надо было отвоевывать снова. Теперь, прежде чем построить или восстановить мост, здание, дорогу, линию связи и энергопередач, надо было отобрать у мин, брошенных или неразорвавшихся снарядов, авиабомб и гранат землю. Кажется, еще никто не подсчитывал, сколько смертей поджидало ленинградцев на путях восстановления разрушенного войной хозяйства. Об этом можно судить лишь по неполным сводкам отрядов разминирования. Противотанковые и противопехотные мины, «сюрпризы», фугасы, ставились фашистами миллионами, Миллионами же расходовались снаряды, бомбы и ручные гранаты.
У меня нет сведений, какое количество боеприпасов потратили на Ленинградском фронте гитлеровцы, – известно лишь, что их артиллерия обладала значительно большим запасом снарядов, чем наша. Наша же только в одной операции по прорыву блокады произвела пятьсот тысяч выстрелов! Лишь один минометный расчет братьев Ивана, Василия, Семена, Александра, Луки и Авксентия Шумовых выпустил по врагу тридцать тысяч мин. Миллионы боеприпасов дала своей артиллерии ленинградская промышленность за девятьсот дней блокады. Все, как и то, что привозилось с Большой земли, сразу же поступало на фронт.
Но, к сожалению, небольшой процент мин, снарядов, бомб не срабатывал. Примерно такая же картина наблюдалась и у немцев. С той лишь разницей, что у них процент брака был выше. Очень сложные в производстве немецкие взрыватели оказывались ненадежными в бою. Вот почему ленинградская земля была буквально нафарширована взрывчаткой.
Несколько лет назад старший экономист пригородного совхоза «Детскосельский» рассказал нам печальную и героическую историю послевоенного восстановления этого большого хозяйства.
– Эх, – говорил он нам, – и разрушено, и сожжено, и рабочих рук не хватало… Да разве это самое страшное из того, с чем мы тогда встретились? Земля… Земля-матушка… Кормит она нас, одевает… А с нее, как с живой, сдернули кожу взрывами, перепахали до мертвых глин, обожгли, опалили… Веками создавался культурный слой, а его мгновенно вывернули наизнанку – вот и паши, сей по такой земле. Что только на ней уродится?! На каждом гектаре нашего совхоза в среднем находилось до тысячи неразорвавшихся снарядов, противотанковых и противопехотных мин! Еще совсем недавно к скромному оралу пахаря мы обязательно цепляли тяжелые защитные приспособления. И плуг наш уже становился не плугом, а «агрегатом миннобезопасного вспахивания», – экономист тяжело вздохнул. – А все же нет-нет да и гремели взрывы, гибли пахари и сеятели, выходили из строя сельскохозяйственные машины… Как танки, как самоходные орудия и фронтовые автомобили…
* * *
Первые дороги в минных полях проделали сами наступающие войска. Они же первыми спасали подготовленные гитлеровскими варварами к взрыву уникальнейшие архитектурные памятники. Следы подвигов наших бойцов мне не раз приходилось встречать на разминерских дорогах.
Помню, как 19 ноября 1957 года меня вызвали в Пушкин:
– Давайте, пожалуйста, поскорее: снаряды в Екатерининском парке. Сегодня праздник – День артиллерии, – люди гулять будут. Пожалуйста…
Несколько снарядов и две мины оказались заложенными под стену знаменитой Камероновой галереи. Доставая их, я долго копался в строительном мусоре – Екатерининский дворец-музей еще только восстанавливали – и вдруг наткнулся на провод.
– Обрезан, – успокоил меня кто-то из сотрудников музея. – Еще при освобождении…
Мне рассказали, что перед бегством фашисты заложили под дворцом и во дворце несколько тысячекилограммовых фугасных бомб, снаряды, мины. Главный провод от всех зарядов был протянут на остров Большого озера в Екатерининском парке. Однако не вышло у гитлеровцев это пакостное дело. Первый же разведчик, пробравшийся в город, – сержант Александр Александрович Иванов – сразу перерезал обнаруженный им провод и спас красавец дворец от взрыва.
В апреле 1944 года получили приказ выехать на разминирование батальоны ленинградской службы местной противовоздушной обороны. Нелегкая предстояла работа. Лишь на одном узеньком участке в триста пятьдесят гектаров у Пулковской высоты батальон инженер-капитана Александра Федоровича Литвинова обнаружил и уничтожил тогда одиннадцать тысяч двести девяносто две противотанковые и противопехотные мины.
В батальонах разминирования служили, как правило, девушки – ленинградские комсомолки. Сейчас у нас в газетах и журналах нередко пишут о найденных снарядах и минах, о солдатах и офицерах, которые их обезвреживают. Я по себе знаю, что работать с этими, как мы их официально называем, «взрывоопасными предметами» подчас бывает и трудно и неприятно. И я буквально преклоняюсь перед мужеством девушек, которые первыми прошли по полям, где их со всех сторон окружала смерть.
«…Комсомолка, разминер 334-го батальона МПВО Зина Иванова, – прочитал я в одной из книжек о подвиге ленинградской молодежи в дни войны, – обезвредила 3264 мины. Ее наградили орденом боевого Красного Знамени. Три тысячи двести шестьдесят пятая стала для нее роковой: тяжелое ранение вывело мужественную девушку из строя. Зина лишилась ноги, но не оставила своей трудной и благородной службы – она попросилась к себе в батальон телефонисткой».
Чем нам измерить такие подвиги! Чем одарить героинь и героев, их совершивших!
* * *
…Год от года все слабее и слабее звучало «эхо войны», все реже находили ее опасные остатки. Но немало их досталось и на нашу долю, долю солдат моего поколения, для которого война – лишь тяжелое воспоминание детства.
В «Долине смерти»
От деревни Спасская Полисть верст пятьдесят до Новгорода, больше сотни – до Ленинграда. Худосочные леса, угрюмые болота, вечно серое небо… Вдовий край!
В годы войны этому месту пришлось пережить трагедию тройного кольца фронтов. Несколько северо-восточнее деревни, за поселком Мясной Бор, был когда-то центр ожесточеннейших боев. С той самой поры и прилепилось это мрачное название – «Долина смерти».
В войну минные заграждения ставили здесь и зимой и летом. Оттого они наслоились и перепутались так, что шагу невозможно было нигде шагнуть: того и гляди – налетишь. Даже самые отчаянные из местных жителей предпочитали обходить эти болотистые места сторонкой, а во всех окрестных деревнях матери мальчишек бледнели при одном лишь упоминании о «Долине смерти». Много ребячьих жизней отняла она, многих вынесли отсюда искалеченными.
Впервые за «долину» принялись в самом конце сороковых годов, а потом, год за годом, несколько лет подряд ранней весной приезжали сюда отряды разминирования, и целые дни за околицами, в лесах и болотах, гремели и гремели взрывы.
…Один из таких отрядов расположился у деревни Спасская Полисть. По утрам розовеющую зарю встречали истошные голоса дневальных, фырканье застоявшихся моторов, гомон проснувшихся людей. Часам к восьми весь этот гул сливался в рокот удаляющихся на работы автомобилей, и в деревне опять наступала сонная, безлюдная тишина. Только разве какой-нибудь трактор вплетал в нее свое нудное, безумолчное тарахтение.
С темнотой деревня снова оживала. Вечерами в ней слышались веселые солдатские баритоны, сдержанный девичий смех, приглушенные разговоры, громыхание машин на изрытом «самом большом большаке» Ленинград – Москва, кваканье лягушек да еще какие-то странные лесные звуки: то ли филины, то ли деревья стонут… Иногда вдоль села проходила песня – громкая, разухабистая, под гармонь – местная, деревенская или более стройная, озорная, под гитару – солдатская.
Совсем к ночи оставались лишь перекличка загулявших приятелей да жаркий шепот в самых укромных углах. Потом и эти звуки таяли. Люди засыпали тяжелым, тревожным сном. Только собаки оборотнями появлялись вдруг где-нибудь посреди дороги…
Офицеры отряда расселились по деревенским домам. Семейные снимали отдельные комнаты, холостые и временно холостые сгруппировались в соответствии с привязанностями и отношениями в двух домиках в центре села. В один из таких домиков и тащил меня в отвратительную вечернюю непогодь новоявленный знакомый, лейтенант Виктор В., встретивший на станции. До сих пор не могу понять, как он ориентировался в этой кромешной тьме и уверенно выводил на нужное направление среди многочисленных ям, по жидкой холодной грязи. Мокрые и заляпанные, мы ввалились, наконец, в мрачноватую комнату с низким, давящим потолком, сплошь уставленную раскладушками. Большой дощатый стол был задвинут в угол. Кровать, два колченогих стула, табурет да грубая скамейка составляли всю обстановку хозяйского жилья.
На одной из раскладушек пришивал подворотничок худощавый офицер, на другой кто-то лежал, укрывшись видавшей виды шинелью. У стола, подсунувшись к самой керосиновой лампе, шила хозяйка, неприметная женщина того самого возраста, который принято называть неопределенным.
– О, гости! – приветствовал наше появление офицер. – Милости просим, давно к нам питерские не показывались. Да раздевайтесь вы, проходите сюда. Ничего – у нас тоже сапоги не чище. Не смущайтесь…
Я представился.
– Капитан Гришин, – отозвался он, вставая. – Мы уже знаем – звонили, что приедете. Максим Николаевич! – позвал капитан лежащего. – Да поднимись ты! Пиротехник приехал. Знакомьтесь – это наш вроде как комиссар…
Максим Николаевич, зябко кутаясь в шинель, приподнялся, протянул руку, невнятно буркнул фамилию и жестом указал на стул.
– Витя, – кивнул он моему спутнику, – ты бы пока сообразил чего-нибудь в честь гостя…
– Вот это комиссар, – рассмеялся Виктор, – проявляет заботу. У нас это, Максим Николаевич, мигом. Отработано – было бы только на что…
– В кредит, милый, – обласкал его взглядом Гришин. – Эх, молодежь, все учить вас надо!
Виктор нырнул в темные сени.
– Нуте-с, зачем мы вас потревожили, наверное, знаете? – спросил меня капитан.
– В самых общих чертах, – признался я.
– Ничего, мы вас сейчас посвятим, а завтра сами увидите. Дело такое: мы сейчас обрабатываем участки вдоль железной дороги, а там этого добра до едреной фени… Кое-что мы сами убрали – вон комиссар у нас с Виктором геройствуют. Что покрупнее и поближе к дороге, вам оставили. Наше дело, как говорится, не кантуй, не трогай, а вам и карты в руки. Давно этим «грязным» делом занимаетесь?
– Да приходилось, – покраснел я. По сравнению с этими разминерскими волками заниматься «живыми» снарядами приходилось мне унизительно мало, ну, а знаниями теории – кто же хвастается?
Гришин, похоже, раскусил мое смущение, но деликатно промолчал.
– Николаевна, – попросил он хозяйку, – огурчиков, грибков не найдется?
– Найдется, – усмехнулась хозяйка, – сейчас и картошку поставлю…
Картошку хозяйка принесла рассыпчатую, ароматную. И Виктор достал все, за чем его посылали, даже с избытком. Мы сидели за столом, и Гришин рассказывал о недавно происшедшем здесь случае.
– Идем мы, понимаешь, недавно с Виктором. Только-только подписали акт о том, что еще один участок разминирован и сдан колхозу. Председатель уже разные намеки делает… отметить бы, дескать, это событие. И вдруг, боженька ты мой черноглазый, взрыв сзади! Оборачиваемся – трактор, который следом шел, подорвался. Чуешь, какая история?
История, понимаю, не из приятных. Счастье еще их саперское, что эта дорога не входила в зону проверки. Трактор, правда, не очень пострадал – всего два звена из гусеницы выбило, тракторист вообще отделался легким испугом, а все же…
– Сколько я этих подрывов видел, – с хмельной суеверной убежденностью заключил Гришин, – а трактористам, бульдозеристам, экскаваторщикам всегда везло…
– Как туристам, – вставил Максим Николаевич, и они с капитаном рассмеялись. Виктор густо покраснел, а я с недоумением воззрился на всех троих.
– Расскажем гостю? – толкнул комиссар лейтенанта. – В порядке, так сказать, обмена опытом?
– А мне-то что? Я свое получил…
Очередная застольная байка посвящалась Виктору. Еще совсем недавно у него были очень крупные неприятности. Сейчас о них, как это часто бывает со случаями скандальными, но закончившимися благополучно, вспоминали со смехом.
Виктор грубо нарушил правила безопасности при проведении подрывных работ. Привыкнув к тому, что местные жители за километры обходили площадки, где велось разминирование, он, не проверив как следует район, начал взрывать найденные за день снаряды. А туда, как на грех, пожаловали туристы, о которых в этих местах и слыхом не слыхивали.
– Гляжу, – рассказывает комиссар, – бегут. Бегут «быстрее лани»… Помните, как тот Гарун? «Помогите, – кричат, – убивают!» Осколки по туристскому лагерю свищут… Ну, думаю, все – натворил наш Виктор делов. Подхватился – и на то место… А навстречу уже этот кудесник жалует. Идет и заранее мне бумагу протягивает.
При слове «бумага» все трое снова разражаются смехом. Максим Николаевич лезет в стол и подает мне акт, подобного которому я не встречал больше никогда в жизни. После обязательной стандартной преамбулы рукою Виктора в нем написано: «Нижеподписавшийся подтверждает, что во время подрывных работ ущерба частным лицам и государственным организациям не причинено, а осколки, которые отчасти залетали в туристский лагерь, были не убойной силы».
– Упредил-таки, – зашелся в хохоте комиссар, – надо же додуматься: «не убойной силы»! Остап Бендер! Настоящий Бендер! Вот, друг, какие чудеса у нас тут бывают… Поживи недельку – не соскучишься…
Смех то затихал, то снова нарастал от чьей-нибудь шутки, долго еще заставляя вздрагивать огонек лампы.
Немножко странно – проснуться в незнакомой, прибранной комнате, где нет ни души: обитатели ее разошлись, деликатнейшим образом стараясь не разбудить гостя.
Через раскрытые двери в сенях я услышал чье-то аппетитное фырканье, и в комнату, на ходу растираясь вафельным солдатским полотенцем, вошел Виктор, бодрый и веселый.
– Доброе утро. Это я вас разбудил?
– Ничего себе «разбудил», – смутился я. – Слава богу, девятый час уже. Все люди, наверное, давно работают.
– Успеется, – беспечно откликнулся лейтенант. – Сейчас чайку похлебаем и тронемся. Я вам там водички оставил – сполоснитесь да подсаживайтесь к столу. Чем богаты…
Спустя полчаса мы шагали с ним по умытой ночным дождем деревне, оживленно болтая на всякие пустяковые темы. За крайним домом Виктор свернул на размазанную отрядными машинами колею, и разговор сам собой прекратился – невнимательность могла завести в непролазное болото.
Минут десять ходу, и перед нами – далеко уходящая изгородь из колючей проволоки. На покосившихся столбах – таблички: «Опасно для жизни!», «Мины», «Проход запрещен!». И по одну и по другую сторону изгороди – совершенно одинаковое, чуть прикрашенное редкими корявыми кустиками, кочковатое болото.
Метров двести мы прошли вдоль минного поля. Потом Виктор в нерешительности остановился.
– Вообще-то как представителя начальства вас не следовало бы посвящать в это «семейное» дело… Ну уж… Тут, если обходить, – километра три по сплошному болоту будет. Мы топаем напрямик. Гораздо ближе… Солдат, конечно, не пускаем, – опередил он возможные вопросы.
– Что же, раз апробировано, – улыбнулся я и шагнул на едва заметную тропку к изгороди. Следы «преступления» были налицо – от частых прикосновений ржавчина на «колючке» поистерлась, проволока разошлась и провисла, выдавая лаз.
Виктор, демонстрируя подкупающую воспитанность, пропустил меня вперед и предупредительно поднял проволоку. Я перенес ногу через колючки, наступил и… сначала ничего не понял. Услышал только резкий хлопок. Увидел, как у Виктора болезненно искривился рот, а из-под сапога у меня выползла маленькая белесая струйка, дыма… Я тотчас убрал ногу, и мы совершенно отчетливо разглядели дымящуюся противопехотную немецкую мину. След мой резко обозначился всего в двух-трех сантиметрах от протоптанной стежки.
Знаменитая немецкая «прыгающая» мина, Springmine, мина «S», по свидетельству фронтовых саперов, была одной из самых паршивейших выдумок этого рода. Между двумя вставленными один в другой стальными цилиндрами помещался небольшой заряд черного пороха, а в верхней крышке – нажимной или натяжной взрыватель. Зацепил – стальное жало резко бьет по капсюлю, тоненький лучик поджигает порох, и внутренний цилиндр, набитый тремястами шариками, взрывчаткой и мощными детонаторами, стремительно вылетает на полтора метра вверх, лопаясь, как мощная многоваттная лампа. Трудно спастись от такой штуки…
– Да… – отдуваясь, произнес Виктор, – завел я вас…
– «Вас»… Обоим бы крышка…
– Вы хоть комиссару не говорите… Выгонит меня отсюда, если узнает… Да еще после той истории с туристами…
Я отвернулся от него, чтобы успокоиться. Когда мне это удалось, сказал как можно убедительней:
– Ничего, вышибной заряд отсырел – его в этом болоте теперь никакими кострами не подожжешь. Дымный порох, он быстро сыреет. Как же вы тут ходили?
Виктор долго молчал, потом, когда мы оказались уже на нормальной дорожке вдоль проволоки, сознался:
– Да мы не ходим. Это Максим Николаевич протоптал. Куча снарядов на самом виду была. Он и перетаскал их, чтобы мальчишки не соблазнялись. А я только один раз… По глупости махнул через поле. Не говорите комиссару… ладно?
Никогда не знаешь, где подорвешься… Рассказывают, что Энрико Карузо, величайший из великих певцов, чуть не погиб… в здании оперы: на сцену бросили бомбу. Вот так-то…
Мы долго шли угрюмым болотом. На пути нам то и дело попадались круглые заплывшие воронки, рваное, искореженное железо, многочисленные предметы военного снаряжения, каски, противогазы… Один раз, метрах в десяти от тропки, увидели серый человеческий череп, а рядом – ботинок армейского образца с торчащей костью… Я постеснялся спросить, много ли попадается этих печальных останков на участках, где работает отряд. Виктор же, расстроенный, не обратил на них внимания. Он шел молча, тщательно выбирая дорогу. Только далеко за полем, когда мы уже слышали голоса работающих солдат, мой спутник остановился, протянул мне пачку тоненьких, как гвоздики, папирос, затянулся и, внимательно наблюдая за поднимающимися колечками дыма, устало проговорил:
– А мы тут на прошлой неделе сержанта похоронили. На такой же вот заразе подорвался…
