Валерий Антонов "Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статьей, текстов книг"

К этим формальным дисциплинам теперь присоединяются материальные или исторические дисциплины, задачей которых является поиск процессов развития, обусловленных этими законами. Мы можем обобщить их общим термином космология, поскольку со времен Вольфа он почти всегда использовался в более узком смысле, относясь только к механическим процессам. Поскольку здесь, как уже говорилось, мы должны выделить столько самостоятельных дисциплин, сколько существует серий развития, которые еще не могут быть поняты как необходимые фазы одной общей механической серии развития, мы будем переходить от более общих наук к специальным.

Наиболее общей исторической естественной наукой является астрономия, т.е. наука о развитии звездных систем. После предыдущих дискуссий уже нет необходимости подробно обсуждать, почему обычный взгляд на астрономию как на особую отрасль физических наук неприемлем. С одной стороны, восхитительная степень совершенства, которой уже достиг математический расчет отдельных процессов здесь, где очень простые условия движения могут быть приняты за исходную точку, с другой стороны, предрассудок, что особенно в нашей солнечной системе даны относительно неизменные условия движения, породил такой образ мыслей. Кроме того, существовало убеждение, что более обширные эмпирические знания о звездных системах, чем знания об их отношениях движения между собой, всегда останутся для нас закрытыми. Однако ни одна из этих причин не является обоснованной. Тот факт, что изучение гравитационных связей звездных систем до сих пор является основной работой астрономов и, вероятно, останется таковой еще долгое время, свидетельствует лишь о том, что электрические, оптические, химические и т. д. исследования были здесь более трудными, так как они и тогда в значительной степени достигались только спектральным анализом. Предубеждение, что наша солнечная система относительно неизменна, которое обычно переносилось на более общие звездные системы как само собой разумеющееся, должно было быть разрушено теорией Канта-Лапласа. Однако простая мысль о том, что развитие, пока еще существует контраст между актуальной и потенциальной энергией, никогда не может привести к состоянию относительной неизменности, должна была остаться без влияния в то время, когда понятие развития, как и взаимодействия природных сил, все еще мыслилось столь неопределенно. Таким образом, только последствия механической теории тепла опровергли убеждение, которое нашло кажущуюся поддержку в «Mеcanique cеleste» Лапласа. Поскольку мы должны предположить, что прилив и отлив постоянно уменьшают расстояние Земли от Солнца, что процессы на Солнце, развивающие свет и тепло, постепенно уменьшаются, что, наконец, космос движется к максимуму энтропии, по крайней мере, фактичность непрерывного развития не вызывает сомнений. Это, однако, также закрепляет позицию астрономии как науки о развитии. Закон тяготения, который, в частности, определяет космическое развитие, является предметом физических наук, которые также только сейчас поняли его связь с другими законами природы.

Вторая наука о развитии, которую нам предстоит обсудить, – это геология. Она образует самостоятельную дисциплину наряду с астрономией, так как на данный момент, насколько ее принадлежность к астрономии обеспечена гипотезой Канта-Лапласа, а также следствиями теории тепла, не хватает почти всего, чтобы те исследования, которые мы привыкли называть геологическими, могли проводиться и в отношении других небесных тел. Выше уже указывалось, что только несколько десятилетий назад, благодаря Лайеллу, она получила четкую научную основу. Поэтому его задача – исследовать процессы развития, которые привели наше земное тело к его нынешнему состоянию и которые однажды воссоединят его с веществом Солнца. Вряд ли стоит говорить о том, что изучение далекого будущего, в той мере, в какой оно может быть концептуально осмыслено, является такой же частью наук о развитии и, конечно, не менее поучительно, чем изучение далекого прошлого.

В настоящее время под геологией следует понимать, с одной стороны, неорганологию и, с другой стороны, органологию, так как аналогичные соображения требуют их независимости, как и те, которые мы приводили выше в пользу геологии. Только их взаимные отношения требуют специального обсуждения. Но и здесь достаточно указать, что в настоящее время несомненно только одно: в обеих областях действуют одни и те же физические (и химические) законы, как бы ни менялся характер их взаимодействия. А вот по поводу природы их связи спор мнений в настоящее время стал еще более острым, чем десять лет назад. Обращение к сверхъестественному вмешательству стало невозможным, но провал всех попыток получить органическую клетку из неорганических материалов, как известно, недавно привлек наше внимание к возможности того, что органическая материя так же стара, как и неорганическая, то есть что одна никогда не возникала из другой. Однако теперь кажется, что такая возможность очень маловероятна, поскольку мы знаем больше, чем факт, что такое образование еще никогда не удавалось. Мы точно знаем, что развитие неорганических веществ в органические относится к периоду, когда существовали (химические и) физические условия, которые никогда не пытались воссоздать искусственно, и которые даже не могли быть определены в деталях. В этой ситуации более оправданно признаться в своем невежестве, чем ссылаться на гипотезы, для которых геологические факты не дают никакой поддержки. Тем более что, похоже, искусственное получение так называемых неорганических клеток может дать больше информации, чем можно было предположить после первой оценки. В любом случае, из всего этого следует, насколько мы еще далеки от того, чтобы понимать органическое развитие как необходимую фазу более общего неорганического.

Что касается обеих наук в частности, поразительно, что неорганология или минералогия является дисциплиной, которая меньше всего продвинулась за пределы того состояния чисто логической классификации, которое мы характеризовали ранее. Систематическая группировка в минералогических системах все еще имеет почти чисто логическую природу. Ибо даже химический состав сам по себе не приводит к созданию развивающейся системы.

Однако органология не так долго пользовалась своим преимуществом генетического порядка своих объектов, чтобы гордиться им. Более того, до сих пор ей удалось установить лишь то, что развитие всех организмов происходило от простейших до ныне существующих многообразных дифференцированных форм, и что наиболее общие основы этого развития следует искать в фактах наследственности и адаптации. Так называемый биогенетический основной закон Генкеля также хотел бы, чтобы ему позволили требовать такого признания. С другой стороны, однако, беспристрастный анализ, по-видимому, признает, что общие условия этого развития, составляющие содержание теории отбора, далеко не так достаточно известны, как это хотели бы признать восторженные последователи великого зоолога. Наконец, что касается третьего пункта, который принимается во внимание для оценки этой эпохальной серии мыслей, – систематической группировки организмов по их происхождению, – то Генкель, единственный, кто осмелился сделать такое заявление, сам с самого начала напомнил нам, что это только первая попытка. Однако это понимание исторически очевидных недостатков новой теории не может помешать нам увидеть в ней прогресс, который ни в коей мере не уступает по важности теории Коперника. Антропоцентрический предрассудок, от которого мы должны полностью освободиться, несомненно, имел большее значение для нашей идеи мира, чем геоцентрический предрассудок, от которого наука избавилась после Коперника. Заслуживает упоминания только один момент, который особенно ярко освещает наше сравнение формальных и исторических наук, а именно: странное предубеждение, которое отстаивают некоторые выдающиеся дарвинисты, следующие материализму, будто из теории происхождения как таковой можно сделать выводы, исключающие любую из возможных метафизических систем. Против этого достаточно одного напоминания, а именно, что ни один из так называемых законов развития не является более чем предварительным обобщением, которое в конечном итоге указывает на чисто механические законы движения. Факты наследственности и адаптации становятся понятными только тогда, когда нам удается найти законы движения, которые определяют соответствующие положения органических молекул. С этим, однако, все метафизические выводы упираются в ту проблему, на неразрешимость которой мы уже указывали выше: связь между движением и зачатием все еще остается непонятой.

Здесь нет необходимости вдаваться в дальнейшее разделение биологических дисциплин; это само собой разумеется из того, что было сказано до сих пор.

Нам достаточно указать на то, как неопределенность координации механических и психических процессов, о которой говорилось выше, находит свое выражение в одной из этих конечостей. Физиологические дисциплины биологии обязательно ведут к тому, что в первую очередь психические процессы присутствуют как значимое средство борьбы за существование, в антропологии даже к тому, что это средство обеспечивает распространение и господство на всей поверхности земли. Кажется само собой разумеющимся, что из этого следует, что естественные науки должны рассматривать все гуманитарные науки просто как особые подразделения биологии. Однако в действительности этот вывод оправдан только при условии истинности материалистической гипотезы. Только та односторонность, которая неизбежно следует за увлечением новой идеей, может привести к убеждению, что спиритуалистические или абсолютистские системы подвержены влиянию теории происхождения.

Таким образом, несмотря на эту уступку биологическим дисциплинам, и несмотря на признание того, что их метод должен стать наиболее важным для изучения этнологических и даже, в обычном более узком смысле, исторических вопросов, мы можем придерживаться нашей координации психических и механических процессов в том смысле, который был намеренно оставлен без определения.

В гуманитарных науках, которые мы сейчас рассмотрим, мы также должны проводить различие между формальными и историческими дисциплинами в соответствии с тем, что было сказано ранее.

Общей формальной психической наукой, т.е. наукой о законах психических процессов развития, является психология. Поскольку свести ее к элементарным процессам, как, например, сведение движений к законам притягивающих и отталкивающих сил, еще не удалось, деление ее возможно только в логическом порядке. Те виды психических процессов, которые даются самонаблюдением как различные по содержанию, – это процессы воображения, ощущения и желания. Ни одна из попыток вывести один из этих типов как частный случай других, как мне кажется, до сих пор не увенчалась успехом. Следует, однако, подчеркнуть, что только различие в содержании этих рядов процессов должно быть выражено нашей координацией. Возможность генетической связи между двумя из них не исключается, так же как и не следует утверждать, что один из этих рядов процессов не особенно отличается от двух других. Что касается воления, которое, как мне кажется, не может быть непосредственно дано в содержании так же, как чувство и воображение, то я считаю это даже весьма вероятным, чтобы не сказать несомненным.

Это сходство между положением психологии в гуманитарных науках и положением физики в естественных науках делает необходимым кратко обсудить отношения между ними.

Факт функциональных связей между механическими и психическими процессами требует научного исследования, которое должно рассматриваться как самостоятельное до тех пор, пока не удастся объединить оба ряда развития в один. Поэтому в настоящее время эта наука, для которой мы выбираем значительное название психофизики после прогресса Фекнера, образует самостоятельную дисциплину. Она останется таковой, если окажется, что одна из абсолютистских гипотез метафизики востребована фактами. Если же спиритизм окажется верным, то он станет частью психологии, как и вся физика и естествознание в целом. Ведь тогда все механические законы также должны быть психически выводимыми, поскольку психические процессы содержат свои достаточные причины. Ибо я не могу найти ни одной эпистемологической причины, которая позволила бы нам убедиться в необходимом незнании в этом вопросе, который Лотце пытается обосновать с большой проницательностью. Столь же очевидно, что материализм, если он в конечном счете останется победителем, сделает психофизику, как и психологию (и исторические гуманитарные науки), частью механики. Кстати, я не считаю возможность математической обработки психических законов исключенной в любом случае; ее необходимость кажется мне даже гарантированной фактом функциональной связи.

Однако это сходство между двумя дисциплинами, физикой и психологией, не исключает далеко идущих различий.

Психология учит, что наше познание ведет к самосознанию, которое позволяет нам не только отличать себя от других объектов, как это делают все органические существа, но и размышлять о нашем отношении к этим объектам. Естественные науки относятся к механическим процессам как к чему-то, что дано само по себе. Психология делает то же самое в отношении психических процессов; она изучает их закономерную связь друг с другом и с механическими процессами без учета их обоснованности. Теперь, однако, эти психические процессы предстают одновременно как действительные: воображение как признание вещей, желание как поведение по отношению к вещам, чувство как оценка вещей. Эта действительность психических процессов – второй факт, который не известен ни одной из обсуждавшихся до сих пор наук. Он требует своего собственного исследования. Необходимо определить, какое право имеют психические процессы на это утверждение, которое настолько самоочевидно для обычного знания, что, например, в отношении воображения, оно вообще не делает различия между психическими процессами как таковыми и этими процессами как познаниями.

Однако эти три типа ментальных процессов слишком несхожи, чтобы рассматривать их вместе в рамках одного исследования. Поэтому мы выделяем в качестве самостоятельных дисциплин учение о познании, о нравственном поведении (этика) и об оценке (эстетика).

Мы привыкли называть эти науки нормативными, ограничивая учение о познании логикой. Мы можем принять это выражение, не принимая в то же время того смысла, который часто с ним связывают. Не будет ошибкой сказать, что эти дисциплины исследуют те законы, которым должны следовать наше познание, желание и чувство, но в то же время следует признать, что эти законы не теряют тем самым ничего из своего эмпирического характера. Они также относятся только к фактам. Признание также охватывает определенную группу действительных отношений нашего воображения, подобно тому как нравственное поведение и эстетическая оценка выделяют из всего нашего действия и чувства определенные члены. Все эти законы могут стать нормативными, только будучи фактическими. Здесь, особенно соблазнившись чисто интеллектуальной версией этики Канта, человек сам себе создал трудность, для которой факты не дают повода. Психология дает нам ряд законов, которым следует наше мышление, чувство, желание. Среди этих законов опыт учит нас распознавать те, сознательное соблюдение которых делает нашу психическую жизнь единодушной в самой себе. Обсуждение этих законов приводит к правилам для нашего мышления, к принципам для нашего морального поведения, к нормам для нашей оценки.

Только первая из возникающих таким образом нормативных дисциплин – учение о познании – требует более пристального рассмотрения. Мы различаем форму и содержание в нашем познании, отделяя вид порядка от (количественно или качественно иного) упорядоченного. Из этого вытекают две различные нормативные науки о познании:

1) логика, т.е. учение о правилах, которым должно следовать наше мышление, чтобы стать единообразным по форме;

2) эпистемология, т.е. наука о правилах, которым должно следовать мышление, чтобы стать единодушным в своем (общем) содержании.

Первая учит методам открытия и способам упорядочения объектов знания; вторая, напротив, определяет супермножества, служащие содержательными предпосылками всего нашего мышления, которые содержатся энтимематически [wp] в каждом суждении каждой науки. Ибо в каждом из этих суждений мыслится существование (или не-существование), а значит, и отношение вещи к нашему собственному познанию.

Логика, как и эпистемология, вступает, таким образом, в особые отношения со всеми другими науками, не исключая психологию, этику и эстетику. Ибо все последние исследуют познавательное содержание наших идей, вторые – познавательную ценность, которая им всем приписывается. Первые рассматривают идеи по их содержанию как объекты и процессы, вторые – по их форме и смыслу как высказывания нашего познающего субъекта. Первые обрабатывают идеи как самостоятельные объекты, вторые – самостоятельные объекты как идеи. Таким образом, они обсуждают, можно сказать, общие субъективные базовые понятия всех наук. То, что они одновременно стоят как нормативные дисциплины в более тесной связи с этикой и эстетикой и как формальные психические науки исходят из психологии как общего источника для всех нормативных дисциплин, не умаляет этой связи, обусловленной особым положением познания среди видов психических процессов. Еще меньше трудностей можно найти в том, что эпистемология, изучающая наиболее общие содержательные предпосылки нашего познания, принадлежит к формальным гуманитарным наукам. Ибо эти надмножества имеют дело с законами, определяющими отношения познания к его объектам.

Если бы это описание претендовало на полноту, нам пришлось бы теперь попытаться детально разделить исторические гуманитарные науки. Однако эта не совсем простая задача, точки зрения на которую, кстати, можно легко вывести из данного представления формальных гуманитарных наук, как и группировка художественных дисциплин, кратко упомянутая ранее, лучше приберечь для специального труда, чтобы уже сейчас подвести итог предыдущим рассуждениям.

Хотя наши рассуждения разделили общее поле наук, их задача не была выполнена. Понятийная система, которую должны разработать науки, должна представлять собой единое целое. Однако работа отдельных дисциплин всегда будет носить фрагментарный характер, оставляя большие пробелы как внутри каждой отдельной области знания, так и между различными областями. Поэтому всегда будет существовать дихотомия между общей потребностью в окончательном знании и содержанием того, что уже известно. С самых ранних времен развития науки эта неотъемлемая дихотомия привела к попыткам гипотетически восполнить эти пробелы в отдельных научных теориях и между ними, чтобы сделать возможной общую систему понимания мира. Сами по себе эти попытки нельзя назвать научными, поскольку наука не идет дальше понятийной обработки фактов, которая оставляет пробелы; но они являются необходимым дополнением к наукам, поскольку те требуют обобщения своих теорий в единую систему представлений о мире. Именно тот же импульс, та же потребность в причинности, которая породила отдельные науки, приводит к этим гипотетически убедительным попыткам. Поэтому они неизбежно относятся к каждому разделу области знания. Областью этих гипотетических попыток решить общие задачи познания является метафизика. Метафизика, следовательно, не может претендовать на название науки. По своей природе она никогда не может стать таковой; она всегда должна оставаться гипотетической. Поэтому она никогда не может стремиться исправить результаты конкретных наук; корректором для них являются исключительно факты опыта. (Само собой разумеется, что каждое общее наблюдение дает возможность найти точки зрения, которые могут прояснить значение отдельных результатов, но это не относится к данному случаю. Более того, эта негативная коррекция несравненно более бессмысленна, чем позитивная коррекция фактами). Напротив, все специальные дисциплины являются прямым корректором метафизики, факты – косвенным корректором. Допустимы только те дополнительные гипотезы, которые не противоречат научным теориям; из возможных гипотез наиболее вероятны те, которые наиболее приспособлены к только что достигнутому состоянию знания. Поэтому каждый прогресс науки является для метафизики шагом назад в том, что касается сферы ее применения, поскольку влечет за собой сокращение ее территории; с другой стороны, в том, что касается ее содержания, он является в то же время прогрессом, поскольку влечет за собой исправление ее гипотез.

Поскольку метафизика, таким образом, не порождается ни содержанием того, что известно, ни потребностью знать, то понятно, что на ее гипотезы влияют не только теории науки, но и потребности чувства и требования нашего морального поведения. Эти субъективные влияния всегда обратно пропорциональны влиянию фактов. К этой общей причине, однако, добавляется особая, состоящая в том, что импульсы к суммарному метафизическому выводу никогда не носят чисто теоретического характера, но в то же время обусловлены очень живыми моральными и эстетическими требованиями. Проблема, к которой в конечном счете ведет все наше мышление, – это вопрос о положении человека в тотальности бытия. Для этого, прежде всего, нам нужен этот гипотетический вывод нашего знания. Но мы хотим осознать это положение человека, чтобы найти цель для нашего стремления. Мы должны стремиться не для того, чтобы стремиться, а для того, чтобы реализовать благо. Поэтому именно различные потребности разума, то есть нашей воли и чувства, придают метафизике характер фундаментального контраста концепций. Одного ее положения по отношению к наукам достаточно, чтобы объяснить самые общие противопоставления материализма, спиритуализма и абсолютизма, о которых говорилось выше. Только благодаря этому своеобразному положению по отношению к тому, что мы хотим и чувствуем, мы получаем достаточное основание. Если заменить метафизику на философию, то в часто обсуждаемом предложении Фихте: «Выбор философии зависит от того, что за человек», – содержится меткая истина. Ибо Фихте никогда не сомневался, что этот выбор обусловлен в то же время общим направлением духовной жизни того или иного времени.

Однако даже эти соображения не исчерпывают особого положения метафизики по отношению к наукам. Ее отношение ко всем дисциплинам не является формально-гуманитарным, как к любой другой.

Поскольку разрыв между психическими и механическими процессами, который психофизика стремится заполнить неспешной эмпирической работой, составляет одну из ее главных проблем, то воздушные мостики, которые ее гипотезы наводят через этот разрыв, должны искать почву прежде всего в результатах этой науки, работа которой, кстати, лишь отчасти состоит из сенсорно-физиологических исследований; сравнительное обсуждение психического развития даже низкоорганизованных животных, а также особенно обсуждение условий первого чувственно воспринимаемого возникновения оного, также предлагают ей всеобъемлющие и большие задачи. Этика и эстетика являются также посредниками тех влияний, посредством которых наш разум определяет направление метафизических исследований. Наконец, она находится в совершенно особых отношениях с эпистемологией. Последняя, как мы видели, обсуждает субъективные фундаментальные понятия всех наук, то есть законы, регулирующие отношения познания к вещам; метафизика же стремится определить объективные фундаментальные понятия, то есть законы, регулирующие отношения всех процессов друг к другу, гипотетически дополняя и связывая в систематическое целое уже научно установленные. Если не принимать во внимание тот факт, что коррелятивная связь между одной наукой и гипотетическим дополнением всех наук в принципе невозможна, то для обозначения этого контраста можно сказать, что метафизика является объективным коррелятом эпистемологии.

Не будет лишним подчеркнуть, что эта теория метафизики говорит совсем не то же самое, что обычная теория, когда она возлагает на нее задачу рассмотрения «невидимых фундаментальных понятий», «наиболее общих принципов», «квинтэссенции результатов» всех других дисциплин. Не может быть мнения, которому представленное мнение было бы более противоположным. В каждой науке есть только те невидимые фундаментальные понятия, которые составляют ее субъективные основы. Однако они относятся не к метафизике, а частично к психологии, частично к логике и эпистемологии. Объективные же фундаментальные понятия, такие как понятия материи и силы в формальном естествознании, не являются невидимыми ни для одной дисциплины, но являются объектом непрерывной работы в каждой из них. Хотя эта работа редко выходит на первый план, она, тем не менее, присутствует в каждом отдельном продвижении, поскольку для ее познания также существует единственный метод индукции. По этой причине общий интерес отдельных исследователей лишь изредка может быть направлен на эти конечные вопросы их науки, например, только тогда, когда новая, особенно всеобъемлющая индукция изменяет весь запас знаний. Несомненно, однако, что в результате они очень часто полностью игнорируются в отдельных эмпирических работах; но это необходимое следствие их всеобщности. Их знания не меняются существенно от каждого отдельного открытия.

С другой стороны, однако, ни одна из отдельных наук никогда не может довести до конца свои самые общие проблемы, и в этом отношении каждая из них указывает на метафизику, которая передает ей гипотетические дополнения. Но это говорит совсем о другом, а именно о том, что метафизика должна взять на себя их научное рассмотрение. Эта ошибочная идея неизбежно приводит к тому, что отдельные дисциплины сводятся к эмпирическим источникам, а к ним добавляются метафизические или, как лучше сказать, философские части, которые на самом деле составляют их суть. Таким образом, говорят о философии природы, языка, права и т. д. Более ошибочную теорию, как мне кажется, вряд ли можно придумать. Если что и является эмпирическим знанием, так это метафизика. Она эмпирична, потому что ее отправной точкой являются фактические теории отдельных наук, потому что ее цель – не что иное, как объяснение всех фактов, потому что метод формирования ее гипотез в конечном счете также индуктивен. Даже самые удивительные комбинации, самые гениальные apercus [остроумные замечания – wp], а метафизика никогда не испытывала недостатка в них, являются лишь скрытыми индукциями. Тем не менее, это клиент, поскольку он начинается там, где заканчивается наше фактическое знание. Не менее непонятно принятие этих философских, или, правильнее сказать, метафизических, дополнительных дисциплин к отдельным наукам.

Ибо ни метод, ни задача метафизики не могут быть иными, чем у самой дисциплины, если только не предполагать, что мы можем судить о фактах абсолютно априорно.

Таким образом, хотя мы можем назвать метафизику объективным коррелятом эпистемологии, она не становится наукой наряду с другими или даже над ними. Скорее, она лишь заполняет неясное пространство позади других.

Тем не менее, как следует помнить в связи со второй точкой зрения, она не является расходным или даже вредным объектом исследования. Наше участие в конечных вопросах нашего знания обязательно приносится в жертву целям нашего стремления, и наука как таковая никогда не сможет удовлетворить это участие. «И так действительно», говоря словами Канта, «во всех людях, как только разум расширяет себя в них до спекуляции, некоторая метафизика была во все времена и всегда останется в нем». Само утверждение, что не может или не должна существовать метафизика, является метафизическим по своему происхождению. Но если какая-то задача столь неизбежно связана со всяким человеческим мышлением, то вопрос о том, полезна или вредна попытка ответить на нее, теряет смысл.

Из всего этого следует, что метафизика на самом деле ближе к формальным гуманитарным наукам, чем к любым другим. Это объясняет, почему исторически развитие метафизики тесно связано с развитием формальных гуманитарных наук. Вместе с ними она образует тот комплекс наук, который мы привыкли называть философией. Удивительно яркий свет бросается на историю философии, если рассматривать ее как попытку постепенно разделить эти разнородные элементы, которые смешались в ней, в соответствии с их различным содержанием и ценностью. Со времен Локка формальные гуманитарные науки пытались освободиться от заклятия, наложенного на них очевидно необходимым вмешательством метафизических точек зрения в их научные дискуссии. И даже в настоящее время метафизика ведет себя так, как будто она имеет право на господство над этой наукой.

Эта фактическая связь также означает, что художественная дисциплина, соответствующая метафизике, в то же время опирается на формальные гуманитарные науки. Из комплекса философских наук возникают две гуманитарные дисциплины: во-первых, педагогика, которая основывается на психологии, а также этике (и эстетике); во-вторых, теология, которая также претендует на «интерес общего человеческого разума» к конечным вопросам нашего знания в своих более далеко идущих воспитательных целях.

Таким образом, эта попытка группировки также объясняет то особое положение, которое философские вопросы заняли среди проблем наук.

Примечания

1) По поводу вышесказанного см. мою работу «Аксиомы геометрии», Лейпциг 1877, стр. 135f.

2) Такой порядок обозначений, вероятно, более уместен, чем предложенный Томсоном, который делает динамику коррелятом кинематики, а кинетику – коррелятом статики.

LITERATUR – Benno Erdmann, Die Gliederung der Wissenschaften, Vierteljahrsschrift f?r wissenschaftliche Philosophie, Bd. 2, Leizig 1878.

О теории наблюдения

I. Предварительное замечание

Слово «наблюдение» в настоящее время громко звучит для каждого, кто входит в залы ученых-естественников. Область предметов, которые стремятся охватить научные методы наблюдения, в последние десятилетия значительно расширилась: они проникли не только в отдельные боковые области гуманитарных наук, такие как лингвистика, но и в самое сердце гуманитарных дисциплин, в психологию языка и мышления.

Для определения наблюдения существует ряд тщательно продуманных работ, как в естественных науках, так и в истории гуманитарных наук, как материал для логических размышлений.

Дальнейшая работа была проделана в области, которая в настоящее время является самой влиятельной из наук. Выдающиеся ее представители пытались определить понятие наблюдения. Например, Либиг и В. Томсон в эпизодических дискуссиях, Й. Ф. В. Гершель в подробном, детальном рассмотрении, и прежде всего Гельмгольц в повторных, более глубоких исследованиях. Скрытые бурлящие источники сенсорных наблюдений, воды которых незаметно вливаются в потоки дедуктивного знания, были раскрыты: здесь – развитием психологии сенсорного восприятия; там – исследованием данных наблюдений, которые переплетаются с сетками геометрических умозаключений; в третьих, совсем недавно – попытками вычленить наблюдательные основы механики, которые не менее глубоко проникают в запас наших знаний.

Философское изучение наблюдения лишь медленно следовало за развитием естественных наук. Аристотелевская логика была, по сути, лишь органоном для метафизически-дедуктивного знания. Заявления лорда Бэкона о необходимости наблюдения и основанных на нем индуктивных методах могли лишь поверхностно всколыхнуть застойные воды логической науки. Только Джон Стюарт Милл стремился охватить рассматриваемые проблемы во всей их серьезности, опираясь, в частности, с одной стороны, на теорию причинности Юма, а с другой – на материал «Рассуждения об изучении натуральной философии» Гершеля. Только благодаря его подходу теория наблюдения и, более того, методы индуктивного рассуждения стали составной частью логических учений.

Однако для того, чтобы даже материал для логических воззрений был прочно ограничен, многого не хватает.

Аксиоматические предпосылки геометрии не были даже теоретически освоены математическим анализом, не говоря уже об объяснении их наблюдательного содержания.

Прежде всего, Оствальд пытался разделить беспокойно движущиеся массы нашего физического воображения боевым топором энергии, а ГЕРЦ, напротив, глубоко проникающим и бурлящим снарядом своей кинетики. Если последний, следуя новаторским рассуждениям Роберта Майера, ищет в пространстве, времени и энергии основные понятия для «научной рационализации механики», то второй, углубляя взгляды Кирхгофа, хочет, чтобы пространство, время и масса рассматривались как ее основа. В то время как Оствальд, очевидно, понимает все три понятия как отвлеченные от опыта абстракции, Герц утверждает, что кинематическое обсуждение его основных понятий «остается совершенно чуждым опыту», что высказывания об этих понятиях, содержащиеся в их рамках, являются «априорными суждениями в смысле Канта».

Психофизиологические вопросы о существовании и структуре чувственного восприятия усложняются почти с каждым шагом, сделанным исследователями. В качестве доказательства достаточно сослаться на различия психологических гипотез об апперцепции и о внимании.

Однако во всех этих рассуждениях речь идет только о содержании и конфигурации сенсорного наблюдения. Возможность его смыслового определения гарантируется его реальностью как в практическом, так и в научном представлении.

Реальность самонаблюдения, напротив, оспаривается. Кант уже обвинял его в том, что оно «изменяет и маскирует в себе состояние наблюдаемого предмета». Комте варьировал ту же мысль в более конкретных оборотах. По существу те же самые суждения были позже высказаны различными сторонами, в последнее время особенно Вундтом и, хотя и в ослабленном смысле, Джемсом.

После всего этого понятно, что психологические теории и логические стандартизации наблюдения сильно расходятся.

Нижеследующий трактат призван внести скромный вклад в понимание, попытавшись изложить элементарные компоненты концепции, а также элементарные типы научного наблюдения с учетом логических целей.

II. Определение наблюдения в целом

Без лишних слов мы можем предположить, что помимо и до сенсорного наблюдения, составляющего методологическую основу естественных наук, существует также такое наблюдение, которое несет в себе сенсорную картину мира практического воображения. Мы можем принять реальность самонаблюдения с оговоркой, что ему по-прежнему удается оправдывать свои претензии на то, чтобы быть основой всех гуманитарных наук перед лицом существующих нападок.

Любое наблюдение, можем мы тогда утверждать, основано на восприятии. Однако не всякое восприятие является наблюдением. Первые, неопределенные чувственные восприятия ребенка, первоначальные (примитивные) восприятия, с самого начала исключаются из наблюдения, хотя бы потому, что внимание, которое является необходимым компонентом наблюдения, развивается лишь постепенно. Первоначальные восприятия лишены остатков памяти более ранних восприятий, которые участвуют в каждом восприятии развитого сознания как индивидуально приобретенные диспозиции. Если мы назовем перцептивные функции этих диспозиций апперцептивными, мы должны будем сказать, что все наблюдение основано на апперцептивном восприятии.

Но и не каждое восприятие развитого сознания является наблюдением. Каждый момент бодрствующей нормальной жизни предоставляет нам множество восприятий, предметы которых остаются ненаблюдаемыми в процессе восприятия. В основном это повторные восприятия предметов, которые никогда не наблюдались нами или уже неоднократно наблюдались нами ранее. Как правило, они вливаются в русло потока памяти и воображения так же незаметно, как возникают и существуют в сознании, также незаметно, но ассоциативно закрепляясь. По отношению к этим ненаблюдаемым восприятиям, этому в основном динамичному, редко статичному перцептивному фону нормальной бодрствующей жизни, наблюдение ассоциируется с вниманием, короче говоря, если обобщенно, с внимательным апперцептивным восприятием. Если мы можем без доказательств принять, что внимание во всех его формах тесно связано с репродуктивными процессами апперцепции, тогда мы можем сказать, что наблюдение – это внимательное восприятие.

Даже без более конкретных ссылок на гипотезы, которые я пытался обосновать в других местах, будет ясно, что термин «апперцепция» здесь понимается в существенно ином смысле, чем у Вундта. Особенно в отношении Уильяма Джеймса следует подчеркнуть, что апперцепция, в соответствии с тем, что было указано, должна быть лишь обобщающим словом для обозначения совокупности процессов воспроизведения, возникающих в каждом восприятии развитого сознания. Они возникают потому, что действующий в данный момент перцептивный стимул непосредственно вызывает диспозиции более ранних, индивидуально приобретенных перцептивных представлений о тех же стимулах, а также косвенно вызывает диспозиции ассоциативно переплетенных с ними представлений.

Для нашей цели апперцептивное восприятие можно разделить на два строго различных типа.

Например, кусок стекла, удерживаемый в руке против источника света, оказывается прозрачным.

Тогда возможно, что в перцептивном представлении данного куска стекла, особенно в перцептивной характеристике его прозрачности, содержится только то, что непосредственно воспроизводится из диспозиций более ранних аналогичных стимулов на основе стимульных условий чувства осязания и чувства зрения, существующих в данный момент. Перцептивное представление, таким образом, содержит, в существенном для нас, только чувственные содержания, возникшие в результате слияния этих двух групп условий, возбуждающей перцептивной массы стимулов и возбуждающей апперцептивной массы остатков идентичных более ранних стимулов. Ибо мы можем пока пренебречь словесными восприятиями, которые в таких случаях могут быть косвенно возбуждены, и их предикативным подразделением. Восприятия такого рода можно назвать непосредственными, несмотря на их апперцептивную обусловленность.

Однако в большинстве случаев, и все чаще по мере развития сознания, наши перцептивные представления также включают в себя компоненты, которые в результате ассоциативной связи непосредственно возбужденных диспозиций с диспозициями других, более ранних перцептивных компонентов, воспроизводятся косвенно, т.е. не путем слияния, а независимо. Это независимо воспроизводимое может быть просто бессознательно возбуждено. Оно может быть и сознательно вызванным, т.е. стать интегрирующим компонентом настоящего перцептивного представления как нечто вспомненное. Более того, вспомненное может быть существенной чертой общего представления о воспринимаемом предмете, конденсированного повторными восприятиями. Так, в нашем случае, перцептивные представления о куске стекла и особенно о его прозрачности могут содержать черты, например, технических и физических определений, для которых сиюминутное восприятие не дает никаких соответствующих стимулов. Тогда они являются компонентами настоящего перцептивного представления, которые вплетаются в него как воспоминания. Таким образом, восприятие становится косвенным опытом или, как мы хотели бы сказать в более узком смысле, чем общепринятый, переживанием.

Наблюдения такого рода мы делаем уже тысячу раз. Они даже, как уже указывалось, являются правилом в передовом развитии. Ибо очевидно, что они не ограничиваются научным наблюдением. Таким образом, внимательное восприятие или наблюдение – это в основном косвенное, реже непосредственное восприятие.

Сфера применения этих положений к наблюдению вообще запрещает добавлять к ним другие. Ведь в их смысле наблюдает не только ученый, который, например, изучает спектр неподвижной звезды, или определяет местонахождение тепловых точек своей кожи, или обращает внимание на особенность техники Микеланджело, но и дикарь, который крадется по следам шагов, или обращает внимание на звук, возникающий в его окружении. В этом же смысле даже хищный зверь следит, например, за птицей, которую он схватит в следующий момент; да, даже паук, который ждет, пока насекомое, попавшее в его паутину, затихнет. Таким образом, из этих данных психологии животных следует, в частности, что мы должны отложить добавление идей слов и их предикативных отношений для наблюдения в целом.

III. Определение научного наблюдения

Научное наблюдение – это тип наблюдения вообще; не фиксированный тип, однако, а характерный тип в том значении этого слова, которое я пытался объяснить в последнем томе «Philosophische Monatshefte». Схематические общие понятия практического мировоззрения и понятия, т.е. суждения, проработанные, дефинитивные и классификационно ограниченные понятия практического мировоззрения, находятся в текучей связи друг с другом через многообразные градации. Связь остатков памяти этих представлений, которые участвуют в наблюдениях как возбужденные диспозиции, как апперцептивные массы, является поэтому столь же подвижной. Столь же подвижны и различия, отделяющие друг от друга наблюдения практического и теоретического воображения.

С точки зрения восприятия, научное наблюдение отличается от практического тем, что понятия стимулов, составляющие его объективную основу, часто не лежат на пути, по которому движется практическое мировоззрение. Вообще, чем более развита наука, на службе которой стоит наблюдение, или чем меньше эти знания способны порождать импульсы для наших действий, тем меньше их можно найти на этой дороге. Нет ничего ощутимого на небе и на земле, что оставалось бы чуждым научному наблюдению.

Апперцептивные особенности научного наблюдения многообразны. Чтобы найти их, мы сначала ограничиваем их особенности целью, которой они подчинены. Научное наблюдение – это внимательное восприятие с целью понятийного определения того, что воспринимается».

В настоящее время он может выполнять эту задачу лишь в той мере, в какой апперцептивные массы, возбуждаемые действующими стимулами, являются остатками или, с другой стороны, предрасположенностью к смысловым идеям. Ведь чем больше апперцептивных предпосылок восприятия уже понятийно проработано, т.е. структурировано в обоснованных суждениях, тем яснее и отчетливее может быть распознан наблюдаемый предмет, тем более систематически он может быть включен в ряд порядков нашего воображения. Обработка суждений упорядочивает и освещает содержание наших общих представлений о человеке, а также наших общих представлений. Она подразделяет их объем. Она заставляет нас приобретать то, что мы унаследовали, и то, что мы получили случайно, чтобы обладать этим. Она уточняет и закрепляет ассоциативную связь черт воображаемого. Оно закрепляет логическое место предмета в ассоциативном контексте с предметами того же ряда и смежных рядов. Он сокращает, облегчает и оживляет непроизвольное и добровольное воспроизведение, как зависимое (через слияние), так и независимое, как независимое воспроизведение, которое ведет к памяти или воображению, короче говоря, к сознанию, так и то, которое остается как бессознательное возбуждение. Соответственно, оно очищает и усиливает узнавание объекта наблюдения, независимо от того, остается ли оно непосредственным восприятием или поднимается до косвенного.

Цель научного наблюдения также требует, чтобы понятийные апперцептивные массы, составляющие которых прямо или косвенно возбуждаются, были как можно более многочисленными и обильными. Обычно мы наблюдаем в том, что воспринимаем, то, что мы готовы найти или искать. Но чем больше и существеннее апперцептивные массы, которыми мы обладаем, тем лучше мы оснащены для того и другого. Но даже когда мы сталкиваемся с неожиданным, или когда предмет предстает перед нами случайно в процессе восприятия, тем лучше обработанные апперцептивные массы готовы к новым стимулам, или тем легче они могут быть адекватно сформированы из существующих комплексов памяти другого рода. «Это правда, что фабрика мысли подобна ткацкой мастерской, где один шаг перемешивает тысячу нитей, маленькие кораблики стреляют друг в друга, нити текут невидимыми, один удар поражает тысячу связей». (Гете, Фауст I) Но для того, чтобы это произошло, нити должны быть уже сплетены, связи уже установлены, как в наблюдении, так и в абстрактном мышлении.

В-третьих, особенности научного наблюдения в свете внимания меньше и менее ощутимы, чем может показаться на первый взгляд. Внимание – это не только душа научного наблюдения, но и всего наблюдения. Оно позволяет не только исследователю, но и, например, хищной птице удерживать предмет восприятия и уточнять его, делая центром воспроизведения. Концентрация содержания сознания, да и всей сферы репродуктивного возбуждения, вокруг предмета внимания проявляется как там, так и здесь. В обоих случаях, выражаясь языком Гербарта, она может медленно вести наше углубление от размышления к размышлению. Ибо более богатое, более ясное и жестко ограниченное содержание этих состояний, отличающее научное наблюдение, зависит не от внимания, а от смыслового характера идей, остатки которых воспроизводятся в виде апперцепционных масс.

Различия между вниманием в теоретическом и практическом наблюдении становятся яснее только тогда, когда мы рассматриваем виды внимания.

Одним из следствий теории апперцепции, с помощью которой мы здесь распахиваем психологическую почву логических норм, является разделение внимания на перцептивное и апперцептивное. Ввиду путаницы, которую может вызвать использование Гербартом обоих выражений, смысл этого разделения будет изложен более подробно. Наше внимание становится перцептивно насыщенным, когда возбуждающие его стимулы возникают независимо от состояния сознания и воспроизведения, которое предшествует возникновению внимания. Его активность является апперцептивной, когда эти состояния настроены на стимул до его появления, то есть когда апперцептивные массы уже возбуждены для стимула до того, как он начинает действовать.

Поэтому мы можем утверждать, что в научном наблюдении внимание возбуждается апперцептивно гораздо чаще, чем в практическом наблюдении, и даже в подавляющем большинстве случаев. Именно потому, что в научном процессе мы по большей части знаем, что мы хотим или должны наблюдать, апперцептивное возбуждение почти неизбежно до начала действия стимула. Конечно, оно может проходить через все степени напряжения и возникать при разнообразных модификациях нашего состояния сознания и воспроизведения. Воспринимаемый предмет может появиться заранее в памяти-образе; и это может быть более или менее выполнено. Он может, если не было предыдущих восприятий, быть выполнен игрой воображения в любой из степеней, которые оно допускает. Если отсутствует всякое адекватное знание, а соответственно и образ того, что должно быть замечено, если мы знаем только, что должны обратить внимание, но не на что, тогда репродуктивное возбуждение, как ожидание в более узком смысле, присоединяется к модальностям подготовки и действует, например, в настройке наиболее задействованного органа чувств, а в случае более сильного напряжения, возможно, и в потоке воспоминаний, фантазий и размышлений, которые как бы приближаются к ожидаемому.

Если наше внимание возбуждено перцептивно, то обычно, когда что-то нечасто наблюдаемое на мгновение захватывает нас своим появлением, оно не только прерывает ход нашего воображения, но перенаправляет его и концентрирует вокруг нового предмета, где бы он ни стал пригодным для целей научного наблюдения. Таким образом, поток воспроизведения попадает под власть воспринимаемого стимула: перцептивно возбужденное внимание, соответственно, постепенно трансформируется в апперцептивное внимание. Наше восприятие и воспроизведение адаптируются к новым условиям стимула благодаря присущей им энергии воспроизведения. Эти плавные переходы от перцептивного к апперцептивному вниманию показывают, что даже так называемые «случайные» наблюдения, как только они становятся предметом научных целей, осуществляются не перцептивным, а апперцептивным вниманием. Это касается прежде всего тех наблюдений, чьи далеко идущие последствия обеспечивают им место – чаще в мифотворчестве истории науки, чем в самой истории науки. Поэтому можно утверждать, что апперцептивное внимание доминирует в научном наблюдении.

Однако этой характеристики момента внимания в научном наблюдении недостаточно. Напротив, наблюдение только тогда пронизано духом подлинной научности, когда внимание, которое становится в нем действенным, проявляется как интерес.

Не всякое внимание является интересом, если мы вправе говорить об интересе в смысле лингвистического словоупотребления, в отличие от версии Штумпфа, только там, где внимание сопровождается чувством удовольствия, вызываемым происходящими в нем воспроизведениями. Ибо не может быть сомнений в том, что перцептивное внимание, в частности, может быть наполнено чувством неудовольствия, особенно когда оно прерывает процесс воображения, в котором мы поглощены апперцептивным вниманием. Также нет сомнений в том, что принудительное апперцептивное внимание, которое мы должны преодолеть в состоянии сильной усталости, способно вызвать чувство неудовольствия в той мере, в какой это удается, если только мы не адаптировали себя к имеющимся стимулам путем временного перевозбуждения. Напряжение внимания даже сохраняет своеобразный эмоциональный характер, подобный содержанию сознания, через которое мы регистрируем движения в процессе работы, даже когда, как в случаях привычного внимания к знакомым вещам, оно не проявляется ни как удовольствие, ни как неудовольствие. Что он вообще состоит из таких чувств движения и связанных с ними ощущений – это мнение, которое мы не должны здесь специально признавать неадекватным. Полноценный интерес присутствует в нашем внимании только тогда, когда эти ощущения удовольствия не только обусловлены содержанием слитых или независимо воспроизводимых объектов, но и вызваны к жизни самим ходом воспроизведения. В конце концов, не всякий интерес, как это не требует дальнейшего изложения, является научным. Скорее, он становится таковым только потому, что свободен от всех практических вторичных соображений, это бескорыстный интерес, посвященный исключительно контексту дела.

Нет необходимости, чтобы внимание, присущее научному наблюдению, стало актом в актуальном смысле, т.е. чтобы его апперцептивная установка произошла произвольно. Именно тогда, когда мы апперцептивно настроены, мы «направляем» наше внимание, чтобы оно оставалось в образе, который стал фатальным для теории внимания, без какого-либо фактического акта воли, т.е. непроизвольно, на вход предмета. Это кажется просто метафизическим предрассудком, вызванным психологически бессознательным расширением воли у Шопенгауэра, если определение природы внимания ищется в воле. Так же непроизвольно, как апперцептивное внимание может пройти через все стадии ожидания в широком смысле, оно продолжает концентрировать наше состояние воспроизведения вокруг предмета, воспринимаемого в наблюдении с его участием. Таким образом, без всякого вмешательства со стороны сложных процессов нашего сознания, которые мы обобщаем под именем воли как кажущуюся простоту, апперцептивный предмет становится центром сиюминутного репродуктивного состояния.

Рассмотренные до сих пор апперцептивные особенности научного наблюдения остаются в рамках, которые мы очертили выше вокруг внимательного восприятия в целом, включая, таким образом, восприятие животных. С другой стороны, то, о чем сейчас пойдет речь, относится к области внимательного восприятия у людей. То, что она также рассматривает это только через жидкие различия, можно ожидать из того, что уже было сказано.

Уже в отношении восприятия животных и детей, которые не могут ни говорить сами, ни даже догадываться о том, что говорят, можно без лишних слов утверждать, что восприятие вовсе не обязательно связано с процессами суждения. Однако предполагается, что суждение состоит в предикативной связи, пропозициональном отношении того, что представлено, то есть того, что воспринимается. Даже внимательное восприятие, как следует из той же ссылки, не связано с суждениями. Тем не менее, следует признать, что даже практические наблюдения человека, владеющего языком, даже те из них, которые лишены смысловой апперцептивной основы, могут содержать ход суждения. При владении языком почти неизбежно, что мы относим наблюдаемое определение предмета, будь то существенная характеристика или внешнее отношение, предикативно к нему как к субъекту. Конечно, не обязательно так, чтобы это отношение было выражено в звуке, но часто только так, чтобы суждение происходило в тишине памяти. Ниже приводится обоснование этого для простого случая анализирующего наблюдения. Внимание временно фиксирует наблюдаемую детерминацию в ее заданном отношении (логической имманентности) к предмету. Оно концентрирует наше воспроизведение вокруг воспринимаемого предмета в этой его детерминации. При сенсорном восприятии оно часто увеличивает интенсивность стимуляции, а значит, и воспроизведения, за счет непроизвольной настройки органов чувств, прежде всего глаза и уха. Как апперцептивное внимание, оно направляет репродуктивное возбуждение к стимулу, как бы открывая ему дверь. Поэтому понятно, что для нас, людей, является редким исключением, когда по крайней мере словесные представления о самом предмете и его наблюдаемой цели не запоминаются также самостоятельно и полностью, т.е. сознательно воспроизводятся, через их ассоциативное переплетение с этими перцептивными содержаниями. С этими словесными идеями, однако, поскольку они обычно реальны только как части речи, беззвучные или звучащие, возникает предложение или пропозициональное слово. С предложением, однако, возникает и существует суждение; обычно в форме утверждения, при особых условиях в пропозициональной форме вопроса. Аналогично этим анализирующим наблюдениям, суждение предстает перед нами в тех случаях, когда мы просто идентифицируем предмет восприятия; и неизбежно тогда, когда идентификация требует многокомпонентного анализа. Если наблюдение направлено даже на классификацию предмета как образца в жанре любой высоты, формирование суждения становится почти неизбежным. Ведь слово – это не только выражение, но и носитель сознания качественно общего.

Если все это уже относится к нашим практическим наблюдениям, то к научным это относится в еще большей степени. Ведь их апперцептивная подструктура, как мы видели, сама по себе уже является оценочной, поскольку она концептуальна. Наблюдаемая вещь, как правило, появляется здесь уже до наблюдения, в ожидании, структурированном в суждении. Поэтому она всегда несет в себе этот характер суждения в наблюдении. Однако не обязательно, чтобы оценочная структура массы апперцепции полностью проявилась в самом наблюдении. Могут присутствовать все стадии, от только что начавшегося формирования суждения до полной вспышки хода суждения; иногда все они могут быть пройдены. Чем прочнее выстроена структура, чем привычнее она, тем менее отчетливо должно проявляться формирование суждения. Тогда наблюдение происходит быстро и без импульса. Поэтому в каждом из трех вышеупомянутых типов наблюдения может не хватать как импульса, так и времени, чтобы сознательно осуществить все или даже только несколько предикативно структурированных определений апперцептивных масс. Однако, с другой стороны, фактическое содержание наблюдения в таких случаях отнимает мало репродуктивной энергии. Тем более оно способно обратиться к переплетению ассоциаций слов-идей: слова, обозначающие, например, целое наблюдения и его логически имманентную детерминацию в анализирующих наблюдениях, могут продвигать себя вперед. Если наблюдение на некоторое время останавливается на объекте, то и в этом случае многообразные ходы суждения могут переплетаться с ходом восприятия. Почти неизбежно возникает суждение, которое в конце концов подводит итог наблюдению.

Отсюда следует, если приравнять суждение и мышление: в научном наблюдении восприятие и мышление взаимопроникают. Это не только внимательное восприятие с целью концептуального определения, но и само по себе концептуально определенное восприятие. Поэтому действительно логически беспредметно переносить модальности истинности суждения на само наблюдение, несмотря на его перцептивный характер: наши наблюдения могут быть истинными, вероятными или ложными.

Еще более запутанной является последняя особенность научного наблюдения. Как материальные апперцептивные условия наблюдения в целом, так и формальные условия воспроизведения апперцепции, особенно внимания, являются площадкой для индивидуальных различий. От взаимодействия и противодействия этих индивидуальных условий зависят, сложным образом и в бесчисленных градациях, богатство и бедность, острота и тупость, легкость и трудность, быстрота и медленность наблюдения; не только научного наблюдения, но и всякого наблюдения. В животном царстве эти различия постепенно исчезают, как и тонкости нервно-мышечной организации. С другой стороны, они увеличиваются, особенно в нашем случае, с развитием индивидуальности. Даже если двое наблюдают одно и то же, они не наблюдают одно и то же.

В научном наблюдении, однако, понятийная общность апперцепционных масс противодействует этим индивидуализирующим моментам. Но она не может отменить игру индивидуальных влечений. Ибо интеллектуальное образование является необходимым условием для развития индивидуальности. Его влияние растет по мере самостоятельной работы, в ходе которой оно приобретается.

Из этого мы должны сделать вывод, что взаимодействие апперцептивных условий наблюдения не может быть сведено к общим правилам. Однако внешним условиям обращения с ними может «научиться» каждый, начиная с сознательной настройки органов чувств и кончая манипуляциями тончайшей инструментальной техники. Схематизму апперцептивных масс и внимания также можно «обучиться». Но сама эта тренировка, эта взаимосвязь их внутренних состояний является, по сути, продуктом индивидуального научного такта. Там он основан на индивидуальном, непроизвольном, даже часто бессознательном взаимодействии движений, ставших второй натурой, с соответствующими восприятиями; здесь он основан на аналогичном взаимодействии соответствующих репродуктивных процессов. В этой форме она позволяет нужным вещам быть сделанными и произойти в нужный момент; в этом она контролирует внимание, центр воспроизводства, вовремя в нужной апперцептивной насыщенности. Точно так же работа мышления иногда предвосхищает или помогает, иногда контролирует или регистрирует, иногда препарирует или обобщает, иногда ограничивает или расширяет, иногда признает, исправляет или отрицает таким образом, что при необходимости можно подслушать результаты, но никогда нельзя закрепить в правилах для всех.

Только по этим причинам научное наблюдение, в частности, является искусством, которому, как и любому другому искусству, нельзя научиться, а должно быть прирожденным. Его дух дается лишь избранным. Из этого следует, однако, что научное наблюдение, даже если эксперименты даже не рассматриваются, на самом деле не находит свои предметы, а создает их самодействующими, даже самодействующими. Оно создает свой предмет даже тогда, когда идентифицирует его просто как индивида или когда анализирует его индивидуальное определение. Ибо он никогда не берет его в той индивидуальности, в которой он присутствует. Скорее, он становится репрезентативным типом тотальной идеи индивида или единичного воплощения именно в этих условиях наблюдения. Соответственно, поглощая наблюдение, оно становится типичным представителем вида, образцом в подлинном смысле этого слова. Короче говоря, наблюдение создает свой объект как тип в художественной манере. С этой точки зрения наблюдение также предстает как искусство. Конечно, это не свободное искусство, а связанное искусство, научно связанное искусство, если можно так выразиться. Но творческое качество его процесса, в сущности, так же мало страдает от этой ограниченности, как и художественная работа, скажем, живописца, создающего пейзаж или портрет, и поэта, облекающего живой исторический материал в повествование или драму. О том, что научное наблюдение не лишено эмоциональных аспектов художественной деятельности, свидетельствует приведенное выше рассуждение об интересе, который в ней действует. Поэтому если это искусство, то бесполезно скрывать звание гения от избранных среди наблюдателей (как, по аналогичным причинам, от избранных среди исследователей в любой области знания). Именно потому, что гениальность справедливо считается прерогативой художественного творчества, она встречается и среди наблюдателей. Он присутствует там, где мы должны признать и восхититься достижениями творческого такта в ряде наблюдений, свидетельствующих о том, что интеллектуальная мощь его автора намного превышает среднюю меру: Th. Юм и Гельмгольц, Фарадей и Гертц, Вольф, Ниебухр и Ранке – кому захочется перечислять имена?

Однако даже при таком освещении тень не пропадает. Вышеупомянутые индивидуализирующие моменты, несомненно, влияют в первую очередь не на само наблюдаемое, а скорее на способ наблюдения. Воображение и воображаемое, однако, и здесь могут быть разделены лишь абстрактно. Тот, кто хотел бы отрицать, что многочисленные элементы и простые отношения наблюдаемого могут, тем не менее, стать общим достоянием практики и науки, преувеличил бы правильную мысль до абсурда. Очевидно, однако, что комплексы наблюдаемого всех видов ведут индивидуальное существование в каждом из нас: как в том, что они содержат, так и в тех отношениях, в которых они находятся. Даже те, кто облек бы это следствие в парадоксальное выражение, что никто не знает, как понять то, что наблюдал другой, не сказали бы ничего плохого. Более серьезным, однако, является другое следствие: природа научного наблюдения порождает источники ошибок, которые ослабляют фундамент нашего эмпирического знания. Некоторые из этих ошибок могут быть удержаны от подходов к формулированию результатов наблюдения именно методами научного исследования. Другие постепенно устраняются именно благодаря индивидуальному разнообразию наблюдателей, которое они влекут за собой. Третья группа нарушений баланса между различными наблюдениями может быть постигнута научным путем. Но с наличием всех этих источников ошибок приходится считаться на каждом шагу как в практике, так и в логической теории наблюдения.

IV. Основы логической теории научного наблюдения

Логическая теория научного наблюдения должна объяснить, какие виды наблюдения следует различать в соответствии с целями научного познания, при каких условиях они действительны и какими функциями вообще наделено научное наблюдение. В конце концов, она должна логически оформить психологические факты наблюдения, насколько они могут это выдержать, чтобы получить нормы наблюдения.

Мы можем исключить два осложнения наблюдения, одно из которых часто встречается, а другое легко ввести в заблуждение.

Пока обойдемся без сообщаемых суждений, которые проникают не только в наблюдения ученика, но во многих случаях и в наблюдения эксперта, и направляют ход апперцептивных масс, а также внимания. Путаница, возникающая под их влиянием, относится к обсуждению значимости чужих наблюдений, которое здесь не предполагается.

Независимые сенсорные наблюдения, которые таким образом остаются, как и все наблюдения, связаны с восприятием. Запомнившиеся концептуальные определения, которые не возникают как интегрирующие компоненты настоящего восприятия, не являются как таковые объектами сенсорного наблюдения. Если они вместе с наблюдениями образуют систематический эпитом, то этот эпитом может быть интерпретирован только неточно, например, a potiori, как наблюдение. Мы можем, например, сравнивать положительные или отрицательные послеобразы или явления последовательного контраста, которые мы наблюдаем в данном случае, с воспоминаниями о первоначальных восприятиях. Далее мы можем заново создавать стимулы для первоначальных перцептивных образов, снова наблюдать объекты, которые они вызывают, на основе накопленной за это время апперцептивной массы, и сравнивать их с воспоминаниями об этих послеобразах. Мы также оставляем здесь без внимания подобные путаницы, которые использование языка в материальных науках безоговорочно относит к (естественно чувственным) наблюдениям.

Как мы выяснили, нет необходимости в том, чтобы каждое научное наблюдение в процессе его проведения сгущалось, так сказать, в выполненное суждение, которое понятийно представляет результаты наблюдения. Но для логической теории целесообразно, чтобы каждое наблюдение было представлено таким наблюдательным суждением. Если наблюдение содержит только то, что непосредственно воспринимается, то я называю суждение-наблюдение утверждением восприятия, т.е. суждением восприятия. Мы видели, однако, что восприятия развитого сознания – это в основном косвенные переживания. Чем глубже понятийно прорабатываются возбужденные апперцептивные массы, тем больше материальные члены суждения наблюдения, субъект и предикат, наполняются определениями, которые по пути памяти перетекают из предыдущих наблюдений в настоящее. Это наполнение действительно может происходить через разнообразные виды независимого воспроизведения. Для логического наблюдения то, что воспроизводится таким образом, принадлежит наблюдению как интегрирующий компонент, когда оно содержится в концептуальных определениях того, что воспринимается. В этих случаях суждение наблюдения становится суждением опыта. Нет необходимости подчеркивать различие между этим делением и одноименным кантовским делением; также нет необходимости явно противостоять недоразумению, которое могло бы возникнуть, если бы эти суждения опыта относились к исключенным выше чувственным наблюдениям и лишь неточно так назывались.

Понятно, что эти апперцептивные дополнения или расширения могут быть самых разнообразных видов. Но даже помимо этого, логическая структура суждений наблюдения может быть очень разной. Они могут появляться как элементарные утверждения самого разнообразного вида, как связи суждений, как сокращения суждений, как суждения и структуры суждений. Там, где они перерастают в описания, они могут стать сложными воплощениями всех этих типов суждений.

Если мы предполагаем, что уверены в реальности воспринимаемых нами предметов, то в простейших случаях наши наблюдения отчасти идентифицируют, отчасти анализируют, отчасти поглощают.

В следующем разделе я хотел бы ограничиться этими самыми элементарными формами наблюдения. Все они предполагаются как непосредственные наблюдения. То, что относится к ним, может быть легко перенесено на символические, т.е. на те, которые имеют место только в данном символе означаемого предмета.