Ну, а потом, после того, как он освоился в замке и узнал подробнее о пути отряда и его успехах, а также о том, как они тут себя поставили и как собираются жизнь устраивать, предложили ему дело. Нет, даже Дело. С одной стороны, надо было ему вроде бы плевое дело сделать – снять дом в Ревеле, будучи как бы доверенным приказчиком богатого купца псковского (собственно, Ждан с Твердом, если что, такими купцами и были), да от имени того же купца начать знакомства заводить, да выяснять всякое-разное, что купцу в торговле полезным быть может – от пошлин портовых, до цен на товары, на рынке и оптовых. Знакомства же свести с иными купцами, да с разными городскими людьми, что очень полезны бывают, хоть и не на виду, вроде чиновников ратушных, портовых да квартальных, и все такое прочее. Особенность же состояла в том, что все это было поверху, а на деле он должен был стать «своим среди чужих», как сказал старче. Именно в беседах с ним, и с Петром еще, открылись Пимену некоторые вещи, о которых он раньше самое смутное представление имел, или вообще не догадывался.
Все это, да еще что Торгаш среди своего круга, пониже статусом, должен был по старым связям вызнать, они должны были проделать для того, чтобы узнать, кто на самом деле всем в городе-то заправляет, и с этим человеком (или людьми) предстояли потом совсем другие разговоры… Пока, предварительно, считалось, что это кто-то из ганзейских купцов, в Ревеле постоянно проживающих, но это надо было уточнить. Впрочем, и Петр, и Федор, и сам князь от Пимена не скрывали – брать под свою руку все дела в Ревеле им хоть как надо было, либо уж так прикормить того, кто там сейчас главный, чтобы что нужно было им – он делал сам. И сложность здесь была не в том даже, чтобы в городе новые порядки установить – нет, если там нету того, что старче назвал «беспределом», а жизнь в городе худо-бедно налажена (а так, скорее всего, и было, судя по тому, что им всем сейчас о Ревеле было известно), то в самом городе особо порядки-то менять и не надо, но вот все земли вокруг должны быть очищены от орденцев, и без холопства… Вот тут отношения между горожанами и сельчанами (а это – основа хозяйства, кто понимает) должны будут поменяться так, что, пожалуй, довольно сложно может оно обернуться для города…
Но – это было второе, если даже не третье, и о том договорились уточнять уже после того, как они с Торгашом заедут, устроятся да первые знакомства заведут. Для того дадена им была приличная мошна, и серебром, и золотом даже, а кроме того – переписал Ефим списки с заемных писем, что в руки им попали в замке этом, а князь показал иные ценности, на всякий случай – каменья, янтарь да перстни и ожерелья, цены, как понимал Пимен, такой немалой, что, пожалуй, и впрямь можно при правильном подходе иного большого человека на свою сторону склонить. Ну, и перед самым отъездом был еще один разговор… Там Петр кое о каких ухватках «ночных торговцев» поведал, да самые простые примеры – как они облапошивают купцов-раззяв и прочих простофиль и как от того уберечься. Иное из этого Пимен и раньше знал, помотался по городам кормщиком-то, иное – впервые услышал. Ну, и старче добавил, но уже не об этом, а… об отношении к русским. И с этим тоже Пимену приходилось сталкиваться, в северных городах в основном, встречаясь с иноземными купцами с Балтики и из более далеких мест. Но то, что оно там веками так будет устроено, и что их все это время дикарями, татарами, лишь за Европой все повторяющими считать будут – для него внове было.
Старче, хоть и оговаривал, что ошибаться может, дал с того осторожных советов несколько – как в доверие в Ревеле купцам и иным важным людям войти. Простых, советов-то, но Пимен решил, что, пожалуй, дело нужное, да и Петр одобрил, и князь, хоть и морщился, слова против не сказал… Одеться по местной моде, из приличных, дорогих тканей. В разговорах не то, чтобы все русское хаять (можно, но в удобных случая только), но лучше хвалить заграничное, европейское, да то, как у них тут все устроено… О том, кстати, и про купца своего говорить – хочет, мол, с настоящими товарами дело иметь, с которых прибыля тоже хорошие, да в лучших местах торговлю открывать, надоели эти лапти… Все это запомнил Пимен, и уехали они с Торгашом на паре смирных лошадок, с двумя такими же вьючными.
Дороги им обсказали, и к Ревелю выехали они с восхода, вроде как от Нарвы. Торгаш и сам тут неплохо ориентировался, и постоялый двор, куда он их привел, оказался из дорогих (а вот комнаты они заняли поскромнее). И хозяину, и пришедшей через день страже Пимен рассказал, как и должен был – что доверенный приказчик, что дом нужен, да по складам что, а самого купца летом надо ждать. Десятнику стражи, кроме обычного вспомоществования, была выделена еще некая сумма, тот пару таких домов сразу и подсказал, и расстались они довольные друг другом. Правильный размер суммы по местным меркам Торгаш подсказал, конечно. И хозяин постоялого двора, оценив манеры гостя (и наличие у него серебра), тоже в стороне не остался, и еще нескольких людей упомянул, кто помочь может с домами, но Пимен взял паузу, и первым делом прошелся по лавкам готового платья, да после портного навестил. Не самого дорогого, но приличного (Ревель был большим городом, и мастеров таких – портных, сапожников, всяких прочих – тут было довольно много, на разный кошелек). Правда, все же на свой вкус последнюю местную моду немного переиначил, вспомнив к случаю, какие лица были у рязанцев, когда они увидели его во Пскове после кожи и шерсти на лодье – в привычном ему, но богатом домашнем…
Несколько дней, пока он закупался и осматривался, в Ревеле как раз шли разбирательства после поджогов. Правда, тогда утром, когда пошли первые слухи о поджогах, и пожаров тех уже не было видно (похоже, или мало зажгли, или быстро потушили), на улицах никаких особых изменений не случилось, да они почти и не выходили первые пару дней с постоялого двора, вроде как отдыхая с дальней дороги. А к орденской крепости, чья башня была видна из любой точки города, он потом и сам не совался, от греха. Слухи быстро затихли (так, впрочем, ясности и не добавив – что это было), и Пимен впервые вышел в местный высший свет. Начал он с посещения трех домов, что ему подсказали, точнее, со знакомства с их хозяевами. Все они были местными торговцами, и, разумеется, с каждым он проговаривал его «легенду», как старец говорил. Его жизненный опыт, новая местная одежда (не из дешевых), манеры, знание языка и некоторых местных обычаев (а тут снова Торгашу спасибо) – сказались, и, похоже, он произвел хорошее впечатление. Дома, которые ему показывали, были в разных частях города, но сам-то он был небольшим, и уже на второй встрече, на следующий день, один из хозяев предложил ему подойти вечером в одну из таверн, посидеть с приятными людьми. Разумеется, Пимен согласился.
Пожалуй, это даже была уже не таверна, а… ресторация, вроде так их называли. Даже в общем зале было чисто и прилично, и на столах были скатерти(!). Тут же был и особый уголок, как ему подсказали новые знакомые, где иногда играют музыканты (!!). А еще здесь был второй поверх, за резными столбиками легкого ограждения, с искусной отделкой стенных панелей и даже гобеленами на стенах. Вроде как были еще и отдельные покои, где-то в глубине, но туда он пока не попал, а уселся со своими новыми знакомыми внизу. И кухня, и пиво здесь были отменными, дав ему первый повод, пока невинный, похвалить местное… Ну, а там и разговор завязался… Надо сказать, что в портовом, но зимнем городе, где новых людей практически нет, а старые все давно знакомы, его появление вызвало обоснованный интерес, о чем ему тоже в замке сказали сразу. Сперва он несколько осторожничал в разговоре, но потом, видя, что тут все же не орденцы вынюхивают, похоже, а на самом деле – местные интересуются, позволил себе быть естественнее. Ну, и советы старца вспомнил тоже, ага…
…Где-то дней за десять он перезнакомился практически со всеми, с кем имело смысл, и прошел пару проверок. Или совпало просто?… Одному из торговцев понадобилось узнать, с какого времени и каким маршрутом весной удобнее будет добираться до одного города на Волге. У него оказался договор на доставку туда неких товаров, еще с прошлого года. Почти весь вечер они с Пименом говорили об этом, не торопясь, под пиво (Пимен разобрался с местными сортами, и определился, какое ему больше нравится). Было уточнено все, что только смогли оба вспомнить – начиная с осадки и размеров корабля торговца, сам маршрут, разумеется, и заканчивая товарами, которые в то время можно будет в том городе купить по хорошим ценам, чтобы обратно плыть не пустому. С перерывами, обсуждением, под приличную закуску, с замечаниями от нескольких соседей (не влезающих в разговор, впрочем, а вполне культурно дожидающихся паузы), снятием некоторых противоречий – на слова Пимена нашлись возражения, пришлось уточнять… По итогу кое-что записал себе собеседник, спросив чернил и бумаги (да, и это в заведении было), но кое-что записал и Пимен (это касалось примерных цен на несколько товаров из русских княжеств в Ревеле). А через пару дней после этого еще один торговец, ранее ему не представленный, был представлен уже новыми знакомыми и поинтересовался, что Пимену известно о путях на дальний юг. Тут он, хоть и выдал вполне приличный кусок информации, кое-что придержал, хотя и сделал несколько намеков, что, мол, готов и больше помочь хорошему человеку, отчего нет? Но – на других условиях… Еще был вопрос, вскользь, не было ли в Пскове (он не скрывал, откуда он, и вообще всю свою «легенду» спокойно рассказывал) по осени заметно подготовки к каким военным действиям. Ну, тут уж он (опять же, с полным взаимопониманием от собеседника) на примере пяти-шести товаров, цен на них и предложений на торгах, доказал, что в ближайшее время псковские войска точно воевать не собираются, то есть, по осени не собирались. И собеседники с ним согласились, купцы, они иногда раньше всех узнают о будущей войне, по своим приметам, кто понимает…
Разговоры эти велись вечерами, днями же он неспешно, но обстоятельно обходил склады, кое-что записывал, разговаривал с людьми, в сопровождении уже своей охраны, но, впрочем, не заходя в бедняцкие части города (там зато пропадал Торгаш). А вот в порт он ходил даже с удовольствием, разглядывая зимующие нынче тут большие корабли и лодьи, чуть больше их с Даном. Да, и дом-то они сняли, конечно! Ближе к восточным воротам, чем к порту, без склада при нем, но с конюшней, правда, не близко к ратуше, центральной площади и крепости. Другие варианты были после тщательного осмотра вежливо отклонены, зато у одного из других владельцев нашлась знакомая кухарка, которая – после пробы блюд – была признана вполне годной и тоже нанята. Он прикупил в это время кое-что для дома, а после, когда все было обставлено, пару раз пригласил нескольких новых знакомцев к себе домой, оценить работу кухарки, так сказать. Дом был в два поверха, с крошечным внутренним двором между самим домом и конюшней с другими службами, с приличной мебелью, как раз для купца, что постоянно в разъездах, но хочет иметь комфортное жилье в большом городе, где и отдохнуть можно, и с друзьями посидеть. Был он далековато от центра, зато – с двором. Застройка в Ревеле ближе к ратуше и орденской крепости была хоть и сплошь каменная, но гораздо теснее, а этот дом каменным имел только первый поверх, второй был из бревен (что Пимену, надо сказать, привычнее было).
В походах его пришлось делать перерыв, когда произошла схватка орденцев на перекрестке тракта. Уход отряда их он не видел, а вот как проскакали бешено двое через весь город к крепости – даже наблюдал сам, издалека. Ну, а что те двое из целых двух десятков живы остались, и как там все дело было – он узнал уже из слухов, постоянно доставляемых Торгашом (надо сказать, и кухарка новая в этом смысле полезна оказалась). Правда, как все на деле там было, они не узнали, и беспокоились о своих, но Торгаш пообещал, что скоро вышлет одного ловкого парня на полдень, к Озерску (ну, не к замку, конечно, до их заставы на тракте), и тот сможет сходить, передать вести от них и вернуться. Пока это было опасно – кроме стражи, по городу пустили еще и орденский дозор, и вроде как и возле города их конные тоже ездили.
5
А седмицы через две, когда в городе снова все как-то улеглось, и затихли и эти слухи, он таки был представлен обоим из двух ганзейских купцов, постоянно живущих в городе. Для того он даже приглашен был на второй поверх той самой ресторации, за ограждение из резных перил, где у них, оказывается, были свои излюбленные столы. Надо сказать, что Торгаш, тоже поднявший все старые связи к этому времени, уже дал ему расклад и по ратуше, и по мелким чиновникам в ней, и сколько берет капитан внутренней стражи с купцов – просто так, за дружбу, и за конкретные услуги, и что в порту… Те пара человек, что они в охрану уже наняли, были из старых, проверенных, и еще людей Торгаш набирал, не торопясь. Но самое главное – они узнали, кто на самом деле управляет городом. И подвоха тут не оказалось: бургомистрами были эти самые ганзейские купцы, в их руках Ревель и был. Вообще, в городском магистрате было нынче два бургомистра и девять выборных советников, или ратманов. Между ними были разделены обязанности казначея, хранителя печати, председателя суда и другие. Особым отличием было то, что защита города была не на ополчении и наемных отрядах (одним из которых, постоянным и особым, была внутренняя стража), как в других вольных городах, а на Ливонском ордене, и от него в том магистрате сидел представителем рыцарь. Но вот стать членом магистрата можно было только при согласии (негласно, разумеется, так-то должности были вроде как выборные) одного из бургомистров. Согласие это, по слухам, стоило очень, очень много денег… Сами бургомистры имели патенты Ганзы, один был местным, второй тоже давно тут жил, и весь торг, который велся здесь, в Ревеле, был давно между ними поделен. Крупный, разумеется, как сказали бы в 21 веке – оптовый и фьючерсный, под будущие урожаи.
Так вот, на той первой встрече с ганзейцами Пимен, вполне обвыкшийся к этому времени в Ревеле, впервые почувствовал в груди некоторый холодок… опаски. Нет, он с самого начала держал в голове, что дело его такое, и Петр с князем о том же говорили, но… пока он был самим собой, Пименом, кормщиком из Пскова, особым приказчиком торговцев Ждана с Твердом, все было как-то просто. Даже когда орденцы ему в городе встречались… А сейчас ему надо было становиться уже прознатчиком и доверенным лицом пресвитера Ордена Красного знамени Иоанна… Но это все было в мыслях. На деле же он, после представления бургомистрам, был расспрошен (не приглашая его за стол, конечно, да они и сами-то за разными столами сидели, как он заметил). Тут уж пришлось конкретно рассказать, что Тверд со Жданом планируют расширять дело на закат (до того таких подробностей он не раскрывал), при этом один из них, скорее всего, останется во Пскове, а второй переберется куда-то в эти края, что открывает новые возможности для тех, кто понимает… С учетом того, что и у Ганзы, и у Ливонского ордена по торговле с русскими княжествами все время бывали ограничения (причем разные!), и часть из них относилась именно к русским купцам (а часть – вообще к русским землям), такая комбинация (хоть и не особо сложная, чего уж там) представляла интерес. А с учетом того, что купцов этих Псковских бургомистры знали (заочно, но тем не менее), у обоих в глазах Пимен что-то такое увидал… Но – разговор был отложен, да и сам он намекнул, что готов при удобном случае (но наедине) побольше рассказать, вызвав какую-то иную переглядку между купцами… Но – на первый раз все этим и закончилось, и его отпустили, проводив вполне милостивыми кивками, впрочем.
Торгаш выяснил и подробности, которые, правду сказать, в городе и так знала почти каждая собака. Нет, бургомистры не враждовали между собой – до такого они не опускались, но и дружбы между ними не было. Герры (точнее, хееры, как было принято сейчас в Ревеле, слегка на голландский манер) Петер ван Баарен и Йохан Янссен давно разделили между собой рынки, как сказали бы в 21 веке. Ван Баарен, жизнелюбивый толстячок средних лет, бывший на первой встрече в ресторации в яркой, богатой одежде, торговал зерном (всеми его видами), в основном, с севером и ганзейскими городами германских земель, а завозил в Ливонию соль. Хеер Янссен был уже в годах, одеваться предпочитал строго и в темное, почти как лицо духовного звания, любил цитировать Библию и торговал в основном живым товаром. Скотом и – да-да – людьми. А завозил в Ливонию в основном железо, медь, оружие… Под ними работало множество мелких купцов, при случае они не стеснялись и перехватывать друг у друга товар, чем потом между собой любили и прихвастнуть, но, опять же, без вражды. А так люди были опытные и… опасные, что ван Баарен с его почти всегда веселыми голубыми глазами, что Янссен со своим холодным взглядом, слегка навыкате. Именно глаза их почему-то больше всего запомнились Пимену после первой встречи.
Некоторое время после нее ничего не происходило, разве что Торгаш рискнул все же отправить гонца к своим. Пимен все так же заходил вечерами выпить пива, посетил веселый дом, порекомендованный ему после некоторых намеков новыми знакомыми, в воскресенье сходил в православную церковь (была она в предместье Ревеля, далековато, но народ там был, и русская речь звучала). Вернувшийся гонец рассказал новости, что с победой тогда ушел Гридя с другими своими бойцами с того перекрестка (это больше всего беспокоило Торгаша с Пименом), хоть и не без потерь, ну, и о других событиях. А где-то через седмицу после первого знакомства бургомистры по одному прощупали Пимена уже тет-а тет. Янссен выбрал время, когда ван Баарена не было в городе, и почти весь вечер проговорил с Пименом на втором поверхе. Тут уж он его и за стол пригласил, и пивом угостил, хотя и был строг и холоден. Ван Баарен, похоже, узнав, что опоздал, расщедрился на приглашение православного (на что заметно морщился «святоша» – такое он имел прозвище,Янссен) к себе домой, в свой большой и богато обставленный (даже для Пимена, видавшего лучшие виды) дом – почти в центре города, со всяким службами на заднем дворе, чуть ли не больше самого дома по площади, и даже с небольшим садиком. Впрочем, Пимен вполне смог для затравки разговора начать с восхищения обстановкой, сдержанно похвалив вкус хозяина, и поддержать такой же тон за угощением – нет, не за обедом, до такого не дошло, но хорошее вино и закуски ван Баарен выставил.
А сами разговоры прошли на удивление однотипно. Торговцы интересовались, с чем в основном имеют дело его хозяева на Руси, и чем собираются торговать здесь. Он выдал им заранее согласованную версию – купцам не особо и нужны запрещенные нынче к торгу товары, но и это тоже интересно, отчего нет, а главное – хотят они переключиться на более дорогие меха, а не зерно-овощи-сало, чем в основном занимаются сейчас, как и еще многие и многие русские купцы… Возить же из Европы хотят в основном сукна и ткани, тоже дорогие, поскольку прибыля на них выходят гораздо больше, да и товар ходовой и чистый. Оба ганзейца не стали ему ничего обещать, но выходило, что каждый из них мог тут урвать кое-что – европейскими, голландскими да английскими тканями занимались сейчас многие, вопрос объемов и периодичности поставок. Меха тоже были всем на западе интересны… Еще оба интересовались, когда ждать сюда хозяина его, или обоих, но тут Пимен мог сказать только, что как навигация откроется, но как оно там выйдет, сказать точно он не может – давно он уехал, мало ли, что там за это время произошло…
У себя дома после разговоров этих разобрали они с Торгашом, прямо по словам, как и что там было. С учетом тех сведений, которые от того же Торгаша продолжали поступать, с нижнего города, так сказать, выходило, что вряд ли с Янссеном смогут они договориться – тот не зря назывался «святошей». Набожным он был в основном на словах, и с женской прислугой (а жил он бобылем) все у него было в порядке, а вот связи с орденцами у него были хорошие (ну да, людьми-то он в основном с ними и торговал), да и на нормальные отношения его с православными рассчитывать не приходилось. А за ван Баареном числился еще один плюс в этих, пока очень предварительных, расчетах – именно им было выписано то заемное письмо, что попало в руки отряду князя в Вейсенштайне. Потерять деньги за крупную партию товара плохо, но еще хуже – лишиться ежегодных поставок своего основного товара, по крайней мере, с тех земель, что под контролем князя нынче.
После этих встреч смог только сказать себе Пимен, что, похоже, поверили ему здесь до конца, да и трудно было бы все же посчитать его… кем-то иным, хотя перед отъездом, в Озерске, предостерегали его Петр и старче от легкомыслия. Впрочем, хоть и не знал Пимен слова «паранойя», но советам тем следовал даже и после этого, за языком следил, и дома (или особенно дома?… кухарка-то…), особо не высовывался, в общем, еще некоторое время прошло у него так же. Тот самый период метелей в глубине материка тут, на побережье, был представлен мокрым снегом, перешедшим к концу в дожди с сильными ветрами. Народ стал меньше выходить из домов, чем зимой даже, но посиделки в ресторации, конечно, продолжались. Пимен совершенно вписался в обычную жизнь города, и даже когда пошли слухи с юга, что вроде как с русских земель те воины, что тракт на Дерпт перекрыли – на нем это никак не сказалось. Да и вряд ли кто-то со стороны смог бы сейчас признать в нем русского – в местной одежде, понахватавшегося местных словечек и даже произношения…
Но он, конечно, сведения об Ордене собирал, аккуратно и исподволь. За это время они с Торгашом смогли и насчет оставшегося в городе числа орденцев узнать, и планировку внутри старого замка, и где в новых башнях что расположено. Нет, для этого не приходилось ночью выкрадывать секретные планы, все было проще – грузчики и разного рода подсобные рабочие. Среди тех людей, кого за это время взял под крыло (ну, или на финансирование) Торгаш, оказалось двое из тех, кто довольно часто бывал внутри даже старой крепости – то с дровами, то с сеном, то еще с чем. Так что о том, что самих орденцев сейчас десятка три всего осталось, ну, слуги еще, а рыцарей среди них всего трое – они знали достоверно. Поэтому Пимен на посиделках в ресторации заводил разговоры о чем угодно, только не об Ордене. Например, на его обоснованный интерес, как кормщика, что тут с погодой, ему обстоятельно, с примерами из прошлых лет, пояснили, что для местного побережья Балтики – сейчас идут весенние шторма, которые обычно разбивали льды, и после их окончания можно будет говорить о начале навигации. И действительно, установилась сырая, но теплая погода, снег начал стремительно таять, а в Ревель приехал Петр.
Добрался он хоть и не прямой дорогой, конечно, но вполне нормально. Гридины разведчики разведали нужные тропы, а на последнем этапе можно было выйти к городу хоть с юго-запада, как будто по побережью от Хапсала, хоть с востока, как будто от Нарвы. Петра никому не представляли, был он как бы посланцем от хозяев Пимена, проездом следовавшим (но не пригодилось – никто и не спрашивал, да и уехал он сразу, лишь переночевав). А всю ночь они свободно проговорили в своем доме, совершенно свободно, даже без кухарки, которая жила не особо далеко и на ночь уходила к себе. Все рассказал Пимен, что стало ему известно к этому времени, и кое-какие записи передал. А Петр в свою очередь рассказал, что прознал про них многое Орден, и, похоже, будет битва, на которую в Феллине нынче войска собирают, да и они сами к ней готовятся, и чтоб они тут осторожней были. Обещал, как решится все, сразу же и к ним человека послать, а насчет бургомистров – погодить пока. А вот Торгашу сказал – кроме тех людей, что они к себе взяли, начать присматриваться к тем с местного дна, которым можно будет дело грязное и кровавое поручить, если что, да с самими расправиться потом. Но – тоже очень аккуратно и не торопясь, все будет в ближайшее время зависеть от Ордена…
Долго тянулось время после отъезда Петра для оставшихся в Ревеле. Как оно там, что, была ли битва… Важных разговоров Пимен по городу новых не вел, а чаще стал бывать в порту – немного расспрашивал, но больше смотрел на корабли да на море, так ждать было легче… Но в назначенный срок отправили они своего посланца на встречу в оговоренном месте, и тот привез им радостную весть: прогнали орденцев, многих побили, свои, конечно, тоже есть убитые, но – выстояли! Особо подробностей не передавали, но оговорили, когда снова приходить…
…Обо всем, что мы сейчас рассказали, поведал в башне Петр, изложив все кратко и сжато, конечно. Надо было принимать решение – переходить ли к переговорам с верхушкой Ревеля, сразу с бургомистром, или посредника найти, а может подождать пока – как там у русских войск пойдут дела в Нарве?… Решили начать переговоры все же, хоть и много легче бы их было вести, удайся дело в Нарве. Так что посыльный повез пакет для ревельцев, да записку для Пимена, а Петр и Седов стали морально готовится к тому, чтобы сорваться и тоже туда поехать, если все получится. И, конечно, князь тоже…
…Пимен, получив послание и пакет, внутренне собрался. Вот и началось настоящее Дело… Они обсудили все еще раз с Торгашом, сделали кое-какие приготовления, и – Пимен отнес в дом ван Баарена (проследив через своих людей, что того не будет дома) небольшую записку, написанную уже им самим, в которой сообщал, что получены им важные и срочные сведения от его господ, и не соблаговолит ли уважаемый бургомистр, раз так случилось, что не застал он его, подойти к нему домой, лучше всего сегодня же ввечеру, скрытно, потому как в сведениях тех внезапно оказалось кое-что по последним событиям здесь, в Ливонии, и ему хотелось бы обсудить это приватно. Они все продумали – за последние дни, когда Пимен больше бывал в порту, ему вполне могли передать весточку с одного из тех небольших суденышек, что уже начали сезон, в основном рыбацких, прибрежного, или, как скажут позже, каботажного плавания. Хоть и не замечал он за собой слежки, да и не было ее, скорее всего, придать обоснование своим действиям надо было.
А насчет последних событий – разумеется, те сведения, что Орден посылал со своими гонцами, от Дерпта до Нарвы и обратно, и приготовления феллинского кастеляна, не могли не просочиться от орденцев в городах и селах. Да и до сих пор перекрытый тракт на юг… По этому поводу, как знал Пимен, было даже собрание в ратуше, с приглашением орденцев, но – оно ничего не решило и ни до чего не договорилось. Ревельские орденцы сослались на отсутствие своего комтура и недостаточность сил после схватки на тракте, показавшей, что у врага, кто бы он там не был, наоборот – сила приличная (число этих неизвестных противников в рассказах их превышало число орденцев в стычке на перекрестке раза в два). Магистрат посетовал на перекрытый торговый путь и убытки, но – шевелиться орденцев не заставил, так как напомнено им было о том, что защищает Орден по их договору город – а в городе все в порядке. А трактом и… людьми теми – занимаются уже, и вскоре должны снять все преграды.
Разумеется, это все ушло в слухах в сам Ревель. Разумеется, и Пимен, и Торгаш об этом узнали. Если среди купцов разговоры на эту тему велись осторожно, то среди простого народа слухи ходили самые разные, вплоть до полной дичи. В любом случае, бургомистры были полностью в курсе реального состояния дел оба, и ван Баарен должен был прийти, вот только один, или с отрядом стражи, приказав заранее окружить дом Пимена?… Это был вопрос…
Трое. Их пришло трое – ван Баарен, нынче в темном, да еще в плащ закутанный, и два его охранника. Они пришли, как только начало смеркаться, их впустил Торгаш, и сам остался в комнате на первом поверхе, указав бургомистру лестницу наверх, где его уже встречал Пимен. Предупредив, что в доме больше никого нет, а кухарка отпущена (про пятерых своих людей, рассредоточенных поблизости, он уж говорить не стал), Пимен провел ван Баарена в комнату, оборудованную им вроде кабинета, где предложил садиться и налил тому вина (Пимен внизу угощал охрану пивом). Кабинет был обставлен по минимуму, разумеется, никакой роскоши тут не было – письменный стол да стулья, и шкаф для бумаг. Окно его выходило не на улицу, и света не было бы никому видно, и подслушать трудно. Но ганзеец, лишь скользнув взглядом по безликой мебели, к вину не притронулся, сразу перейдя к делу:
–Что вам стало известно? Что за… сведения?
–У меня для вас послание, господин бургомистр – вежливо отвечал Пимен – как оказалось, мой господин о вас знает. Прошу вас, прочтите – и достал из лежащего на столе пакета письмо, на нескольких листах. Взяв его, ван Баарен подвинул бумаги ближе к свету (на столе уже были зажжены свечи в подсвечниках) и начал читать: «Бургомистру Ревеля, Петеру ван Баарену, от Великого князя Рязанского Иоанна, ныне пресвитера Ордена Красного знамени, на землях бывшего Ливонского ордена, в замке старым именем Вайсенштайн (ныне Озерск) писано»…
Это, конечно, был самый важный момент. Самый важный – и самый опасный. Хотя, судя по вытаращенным глазам, ван Баарен такого не ожидал, а то среди всех вариантов развития событий Торгаш с Пименом рассматривали и тот, что он начнет сразу кричать, звать охрану и стражу… При этом, конечно, все было бы совсем плохо, но – обошлось, похоже, если были у бургомистра насчет Пимена какие-то подозрения, то – не такие. Впрочем, ганзеец быстро справился с первым шоком, и стал читать дальше. Пимен так и сидел, не двигаясь, и держа руки на столе, чтобы не нервировать человека… Князь писал все как есть. Ну, почти. Что был ему под его Рязанью послан человек из будущего, на пять сот лет отстоящего. Что рассказал тот о будущем многое, в том числе о падении Ливонского ордена, о возникновении нового течения христианства на севере Европы и об уходе в небытие Ганзы. Что падением Ордена, старого врага Руси, он решил воспользоваться, о новой религии, которую некий Лютер сейчас проповедует, и которая торговцам и ремесленникам, под гнетом папских епископов задыхающихся, по душе придется, готов рассказать, а насчет перспектив Ганзы – тот самый старец из будущего имеет свои предложения.
Писал он и о том, что вещи из будущего (и иные чудеса, в том числе картины живые) любому человеку, увидавшему их своими глазами, все противоречия и вопросы насчет их достоверности снимут, отчего и по достоверности других слов того старца сомнений не будет, и готовы они их бургомистру представить, кое-что – даже хоть в самом Ревеле. Писал, что и Великий князь, а ныне Государь Московский, об том все знает, и в ближайшее же время результаты его действий широко известны станут. Писал, что с этими знаниями и удалось им малыми потерями часть земель ливонских занять, и на остальные ливонские же земли замыслы у них имеются. Писал, что, хоть и неладные были у Руси с Ганзой до того в основном отношения, но с учетом знания будущего – есть им о чем договориться с взаимной выгодой.
Ну, и в конце писал, что отправил он человека своего в Ревель, чтобы узнать, можно ли там иметь с кем дело, и человек тот только его, ван Баарена, для того рекомендовал, как опытного, рассудительного и разумного. И что по его, князя, мнению – главным в любом городе один человек должен быть, как его не называй, хоть посадник, хоть наместник, хоть бургомистр. И он, князь, а ныне пресвитер, приносит извинения за волнение и беспокойство бургомистру, и передает от себя кое-что с теми извинениями, а в случае согласия его на сотрудничество – просит дальнейшее с человеком его и обсудить.
Когда ганзеец поднял глаза от бумаги, первым делом взгляд его зашарил по столу. Пимен без слов подвинул ему кубок, который ван Баарен выпил в два глотка, и после небольшой паузы снова перевел взгляд своих, теперь очень внимательных глаз, на Пимена.
–Извинения – сказал тот, пододвигая теперь еще пачку бумаг и коробочку.
Бургомистр, не колеблясь, сперва взял бумаги. «Ожидаемо» – подумал Пимен.
Там были те три заемных письма от мелких торговцев и письмо самого ганзейца, найденные в Вейсенштайне. Оригиналы. Это, собственно, уже были приличные деньги, очень приличные, но… Ван Баарен, быстро просмотрев бумаги, задумался, а Пимен тем временем аккуратно подвинул к нему ближе коробочку, понимая, что ничего еще не кончилось, и опытный и острожный ганзеец еще даже ни одного слова не сказал… Тот, выйдя из задумчивости, но все еще молча, коробочку подвинул к себе и открыл ее. Простая деревянная коробка светлого дерева, как сказали бы в 20 веке – со спичечный коробок, скрывала внутри кусочек черного бархата (где его взяла Магда в замке – вопрос отдельный, но сейчас не актуальный), на котором лежал перстень. Золотая вязь оправы выдавала знающему человеку его южное происхождение, а сам камень… Небольшой, с ноготь мизинца, голубовато-синий и даже вроде как с розовым, немного мутноватый, обработанный под округлый овал, без граней – под светом свечей он казался звездочкой, слабо мерцающей на столе, даже блики вроде как были… Пимен рассматривал до того перстень днем, и такой игры света не было, поэтому сейчас замерли оба. Ван Баарен в камнях разбирался, как видно, потому как после паузы ощутимо выдохнул… и перстень взял. Теперь уже так же ощутимо выдохнул Пимен.
–Рассказывай – как-то хрипло сказал ганзеец, пряча перстень, и Пимен плеснул еще вина (уже обоим) и начал рассказ.
Собственно, особо он ничего не добавил. Подтвердил, что все, что он ранее говорил – правда, и был он кормщиком у купцов псковских, да только довелось ему везти в прошлом году по осени людей, которые оказались князем рязанским, боярами его и тем самым старцем. Особо не вдаваясь в подробности, он подтвердил, однако, что старец тот из будущих времен, и вещи его, и бумаги, и повозка самоезжая о том прямо говорят, ну, а по словам его выходит, что доживают ордена последние годы, как Тевтонский, так и Ливонский, вот только там у него в будущем известно, что долгой войной кончится время их. Земли эти самые, где они сейчас находятся, будут неоднократно из рук в руки переходить, еще и свеи подтянутся, и разорена будет Ливония очень сильно, пока не распадется на ряд отдельных земель, когда Ливонский Орден о своем роспуске объявит. «И Ревель?» – нервно спросил ганзеец, «И Ревель» – отвечал Пимен, хотя не был уверен, но тут уж было не до таких тонкостей…
Ван Баарен хотел расспрашивать еще и еще, но Пимен напомнил, что время позднее, и не выйдет ли так, что кто-то заинтересуется – что так долго сам бургомистр тут делает… Тот, спохватившись, ушел, взяв обещание с Пимена завтра поутру к себе явиться, с заднего двора. Письма – и от князя, и заемные – он, конечно, тоже забрал. Пимен с Торгашом поблагодарили бога, что обошлось, но… ничего еще не было кончено. И ночью возле дома караулили их люди, и на следующий день Пимена провожали, кроме своего охранника, еще пара человек, приглядывая издалека. Но – бургомистр за ночь не передумал, и почти весь день (с перерывами на срочные дела, видимо) он расспрашивал Пимена обо всем. Как уж там в ратуше без него обошлись сегодня… Впрочем, они уже знали, что оба бургомистра вообще далеко не каждый день могут появляться в ратуше, а лишь когда им самим нужно, или на заранее назначенных важных совещаниях. Так что к вечеру Пимен ушел так же, с заднего входа, и, рассказывая Торгашу, как все прошло – еле ворочал языком, наговорился за день.
Бургомистр согласился на встречу с князем и старцем, выжав Пимена досуха. «Нет, все-таки ганзейцы – особая статья», думал Пимен перед сном – «для меня, пожалуй, рановато было лезть. Но… вроде, все прошло, как надо, ничего лишнего не ляпнул…». Разумеется, у ван Баарена везде на важных местах в городе были свои люди. Но… Если тот же Пимен, получив некое задание от князя, через одного Торгаша передавал его своим, то у бургомистра цепочка посредников для тайных дел, так сказать, была длиннее, и вероятность того, что кто-то поймет не так, или сведения уйдут на сторону, была высокой. Поэтому они договорились, что пока бургомистр не вмешивается ни во что (да и вмешиваться-то ему было и не во что – Пимен с Торгашом вызнали все, что нужно было), и только если (ну, вдруг) что-то пойдет не так – его люди помогут Пимену или Торгашу. На следующий же день их человек ушел передавать своим, что в Ревеле к встрече готовы, и вернулся обратно спокойно. Ну, а еще через пару дней число жителей дома увеличилось на пятерых – приехали князь, Петр и старец (с охраной, конечно).
…Когда в Озерск пришли сведения от Пимена, что клюнул бургомистр и пошел на контакт, говоря словами 20 века, стали они решать – кто поедет, и под каким видом. Вообще, ехать надо было старцу с телефоном и еще кое-чем из своего времени, князю – договариваться, как главному, ну, и собрался ехать Петр, потому как, если все выйдет, то ему надо будет на месте планировать, как и что делать далее, и о том тоже с бургомистром как-то разговор вести… Хорошо было бы еще и Федору поехать, о торговле да иных хозяйственных делах переговорить, но – отложили на то время, когда уже все в их руках будет, да и сам Федор сейчас был в постоянных разъездах по их землям, прихватив с собой Михайлу и Петьку (одного знали в деревнях по переписям, второй бойко болтал на всех языках) – в Ливонии начиналась весна. Решили в этот раз, что главным в их небольшом отряде будет именно Седов, вроде как иноземец, по этим местам путешествующий, а остальные – сопровождение его, охрана и слуги. По этому поводу он переоделся снова в свое, из 21 века, а князь с Петром, наоборот – оделись поскромнее, и, прихватив еще пару человек, они подались в Ревель, переночевав возле северной засеки, а выбравшись из своих холмов и выйдя на дорогу – западнее, вроде как от Хапсала.
Надо сказать, что за последнюю неделю, когда еще потеплело, понял Николай Федорович окончательно – что такое в это время весна, распутица, половодье, межсезонье… Лед на их озере держался только в середине, огромным полем, а вдоль всех берегов протаяли большие полыньи. Речка Пярну скинула лед совсем, но поднялась не сильно – как подсказал Якоб, больших подъемов уровня на ней и не бывает. Канал, прорытый из их озера в реку, бодро журчал водой, хотя уровень в нем тоже особо не повысился. А вот все остальное… С верхушки башни становилось видно, что почти везде, где был снег, сейчас блестят талые воды – земля пока еще не оттаяла до конца. Приятно было смотреть на еще недавно полностью заснеженные леса – сейчас там выделялась зелень хвойных деревьев, с которой уже стаял весь снег, заодно смыв пыль и дав окружающей природе хоть какой-то яркий цвет. А Якоб рассказал, что все старицы Пярну (а было их, по его словам, множество) делают почти непроходимыми земли вдоль нее в это время, и потому тракт с его мостами и был проложен в старые времена в самых удобных для того местах. Но и сам-то тракт… Нет, Седов понимал, что до каких-то более-менее нормальных дорог еще далеко. Но понимать – это одно, а вот увидеть своими глазами… Он почему-то считал, что какие-то дорожные работы в это время все же проводятся. Ну, там, канавы для отвода воды копают, полотно формируют… Тот же Якоб, с удовольствием со старцем на эту тему говоривший, поправил его – только при первой прокладке нового пути, да при постройке мостов, возле них, как правило, землю как-то выравнивают и подсыпают, если надо. Сами же мосты содержат владетели земель, и оно у них тоже, где как – кто в порядке содержит да каждый год подновляет, да деньги за проезд берет, а кто и не заморачивается этим. Ну, а чтоб саму дорогу крестьян выгнали делать – так это должно или болото на ней образоваться, или завал лесной, или что-то вроде того. Оно бывает, конечно, и он такие случаи может упомнить, но редко.
Поэтому, когда они выехали в Ревель, состояние дороги уже не удивило Николая Федоровича. Ехали они на лошадях, но практически только шагом, да и то, лошадки шагали с осторожностью – часто встречались места с жидкой грязью, где что угодно могло скрываться. А объехать такие места не везде было возможно – кругом стоял лес, или холмистые косогоры, или заросшие лесом бугры… Только сейчас он понял, как им повезло прошлой осенью, что попал он с машиной после заморозков. Проехать на своем «Ниссане» сейчас он бы не рискнул, а если бы и поехал – это был бы настоящий полноценный трофи-рейд, и не факт, что без лебедки бы получилось у него проехать даже по этой «дороге» далеко, а это был, считай, тракт… Понял он тут, и почему все рязанцы, и Петр, и десятники так были уверены, что в межсезонье никаких битв не будет. Даже тут, на песчаных, вроде бы, почвах (хотя, если болота есть – не такие уж они и песчаные?), на дорогах сейчас была такая каша, что он, надев свои сапоги (достаточно короткие, ниже колена), вынужден был каждый раз присматривать место, где слезать с лошади, вспоминая ботфорты из книг и фильмов, и понимая теперь, что это было ни разу не преувеличение, а самая что ни на есть необходимость…
Хорошо, что коней они пускали шагом, потому как искусство верховой езды только начал осваивать Николай Федорович. Подумывал он об этом сам давно, но время начать нашлось только в период метелей. Он как-то поговорил с конюхом, под присмотром которого стояла машина (похоже, кстати, что тот подпольно водил к ней экскурсии из замковых девок, уж больно рожа у него довольная была), и тот, про себя подивившись, что старец не ездил верхом совсем (хотя, при таких-то машинах…), начал его обучать потихоньку. Сперва в конюшне, начали с упряжи, ну, а там дошло и до поездок по двору. Послужив аттракционом для своих (Седов понимал, как выглядит, конечно, и не обижался, да ему никто ничего такого и не высказывал, улыбались только), он таки научился кое-чему, и, если седлать и расседлывать – лучше было за ним еще проверять, то к езде, особенно неспешной, он приноровился. Ну, и коней им подобрали таких, что видно было – люди важные едут, но так, середнячков.
Таким вот шагом они и приехали в Ревель, пройдя (по подсказке разведчиков) несколько менее наезженными дорогами, и проехав до снятого Пименом дома уже с сопровождением одного из людей, подобранных Торгашом тут, в городе. Немецкий Петра для общения с местными прекрасно подходил, немецкий самого старца – подтверждал его знатность, образованность и… иноземность, ну, и внешний вид у них был соответствующий. Пимен с Торгашом встретили их с нервозной радостью – все-таки, такие дела затевались, и сейчас в самом разгаре были… Их накормили, дали помыться и чуток отдохнуть, а как стемнело – снова пришел ван Баарен, предупрежденный днем. Надо сказать, что князь с Петром одобрили меры безопасности, которые Пимен с Торгашом придумали – насчет своих людей в округе, потому как такой жирный куш – тот самый князь, что с Орденом воюет, и люди его – мог толкнуть бургомистра на… разные варианты, но обошлось. И ганзейца в том самом кабинете на втором этаже встречали четверо – князь, Петр, Седов и Пимен, отошедший сейчас на второй план. Да и Петр тоже отсел подальше, оставив за столом их троих.
Некоторое время после взаимного представления все приглядывались друг к другу. Бургомистр, по оценке Николая Федоровича, выглядел человеком опытным, хотя и был этаким толстячком, имел брюшко побольше, чем у Федора, и роста был среднего. Голубые глаза, светлые волосы, простецкое округлое лицо… Но – он помнил, конечно, все, что собрали про него Пимен с Торгашом, и не расслаблялся. Сам же ван Баарен особо цепко рассматривал как раз его, Седова, одежды, хотя и других тоже оглядел, конечно. Разговор начал Пимен. Представив всех друг другу, он передал слово князю. Тот коротко подтвердил, иногда переходя на русские слова, все, что в своем письме было сказано. Бургомистр в ответной пространной речи вроде как поблагодарил князя, но, еще раз извинившись, первый вопрос попросил разрешения задать старцу:
–Верно ли, что вы и есть тот человек, что перенесен был волей Господа из будущего?
Ответную речь Седова он слушал очень внимательно, почти сразу уловив, что немецкий-то у того немецкий, но… иной. А Николай Федорович в очередной раз рассказывал, как все произошло там, в 2020 году от рождества христова. В это раз у него не было календарика и газеты (а вот жаль, газета, как ему показалось, с торговыми объявлениями – очень помогла бы), но всю мелочевку он прихватил, а начал показывать… с документов. Документы, деньги, все, что было в кошельке, а еще – распечатанный договор ОСАГО он забрал из машины. Это оказался правильный ход. Кое-где там была латиница, да и суть договора страховки ганзеец уловил быстро, а уж как он мял, крутил и рассматривал бумажные деньги… Света сегодня Пимен добавил, так что и про водяные знаки, и про металлическую нить Седов рассказывал, сразу показывая все на примерах. Повертел в руках ван Баарен и железные вещи из будущего, недолго, разве что на фонарике задержался. Но это была… разминка. После довольно бурного (хоть и короткого) обсуждения денежной системы и экономики будущего, Николай Федорович достал телефон… И вот тут-то ганзейца проняло. И бумаги, и документы, и даже деньги с карточками, хоть и выглядели… ну, точно чужеродно, но по крайней мере было ясно – что это и как сделано. Хоть и с объяснениями. А вот картинки и видео… К чести ван Баарена, креститься и спрашивать про колдовство он не стал но в лице изменился, и короткие пояснения старца слушал очень внимательно. Потом ему пришлось даже взять паузу, чтобы в голове это уложить. Они выпили вина, закусили…
А потом бургомистр, собравшись, задал вопрос о будущем Ливонского ордена и этих земель. Тут Николаю Федоровичу тоже было не сложно, все – не в первый раз, и он рассказал, что ожидает эти земли, правда, сместив акценты с последствий для Руси (о Смуте вообще не упомянув, лишь о взаимных военных потерях), и несколько сжав тот период (не менее 50 лет, так-то), в который должно было все это произойти, ловко перейдя на распространение протестантства и переход практически всех стран на побережье Балтики к этому виду христианства. Разумеется, и тут ван Баарен заинтересовался, про Лютера он слышал, как оказалось, а от старца узнал, во что все это выльется на будущие 500 лет. И особенно – Седов напирал на предстоящую войну между католиками и протестантами, точнее, даже войны, в которых, как во всех войнах за веру, больше всего пострадают мирные жители, крестьяне, ремесленники, будут разрушены и разграблены многие города, ремесла откатятся в развитии. В общем, мрачными красками нарисовал. Пепел не бился о его сердце, кто понимает, но примерные последствия для севера Европы он передал…
Тут ему самому понадобилось промочить горло, да и все не отказались глотнуть вина – все же умел старец передать будущие ужасы… У Пимена все было под рукой, конечно, но, как оказалось, бургомистр только примеривался к главному разговору до сих пор. Хоть и заметно осунувшийся от рассказов и откровений старца (вроде, и не библейскими карами тот грозился, а говорил простым языком, но, может, эта простота и сработала?), он все же попросил рассказать про… Ганзу. Тут Седов, сразу предупредив, что за давностью лет знает мало, сразу сказал, что лет 100 еще потянет Ганза, а потом… останется только в истории, потому ему за остальные четыре сотни лет и вспомнить нечего… Назвал и причины – вновь открытые земли дадут такой рост торговли (а для некоторых стран Европы – так и вовсе привоз золота и серебра, по сути, награбленного), что все основные старые маршруты мировой торговли довольно быстро изменятся, и самыми богатыми станут совсем другие страны… Вот тут взгляд ганзейца стал цепким, и он потребовал подробностей. Но князь, довольно мягко в разговор вклинившийся, его несколько охладил, предложив сперва обсудить Ливонию и конкретно Ревель.
Впрочем, Седов все же сказал, что все новые земли он знает, основные торговые маршруты тоже, и как раз и хотел об этом поведать Ганзе, потому как ее теперешние… разногласия с иными странами и торговыми объединениями все равно не позволят ей с этими новыми землями дело иметь (но показать ничего не показал пока, да и атлас они не взяли, на всякий случай). Есть у него и предложения, как можно попробовать ситуацию эту поправить, но тут они как раз хотели опираться на мнение кого-нибудь, в самой Ганзе состоящего, и, конечно, с ними по другим вопросам полное взаимопонимание имеющего… Ван Баарен несколько сдал назад, согласившись вернуться к Ревелю. Вот тут-то князь и рассказал о недавней последней битве, когда вся мощь Феллина (он приукрасил, конечно) не смогла их победить, и откатилась, много бойцов и рыцарей на поле оставив. И – он не стал скрывать – что есть у князя Московского, которому все это (из будущих времен) известно, желание свои старые земли вернуть, и вскоре следует ожидать новостей с рубежей… Сказал князь и о том, что число орденцев в городе и соседних усадьбах им известно, и против крепостей есть у них средство, но прочим горожанам и сельчанам вреда причинять не хотят они, и все их до того завоевания – так же проходили.
–Пожары те… ваших рук дело? – понял бургомистр, подобравшись как-то.
Князь подтвердил, что и те, и иные, в других местах, и слухи про суд над орденцами – все это дела их, упомянув вскользь, что рабства не приемлют они, и все прежние холопы орденские, что под их руку перешли, о том уже знают (да и в других местах, как видно, слух тот разошелся). Так что видят они и города, и села на этих землях в будущем – вольными, и в этом смысле у Ревеля нужды в особых переменах не видят, хотя кое-что и можно будет обсудить, но потом… Долго думал после этого бургомистр, соображал, пил вино неторопливо, глядя в стол. Его не торопили, понятное дело. Но – додумался до чего-то, поднял голову:
–Что же конкретно вы предлагаете в ближайшее время? И какова… моя роль, по вашему?
А вот тут пришло время Петра. Он, как и Пимен, до того молчал, а тут стал скупо, но совершенно понятно даже для Николая Федоровича (а судя по внешнему виду ганзейца, и для него тоже) рассказывать, что если договорятся они, то сделать думают вот что… И начал перечислять. А вот тут не справился бургомистр с лицом, побледнел, задышал часто… Выходило, что если не врут ему – все им известно, все у них готово… Но – дослушал.
–Подготовили мы перечень людей тех – сказал в конце Петр – что, по нашему мнению, не смогут с нами и… новыми порядками ужиться. Время есть еще, так что прошу посмотреть, может, мысли какие появятся…
По его знаку Пимен подал листок, на котором были выписаны имена тех, кого, по результатам их с Торгашом работы за это время, следовало из города убрать, или уж… совсем убрать, так как с русскими (или православными) они бы никак ужиться не смогли – или были слишком верны Ордену (нашлись и такие). Немного имен было, не больше десятка, и начинался тот список с имени второго бургомистра… Теперь внутренняя борьба, отражавшаяся на лице ван Баарена, стала видна всем. Но… он справился, переспросив еще раз:
–Я посмотрю, как понимаю, время еще есть?… (ему кивнули) но, все же, именно от меня вы хотите… чего?
Седов подумал было, что тот ведет речь о какой-то… расписке, договоре, обязательстве сотрудничать, как оно у них сейчас принято. Но, как оказалось, он ошибался. Переглянулись Петр с князем, и Петр очень мягко, непривычно даже для него, сказал:
–Господин бургомистр, мы привыкли во всем полагаться на свои силы. Потому от вас хотим только, чтоб подумали вы – верно ли мы оценили этих людей, не забыли ли кого, а, может, кто из них будет… более благоразумен, и сможет принять… ожидаемые изменения? В остальном же наши просьбы, пока, до времени, будут лишь в осторожности вашей в городе, потому как могут начаться некие… случайности. А семья ваша (они знали от Пимена, что тот женат, и детей двое) вполне спокойно пусть и живет, как живет сейчас, и даже лучше бы им город не покидать, потому как не за все окрестности мы ручаться можем, а от вас самого требовать… участия в делах этих ближайших, мы и не собирались…
А вот теперь выдохнул бургомистр, и не скрываясь, вытер вспотевшее лицо (платком из тонкого полотна, между прочим). А Николай Федорович хоть и с запозданием, но понял, что боялся тот, что кровью его повязать хотят… или – в заложники кого взять, раз про семью Петр упомянул… И, похоже, это услышать и боялся ганзеец… «Жестко тут у них с этим – подумал Седов – хотя, это я с князем как-то пообвыкся, а вообще-то – тут власть меняется не только в богатом торговом городе, но и в целом крае…».
Ну, и напоследок (вроде, все обговорили, а связь договорились через Пимена и держать) оживившийся было бургомистр заметно собрался и все же позволил себе задать еще один вопрос:
–Фюрст, верно ли я понял, что вы, будучи Великим князем Рязанским, покинули свои земли? И… имеете намерения на этих землях остаться?
Князь совершенно спокойно ответил, что, со слов того же старца, стало ему известно о полном объединении русских княжеств под рукой князей Московских. Дело и так к тому шло, кто понимает, потому они… решили с князем Московским это, к взаимному согласию придя. Есть там некие моменты, о которых ему потом нужно будет с бургомистром поговорить, для более точного понимания, но – пока не до них, да и не важны они особо сейчас. Ван Баарен все понял, и поблагодарив (снова пространно, похоже, придя в себя), ушел. Ну, а они в коротком разговоре за вином (неплохим, кстати, похоже, Пимен разбирался) решили завтра уехать засветло, от греха, забрав очередную порцию записок Пимена и еще раз подтвердив тому (и подошедшему снизу Торгашу), что пока у них некая пауза – ждем вестей от Нарвы. Смогли, кстати, и тут им кое-что подсказать ревельцы – ходили уже к Нарве местные лодьи, все там, по их словам, в порядке, а вот из Рижского залива не было еще никого. Они еще немного поговорили, прикинув, как быстрее до них дойдут вести – по воде или сушей, но договорились лишь, что кто раньше узнает – тот и гонца шлет, и разошлись уже спать (оставив, конечно, дозорных на улице до утра).
На следующее утро они уехали рано, и море Седов в этот раз увидел только издалека. Хотя, конечно, и морской воздух, и все специфические запахи прибрежного города он ощутить успел. На обратной дороге (а поехали они теперь вроде как к Нарве, для виду), когда уже отъехали от города и ушли на тропинки, что обратно в их холмы должны были привести, Седов все же спросил у Петра – что тот имел в виду, когда ганзеец так… насторожился? И получил почти ожидаемый ответ, что да, могли бы и предложить… самому кончить кого из пока еще своих, вполне… И лицо у Петра было таким, что Николай Федорович сразу вспомнил, чем тот до их прихода-то занимался, да и князь несколько затвердел лицом… Но – эту тему закрыли, и в основном на обратном пути, таком же неспешном (увы, все еще по грязи, куда бы она делась), они обсуждали разные варианты, которые могут сейчас развиться в зависимости от того, как там у русских войск дела в Нарве.
В Озерске все оказалось в порядке, Федора не было – он так и пропадал где-то в деревнях, Степан (тоже вернувшийся с юга) сообщил, что его конные дозорные вообще никого пока не встречали, а Гридя, таки отправивший своих до деревни, в которой стояли тогда орденцы (уже пешком, конечно, снег оставался в глубине леса да в оврагах), подтвердил, что ушли все, и раненых своих забрали (а с пяток человек там и схоронили), а самое главное – что, по слухам, ранен оказался сам кастелян в той битве, да сильно, так, что вроде как и в сознание не приходил, и увозили его еще на санях, по остаткам санного пути тогда, но с бережением и медленно… В общем, хорошие были новости, но теперь им всем тоже – надо было ждать вестей из-под Нарвы…
6
Надо сказать, что нашлось для Седова этой зимой, еще до метелей, в ту самую «черную полосу», новое занятие – рассказывать Милане сказки. Точнее, не сказки, а… перекладывать понятными ей словами обычную жизнь в 21 веке. А причина для этого была тоже печальной… В один из вечеров, зайдя в комнату, где жили они со Светкой, он застал травницу безучастно сидящей на скамье с таким выражением лица и какими-то пустыми глазами, что сразу стало ясно – что-то случилось плохое. Из осторожных расспросов (больше говорила Светка, тоже непривычно тихая) выяснилось, что сегодня умерла при родах одна из тех самых беременных чудинок, про которых Милана волновалась еще при первом своем осмотре. Ребенок не выжил тоже. Николай Федорович забрал ее к себе в башню (даже шла она сегодня, как неживая, чуть не за руку вести пришлось), а у себя в комнате – придумал только обнять ее и шептать на ухо всякие глупые мелочи. По слабой реакции удалось нащупать, что интересна ей их жизнь в будущем (оно и до этого так было), и он начал говорить снова, но уже по-другому: как будто они вместе идут в магазин, театр или еще куда. Светофоры, переходы, лифт, метро… Продавцы, официанты… Банки, кафе… Милана тогда полностью оттаяла только через пару часов, а идея прижилась. Теперь вечерами он часто так и рассказывал ей эти… сказки не сказки, выдуманные истории, как будто они вместе гуляют по Москве 21 века. «А двери в магазине из стекла и сами перед нами, в стороны разъезжаются… – О! – А как мы зайдем, так они сами за нами закрываются…» – примерно так это выглядело, но травница, хоть и нужны были ей эти сказки в качестве психотерапии, все же женщиной была взрослой, и вскоре довольно много узнала о жизни людей в будущем. Тем более, что начавшаяся метель дала им на это довольно много времени.
Не обходили они в этих разговорах и тему медицины, хотя тут у Седова знания были эпизодические, конечно. Но все же для 16 века у него было много нового и совершенно пока неизвестного, так, тот же пульс, где его нащупать, и что значат разные биения – он ей рассказал. Сейчас-то жизнь больного или раненого проверяли, слушая дыхание, или прикладывая к губам что металлическое… Рассказал и про то, что можно сделать примитивный стетоскоп (и ей вырезали потом такую трубочку умельцы отряда), и про аппендицит, к примеру, да много чего еще такого – про банки с горчичниками тоже. Заодно выяснилось, что горчица сейчас в здешних местах – это такое растение типа хрена, и ее сушеные и толченые листья используют только в качестве приправы, а в лечении – нет. А еще Милана не понимала, зачем там, в будущем, для этих… лекарских домов взяли такое плохое слово – «больница», пришлось рассказывать, что есть и «здравницы», и «лечебницы» (и клиники с поликлиниками, но это уж он опустил), но прижилось вот почему-то больница.
Упоминал он и тему рожениц. Хоть и совсем мало знал, да и сомневался – как она воспримет, но успокоившаяся после того случая Милана уже сама выпытала у него, как это все в их время устроено, и Седов, который в самом роддоме дальше приемного покоя был только один раз (когда его самого рожали), все же смог кое-что общеизвестное ей рассказать и об этом. Больше всего ее впечатлили почему-то прививки, благодаря которым у них победили многие болезни, уносившие сейчас (и еще лет 400) жизни самых маленьких… Поразилась она коровьей оспе, спасающей от настоящей… Примерно подтвердила она и статистику, что из десятка новорожденных сейчас до пяти лет едва ли половина доживает, хотя и с очень большими оговорками. Ну, тут уже и сам Николай Федорович прекрасно представлял разницу между, к примеру, постоянно голодными крестьянами одной из здешних орденских деревень, и – хотя бы – жителями псковского посада. Интересовало травницу и то, как они с кровотечениями у рожениц справляются (а разговоры такие они вели обычно на постели, в темноте, потому как все же не принято было сейчас такие темы обсуждать, и только ее… лекарское рвение, скажем так, заставляло говорить об этом с мужчиной), но тут уж Седов не знал ни современных препаратов и хирургических приемов, ни тех, которые ранее использовались и могли хоть как-то быть доступными в это время. А самые ранние, народные, из трав да кореньев – она знала гораздо лучше него. Хотя про кесарево сечение он ей рассказал (а про хирургию вообще у них и раньше разговоры были), вызвав несколько новых вопросов, на которые, увы, ответов у него уже не было.
…И пожалел потом об этом рассказе, сильно. Но… впрочем, по порядку. Где-то во второй половине периода метелей, когда народ уже отдохнул и расслабился, в один из вечеров, когда все руководство сидело по обычаю в башне, к ним прибежала из деревни Светка. Ее, конечно, все бойцы давно знали, и пропустили в башню без вопросов, но она, коротко всем поклонившись, попросила срочно пойти с ней Седова – Милана звала. Ее пытались было расспросить, но девушка была необычно серьезна, и даже присутствие Ефима (осаду которого она уже некоторое время вела, и обычно это было довольно забавно для зрителей) сегодня на ней не сказывалось. Николай Федорович накинул куртку, взял шапку, и они пошли скорым шагом. Правда, его скорый шаг при их разнице в росте для Светки оказался бегом, но на бегу она все же успела ему рассказать, что у одной из чудинок роды, и идут они… плохо, и травница срочно звала его.
Пришли они тогда не в деревню, а до последней, четвертой землянки чудинов возле озера. Седов как-то заглядывал в одну из них, так что внутреннее устройство представлял – посередине в два ряда столбы – подпорки, поддерживающие каркас потолочного свода (балки и береста), крытый сверху дерном, по бокам, за занавесками, спальные места и всякие полочки, в центре столы (если есть), а в дальнем конце – печь, точнее, очаг. На полу те самые плетеные из камыша коврики. Здесь было так же, и Николай Федорович знал, что после поправки очагов и дымоходов у чудинок две нежилые землянки сейчас тоже были приведены в порядок – разговор об этом был, одна вроде под склад, а последняя… А в последней сейчас была операционная, как он увидел сразу, как они вошли… Большое количество лучин окружало центральный стол, выскобленный (это было заметно), пахло спиртом и… кровью. А на столе лежало, уже, похоже, неживое тело – вот что первым увидел он внутри… Но тут к нему кинулась Милана.
–Коля! – негромко, но опять с совершенно безумными глазами сказала она ему таким тоном, что он даже вздрогнул, и продолжила бессвязно – ты говорил… разрезать… он живой еще, Коля! Сделай! – и потащила его за руку к столу.
Боковым зрением он отметил, что тут еще несколько чудинок, трое или четверо, в каких-то накидках или фартуках, кое-где кровью же попачканных, и на столе, под таким маленьким сейчас, совершенно неживым женским телом, тоже кровь… пахло еще чем-то травяным, было очень жарко, и он, машинально скинув куртку (кто-то сзади подхватил), подошел к столу и взял маленькую же женскую руку… Пульса не было, конечно, и он проверил на шее… Тело девушки, почти девочки, было еще теплым, но – увы… Он повернулся к травнице, думая, как сказать ей, но… живот умершей, не такой уж и большой для девятого месяца, шевельнулся. Он, не веря сам себе, положил на него аккуратно руку – и ему толкнулись в ответ.
–Живой! – подтвердила напряженно следящая за ним Милана – толкается еще! Сделай, разрежь! – она протянула ему его же нож, который он же ей и подарил, тот самый складной, с которым ходил за грибами, тогда, в другой жизни, которая была сейчас лишь каким-то фантастическим воспоминанием… В реальности он стоял в жарко натопленной землянке, по лицу его тек пот, а перед ним лежала мертвая беременная женщина с живым еще ребенком. Он протянул было руку за ножом, но тут же встряхнулся, собрался, и…
–Так! Руки помыть! Со спиртом… с брагой!
Кто-то из чудинок, вышагнув из боковой темноты, протянул ему… кусок полотна, обильно смоченный спиртом. Он тщательно вытер руки, соображая сразу всеми слоями мозга, что и как делать. Единственный раз увиденный им шрам от кесарева, после которого он, собственно, и заинтересовался, как оно вообще, и посмотрел пару сайтов в интернете… Сдернув свитер, он остался в одной рубахе, еще раз протер руки, взял нож, который так и держала Милана, протер той же тряпкой и его, и сделал решительный шаг к столу. «Так – судорожно соображал он – ей уже не навредишь, а ребенок, как же там, кожные покровы, потом жировые, потом матка…». Он попытался поддеть кожу на животе – безуспешно. Попытался, приложив нож, сделать надрез – ничего подобного, нож, хоть и был хорошо наточен, лишь зацепился (все же не скальпель), оставив небольшую ранку, и тут же выскользнул.
И тут Седов разозлился. На себя, на нож, на мертвую девчонку, на 16 век вообще и Ливонский орден в частности… он зацепил кожу на животе чуть не в горсть, воткнул нож в ранку почти на сантиметр, и повел лезвие, держа его под острым углом к коже, поперек живота. Кто-то охнул возле него, но он уже ни на что не отвлекался, перехватывая, ведя рез дальше, снова перехватывая, даже когда ощутил еще пару толчков, уже слабых, под руками. Ожидаемого жира не было вообще, и перед ним, когда он решил, что достаточно, и отложил нож, раскрылось… ну, вы можете себе представить, что. Он осторожно опустил туда обе руки, ближе к бокам, сведя, нащупал… живое, и потянул на себя. Оно подалось неожиданно легко, и затрепыхалось, вытащенное на свет. И вот тут из него вышел весь запал, как воздух из воздушного шарика… Но и чудинки, и Милана, стоявшие все это время рядом, затаив дыхание, увидели и его внезапную бледность, и уже знакомое им и привычное тельце ребенка, и как-то сразу подхватились все, приняв у него из рук малыша, что-то там с ним делая, а он, как сомнамбула, сделал пару шагов назад, после чего развернулся и вышел из землянки на стылый воздух. Да и сел прямо в снег, рядом с дверью, механически оттирая этим снегом руки под звон в ушах и мушки перед глазами… Просидел он недолго, но успел прийти в себя, даже писк слабый изнутри успел услышать, и тут выскочила Милана, увидела его, захлопотала… Его завели внутрь, протерли ему руки спиртом снова, вытерли, помогли надеть свитер и куртку, и та же Светка под плеск воды, слабый писк живого существа и приговаривание остальных (он не запомнил, но вроде как было что-то классическое женское – все будет хорошо) увела его обратно, чуть не за руку.
Сама Светка в замке куда-то исчезла, не заходя в башню, и он совершенно автоматически поднялся до зала, где ему сразу налили настойки, видя его лицо.
–Умерла роженица – сказал он на общие вопросительные взгляды – но ребенок жив… вроде. Пойду я… – и ушел к себе. Его не беспокоили, понятное дело, и он почти сразу провалился в сон, так и не проснувшись, когда позже пришла Милана, по запаху узнав ее только – смесь ее обычных трав и спирта. С этого случая, кстати, стала она называть его на людях и наедине – Колей, чего стеснялась раньше. И еще одна незримая преграда между ними исчезла с того дня, кто понимает… А утром она рассказала ему, что девочка жива, и, бог даст, выживет… Николай Федорович как-то слабо удивился – почему девочка? Вроде про мальчика говорили, но вспомнил, что до УЗИ еще… ну, понятно, и задвинул все это на задние планы памяти. Не хотелось вспоминать такое, тут уж все, наверное, понимают. А на его вопрос – а кормить-то ее кто будет? – уже совсем успокоившаяся травница хмыкнула этак по-женски, мол, и без тебя накормим, не переживай.
История на этом не кончилась, а имела продолжение, даже два. Через пару дней выловили его в башне Петр и Гридя, необычно серьезные, на приватный разговор. Как оказалось, пошли слухи, что то ли резал кого старец, то ли в жертву приносил, чтобы младенца чудинского спасти, то ли иной кровавый обряд проводил – говорили и иное – своей кровью спас, в общем, дело серьезное. Пришлось еще раз собирать капитул, да Михайлу с Миланой туда вызывать, и всем рассказывать, что было, что именно он сделал, и как оно у них вообще поставлено там, в будущем. Все слушали серьезно, мрачная Милана подтвердила, что умерла уже роженица к тому времени, и что она еще таких случаев ожидает, потому как орденцы даже мелких девок валять пристраивались, а кормили их – сами знаете, как…
Разговор был… неприятен всем, как понял Николай Федорович, тема была табуированной и народ даже краснел, но все же поинтересовались у старца, что они там на эту тему далее придумали, и что он сам может. Видя такой настрой, в подробности вдаваться он не стал, но как шло развитие хирургии – рассказал. Вроде, и рассказывал он уже рязанцам об этом, но без таких вот… особенностей. Если в античности древней, вроде как, все части (и кости, и мышцы) тела человеческого знали, то при христианстве эта тема долго запретной была, и первые хирурги по ночам могилы раскапывали, чтобы на телах практиковаться (кое-кто в зале теперь начал зеленеть и креститься даже), ну, а потом, постепенно, с простых переломов и их лечения – дошли и до более сложных операций, а Церковь сперва гонения на таких врачей устраивала, потом делала вид, что не замечает их (ну да, церковные иерархи – тоже люди, и тоже болеют, какому-нибудь архимандриту от аппендицита умирать не хочется), и тема, что болезни – наказание господне за грехи, все же ушла из их проповедей (хоть и не до конца, периодически возвращаясь во времена эпидемий). Как сейчас, он не знает (ему подсказали – тот самый запрет и есть), ну, значит, так… Сам он, увы, очень мало знает, а может именно сделать – еще меньше, а что вспомнил – и им рассказывал, и более, так сказать, предметно с травницей обсуждал. Ну, с переломами – они и сами теперь знают (Семен кивнул). Вот, кстати, у чудинок все примерно по его рассказам и сделано было – чистота, света много, все выскобленное, прокипяченое и брагой протертое… Хоть и не помогло. С роженицами, если уж самый плохой случай, он попробовать может, получилось же с девчонкой, но… Детей, может, и удастся спасти, а самих молодых мам – вряд ли. Выслушали его очень внимательно, порешили слухи те пресечь, ну, а уж если снова такое случится – пусть старче пробует, чего уж там… Да Гридя забрал ножик, и вернул его через день Милане какой-то уж совсем бритвенной остроты, сказав давать ему, если наточить надо будет.
А вторым последствием стал еще один разговор через день, но теперь уже у чудинок, с Эле. Вызвала его туда Милана, в той самой последней землянке, теперь чисто вымытой, были они втроем, и еще несколько женщин. Седов их в лицо еще не знал, но вроде как те, что помогали тогда при родах, так ему показалось. Поклонилась ему Эле, и бабы ее тоже, поблагодарила его за спасенную девочку, а вот дальше… Сказала, что хоть то и совсем против обычаев, и их старых, и новых христианских, но хочет она, чтобы научил он женщин их, что роженицам помогают, тому, что сам умеет, и даже тому, что пришлось ему делать… Тяжело было Николаю Федоровичу соглашаться, но – куда деваться. Рассказал, пояснил, немного и вышло. Женщины чудинок имели большой практический опыт, так что много и без него знали (и гораздо лучше), но вот о внутренних органах и даже о такой простой хирургии – знаний у них, считай, и не было. Немного это у него времени заняло, пару вечеров всего, а потом – день, другой прошел, потом его день рожденья отмечали они, и как-то он развеялся.
Потом настали другие заботы, и эта тема ушла еще глубже, а вот сейчас, в те дни, что ждали они вестей из Нарвы, вышел еще один такой случай у чудинок, и снова Милана звала Седова. В этот раз он взял себя в руки быстрее, но… роженица была жива, хоть и без сознания уже. Разрез удалось сделать проще и быстрее, спасибо Гриде, кровил он не сильно, но, раскрывая полость, Николай Федрович как-то сразу понял, что дело плохо – крови внутри было слишком много, и была она уже… такой, давно натекшей, видимо. Так и вышло – ребенок оказался мертв, роженица из забытья не вышла, тоже тихо отойдя, а сам Седов снова долго сидел у входа в землянку, на свежем воздухе, остужая голову и успокаивая бухающее в груди сердце…
Правда, то ли его ночные рассказы помогли, то ли что, но сама Милана от этого случая отошла быстрее. А то, как рассказала старцу как-то Светка, у них дома, во Пскове, она могла и всю седмицу после такого (а там, конечно, такие же случаи тоже бывали, увы) отходить, а теперь – день, два… Через пару дней он осторожно поинтересовался у Миланы, много ли еще у чудинок… таких, и как так вышло, что они… ну, подряд? Оказалось, несколько очень слабых еще есть, а по времени… По осени, после уборки урожая, когда все нужное на зиму свозилось в кладовые замка, задействовали для раскладки да укладки запасов всех, в том числе и чудинок. И для орденских бойцов самое удобное время было – притиснуть кого, не выходя из замка, да еще по кладовым да закоулкам всяким… А на его вопрос, чтоб тему печальную сменить, как оно в деревне за это время, травница ответила, что там одна баба рожала с зимы, ее тоже звали, все хорошо прошло, мальчик…
***
Месяца через полтора будет еще один такой случай у чудинок, и вот тут им всем повезет – и ребенок выживет, и роженица тоже!
Внутреннего кровотечения у нее не было, только пуповина, как-то хитро обмотавшая малыша, не давала пройти процессу… естественным путем. Чудинские повитухи ее размотали, перерезали-завязали, как надо, и… что делать дальше? Сама роженица лежала без чувств, но тоже вполне живая, пульс был, и Седов, сам не ожидавший такого результата, честно говоря, немного растерялся. Но все же смог собраться, послать за шелковыми нитями и иглой, вымочить их в спирте и сделать первый в своей жизни шов (ужасный, конечно). Три дня после он мучился, что не поможет это, осунулся даже так, что все заметили, и действительно – и воспаление было, и жар у роженицы, но… выкарабкалась она. Слишком хотела жить, а в таких случаях, как скажут позже, медицина бессильна. И снова по деревням пошли слухи, и снова пришлось на капитуле еще чуть позже докладывать, что вот тот редкий случай, когда у женщины… ничего не повредилось, и нет… внутренних разрывов и такого кровотечения, что остановить нельзя…
Именно после того случая Эле снова соберет всех своих повитух и Милану, и пройдет у них серьезный разговор. Ссора, свара, скандал, короче.Правда, Седов об этом не узнает…
«Вы его в могилу свести хотите? – орала Эле на травницу и своих же – вы посмотрите на него, каждый раз еле отходит, белый весь, сами же говорите! Хотите, чтоб его вместе с кем из девочек наших на погост снесли?? Все он вам показал, давайте сами, а то – я сама нож этот возьму (тот самый складной нож в фольклоре народном за это время приобрел совершенно фантастические свойства)!». Но, как же, отвечали ей ее же бабы, а если вдруг что не так… «А вот если совсем не так – настаивала Эле – тогда его зовите! Вы хоть понимаете своими куриными головами, что он нам всем с князем принес? И принесет еще, если… жив будет? Вы понимаете?!…» Многие слухи о будущей жизни за это время разошлись по землям нового Ордена, но тут-то, рядом с замком, в Озерске, они знали, что это вовсе и не слухи… Так что Николая Федоровича с того лета на тяжелые роды звать практически перестали. И Милана, которой во время того скандала просто стало стыдно, и она провела его молча (неслыханное дело), на вопрос старца как-то – как, мол, там дела у чудинок? – ответила ему, что, слава богу, справляются они сами пока…
Способ этот, в самых тяжелых случаях живот резать, разошелся между повитухами – сперва по Озерску и деревням, потом в Ревель и малые города нового Ордена, потом – в Юрьев, и уже оттуда перебрался на русские земли (и в Европу, но еще позже). Развитие медицины, о чем еще разговор будет, позволило «ливонскому рассечению» (как кесарево называть стали), хоть и совершенно подпольно, так сказать, но разойтись по городам и весям. Не все повитухи соглашались на такое… Выживала одна роженица из десяти. Но – выживали почти все дети, у кого других патологий не было. Такая статистика тянулась лет триста, пока благодаря другим достижениям медицины не удалось медленно поднять процент выживающих рожениц до 50, и даже чуть больше… Медики будущего учили стандартный разрез – ниже пупка, слева направо, чуть с понижением – не зная, что хоть и не дрожащие, но совершенно не приспособленные кривоватые руки старца именно так повели когда-то складной нож в далекой Ливонии.
А девочка и мальчик, родившиеся тогда у чудинок, выжили и выросли, обзавелись своими детьми, как многие такие же выжившие после рассечений дети позже. Крестили их Меланьей (но звали все Миланой) и Николаем (с согласия травницы и старца, конечно же), и среди чудинов ходили про них всякие шепотки, совершенно затихшие естественным путем, постепенно, лет через 10-15, к взрослению их. Ничем особым они среди сверстников не выделялись, другое дело, что у самих чудинов жизнь за это время сильно изменилась, как и у других народов на землях нового Ордена, впрочем, но это – уже совсем другая история.
***
Если не считать этого случая, то после возвращения их из Ревеля снова наступило вынужденное безделье у всех, кроме дозорных. Занимались в это время они в основном с ранеными (увы, как раз на этих раненых кончились запасы антибиотиков и болеутоляющих из аптечки Седова), а так – распутица и половодье надежно перекрыли дороги. Правда, кое-какие дела все же были – князь, дождавшись, как открытые места возле замка, на перекрестке между церковью и скотным двором, подсохнут, сделал давно задуманное им дело. Недалеко от церкви, рядом с тем местом, где был суд над орденцами, чуть ближе к берегу озера, вкопан был столб, а на него прибит дощатый щит. На щите Михайла (уже набивший руку на табличках) вывел надпись: «Здесь в незапамятные времена начальством Ливонского ордена были обманом завлечены в ловушку и убиты четверо князей народа чудинов. Здесь же были за все их преступления судимы рыцари того же Ливонского ордена, признаны виновными, и казнены». Та же надпись была написана и на немецком, там, правда, текст он писал с подсказками Ефима. Сделано это было в ближайшее воскресенье, традиционное собрание в церкви в этот раз было посвящено очередной победе над орденцами (схватка на тракте была подана именно так, да так оно и было, пожалуй), с рассказами о героизме воинов и о наградах. Празднества с гулянкой на всех устраивать не стали, но отметили душевно.
Эле (которая, конечно, была тут со всеми своими) князь подтвердил, что и камень он тут установит с этой же надписью, как обещал, вот только доберется до местных каменоломен и подберет подходящий. Сложенные на замковом острове камни, которые тоже уже вытаяли из-под снега, оказались чисто строительными, вроде блоков, довольно небольшого размера, и для этого дела никак подойти не могли бы. Впрочем, чудинки и так снова кланялись, благодаря князя. То ли весеннее солнышко их как-то пригрело, то ли действительно их держали на голодном пайке, а сейчас они отъелись – но показались они Седову, если все вместе, уже не такими бледными и тощими, а вполне даже ничего. Или весна на него так повлияла?… И еще сказала Эле, но уже негромко, кроме князя лишь ближние то слышали, что передала она весть… среди своих, и, возможно, вскоре к нему кое-кто приедет поговорить… Князь, если и удивился, виду не подал, и выразил готовность с ее сородичами (а речь, понятно, шла о них) встретиться в любое время.
А Николай Федорович, когда смотрели они те камни (а ходили вместе, князь как-то обмолвился о своем замысле, и народ это дело обсуждал), снова обратил внимание на готовый с прошлого года фундамент. От Якоба они знали, что хотели тут орденцы поставить вторую воинскую избу, такую же, как рядом стояла (в замке было тесновато, если честно), да уж не пришлось… У самого Седова тоже стали появляться кое-какие мысли насчет жилья, но при их все еще подвешенном состоянии – не до того пока было, конечно.
После второго случая с чудинкой еще несколько ночей ему пришлось (хотя он и сам-то тяжело переносил такие вещи) успокаивать Милану сказками о своем времени. Правда, в этот раз хватило и пары-тройки ночей, но все же занятие это ей так понравилось, что просила она Николая Федоровича еще и еще говорить о далеком и таком притягательном будущем. И его монологи все же стали переходить в диалог, когда или она его расспрашивала о деталях, или сама рассказывала что-нибудь.
Именно в одном из этих ночных разговоров Седов впервые узнал о Янеке. Точнее, Милана рассказала ему, что есть тут один мальчонка с поломанными руками, и срослись они… кривовато, и не мог бы он посмотреть… Про переломы он рассказывал ей и раньше, и не один раз, но теперь вытащил из памяти все, что смог – про гипс и аппарат Илизарова, про рентген, про кальций и творог, а на руки мальчонки согласился посмотреть, просто чтоб не огорчать травницу, очень остро переживающую ситуацию с чудинками – сделать, понятное дело, сейчас он уже ничего не мог. Заодно уточнил, как тот руки-то поломал, и услышал простую историю – попался в неурочный час с чирканьем своим на глаза одному из рыцарей, чуть ли не самому комтуру, тот его и отшвырнул с дороги… «А дальше все просто – догадался Николай Федорович и сам – мальчик, падая, инстинктивно выставил вперед руки, слабые кости и не выдержали. А потом срослось, как срослось. Но что там было за «чирканье»?…».
Это выяснилось на следующий же день, незадолго до обеда, когда Милана разобралась с утренним уроком для своих учениц, и они пошли смотреть мальчика. К этому времени солнце все же начало хорошо подсушивать землю на открытых участках, и натоптанные людьми тропинки, где скот не гоняли и на лошадях не ездили, были уже совсем сухими. Идти оказалось недалеко – на бывший орденский хоздвор, что стоял на берегу канала, напротив церкви. Это был довольно большой комплекс строений, где были и коровник с конюшней, и овчарня, свинарник, загоны для птицы, сараи и амбары для кормов на всю эту живность. Тут же был и отдельный угол для… запасенных на всякий случай стройматериалов, скажем так, где они брали заготовленные ранее орденцами бревна и доски для бани. Здесь же и жили бывшие сервы Ордена, ухаживающие за всей этой живностью. После захвата замка у них значительно увеличился рацион питания, да Федор, когда принимал хозяйство, что-то там решал по их содержанию. Плюс несколько своих чудинок Эле направила сюда же на постоянные работы, так что жизнь у работников скотного двора теперь должна была быть полегче и получше, хотя основная сфера деятельности накладывала свой специфический отпечаток – кони, коровы, свиньи, птица… навоз, он того… Впрочем, когда Милана проверяла состояние здоровья всех обитателей замка и деревни, про то, что у людей здесь какие-то особые проблемы, она ничего не говорила.
Так что на большом, вытянутом дворе (строения стояли длинным прямоугольником) травница, уточнив у кого-то из обслуги, где искать малого, пошла в сторону сараев, с ней все приветливо здоровались, а на Седова тут глядели все еще с опаской. Найдя в указанном сарае мальчишку, она вышла с ним во двор, на свет, а Николай Федорович внутрь и не заходил, ждал их на солнышке. Мальчишка, на первый взгляд, был лет десяти – Седов уже по привычке стал накидывать к виду пару-тройку лет, потому как дети тут были мельче, чем в его время, да и потом ростом мало кто дотягивал. А вот старели (по виду) раньше, и с этим старец тоже уже столкнулся… Отшагнув в сторонку с натоптанной по двору тропки, под стену ближайшего сарая, сейчас нагретую солнцем и теплую даже на вид, он опустился на корточки, и, став теперь вровень с мальчиком, разглядел, что тот вроде излишне тощеват, штаны и рубаха – с чужого плеча, ветхие, залатанные, явно рабочие, на ногах все же какие-то опорки есть, а сам – с довольно чистым лицом, с копной темных, нечесаных волос, и темно-зелеными глазами. Смотрели эти глаза на Николая Федоровича совершенно без опаски, но с некоторым вопросом.
–Здравствуй – сказал он мальчишке. Тот прошептал что-то, почти неслышно.
