Артур Рунин "Шпана и первая любовь"

Шпана и первая любовь
Артур Рунин

Закат Советского Союза, молодёжь сбивается в криминальные банды. Но сей рассказ, основанный на реальной истории, не о криминале. Он повествует о дружбе, любви и предательстве.

Артур Рунин

Шпана и первая любовь

Глава 1

Лицо, разрезанное глубокими морщинами, слабо отразилось в стекле пыльного окна. Дрожащая старческая ладонь поднесла горящую спичку к фитилю тонкой свечи. Блики колыхнувшегося огонька появились на иконах в углу пожелтевшего облупленного подоконника.

– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли…

Старуха закончила читать молитву, перекрестилась, трясущимися пальцами провела по лику блаженной Матроны. Перекрестилась ещё несколько раз и, нашёптывая другую молитву, вздохнула с гнётом на сердце. Вспоминала и горевала о жизни несправедливой. Прихрамывая на левую ногу, Михайловна села на некрашеный, посеревший от старости табурет возле металлической кровати, где спал внук, уткнувшись лбом в старый ковёр с изображением трёх оленей. Она покачала головой, чувствуя запах перегара, тяжело вздохнула, с любовью и нежностью погладила по густой светлой шевелюре Димки.

– Семнадцать лет, а уже давно курит и пьёт. – Михайловна грустными глазами осмотрела комнату.

Дневной свет проникал в давно немытые узкие окна, скупо рассеивался по облезлому полу. В отдалённых углах дома вечно царил полумрак. На подоконнике с левой стороны от икон в глиняных горшках красовались цветы: декабрист и хлорофитум. Из погреба, расположенного под кухонным столом, несло сыростью и плесенью. Возле входа – рукомойник, под ним – металлическое ведро, справа – гвоздями прибитая к стене ржавая мыльница, в которой лежало хозяйственное мыло. Капли медленно набухали, срывались, били об оцинкованное дно. Кухня выбелена недавно, на месте печи – водопроводный кран и раковина: протекают. Пришлось перекрыть воду и таскать вёдрами из колодца. Слева – книжные полки возвышались к потолку, все набились книгами. Бумажное добро осталось от зятя. Любитель был почитать, пока не запил.

Взгляд остановился на портрете в резной деревянной раме. Лица родителей Димки – молодые и красивые.

– В молодости все красивые, – вздохнула Михайловна. Она нагнулась и, ойкнув от прострела в спине, подняла брюки внука с пола. Из кармана с тяжёлым грохотом выпал нож.

– Ой, ой, да ещё с ножом тюремным ходит. С кнопочкой. Где-то достал ведь.

Михайловна сложила брюки на крышке громоздкого комода, напоминавшего древнюю огромную жабу, расплывшуюся между кроватью и гардеробом, нож спрятала на книжных полках.

– Ох, Димка, Димка.

Восьмидесятидевятилетняя бабушка воспитывала внука одна. Дочь – мать Димки – давно лишили родительских прав, три года назад ушла из дома, как только похоронила мужа, отважившегося пьяным искупаться в прорубе: сердце так сразу и остановилось. И где сейчас беспутная дочь – неизвестно. Михайловна вытерла платком навернувшуюся слезу.

– Поди, и в живых нет.

В последнее время она не могла справиться с внуком: совсем от рук отбился. Грубил, делал – что хотел, жил – как считал нужным. Из школы выгнали. Михайловне оставалось только молиться да кормить внука на одну пенсию, переживать за него и вместо него.

А ведь кроме пропитания ему нужно одеваться. Разве на одну пенсию разживёшься? Михайловна ходила по соседям, у кого подросли сыновья – постарше Димки – и собирала оставшуюся одёжку. Что-то было впору, что-то не подходило, что-то можно было подштопать. Так и одевала внука.

Но около полугода назад Жаворонок, так внука звали друзья, отказался от старого тряпья, собираемого по соседям, и одевался сам.

Михайловна догадывалась, что Димка или ворует, или отбирает одежду у ровесников, но поделать ничего не могла: не идти же в милицию сообщать на родного внука. Он и так состоял на учёте в милиции. Михайловна боялась, что рано или поздно за Димкой придут и увезут в тюрьму. Часто проливала слёзы, сидя на табурете возле спящего внука, и гладила ладонью по его непутёвой голове.

Тьфу, тьфу, тьфу, вроде пока спокойно. Что будет, когда бабка помрёт? Сгинет ведь, пропадёт. Большая дорога до добра никого не доводила.

***

Жаворонок в обнимку с девушкой шёл под ночным небом по территории, где жили друзья. Полина (невысокая и пышная, в светлой блузке, которая трещала по швам от роскошного бюста; на плечи накинута болоньевая курточка, короткая юбка с неприлично длинным разрезом, которая часто взрывала мозги парней в вопросе о существовании нижнего белья) с нетерпением тащила Димку за руку. Лицом и причёской Полина походила на Мэрилин Монро. Здешняя шпана так и звала – Монро. Этим летом она поступила в Московский энергетический институт и отсчитывала дни до отъезда.

– Куда так спешишь? – Осоловевшие синие глаза, наморщенный большой лоб и оттянутая челюсть выражали недовольство и усталость Жаворонка. После вчерашней пьянки в компании друзей-хулиганов он проспал весь божий день и проснулся лишь к вечеру. И то лишь потому, что пришла Монро. Димка старался припомнить: чем закончилась гульба? Взгляд упал на бёдра Полины. Потирая виски большими пальцами, с недовольной миной и головной болью Жаворонок вспоминал вечерний подъём.

Он разлепил веки и, завидев Монро, недовольно что-то пробурчал. Находясь во временной прострации, начал глазами искать носки. Изобразив плевок, когда взгляд отыскал носки, сбившиеся на немытых ступнях, Димка неохотно и раздражённо вскочил с постели. Надел брюки и проверил карманы: нет ножа. Он покрутил в пальцах грязный платок, кинул в ведро под рукомойником. Про выкидуху у бабки спрашивать не стал: вряд ли возьмёт.

– Наверное, вчера где-то посеял, – проворчал Жаворонок с сожалением в голосе, придав лицу измученный вид. Схватил с подоконника трёхлитровую банку кваса и жадно, проливая на пузо, опустошил до половины. Тяжело дыша, вытер губы рукавом рубахи. Самочувствие вроде как улучшалось.

– Полиночка, может быть, покушаете? – Михайловна не сводила глаз с внука.

Жаворонок сидел на узкой скамье и дёргано натягивал кроссовки, рубаха неряшливо торчала из-под короткой ветровки.

Недовольный, не сказав ни одного слова бабушке, он вскочил на ноги и пинком распахнул входную дверь, вытолкал на улицу Полину и вышел сам. В лицо ударила прохлада.

– Блин, где же нож оставил?

***

На площадке вокруг городского бассейна со стороны железнодорожной насыпи, куда так нетерпеливо тянула Монро, находилась широкая лавка с высокой спинкой. В мае лавок было шесть. Жаворонок сломал остальные, создав более-менее уединённое местечко. Большинство ночей лета они провели на этом месте за пьяными, редко трезвыми, но разгорячёнными разговорами. Поцелуям и ласкам было не счесть числа. Они дурачились и бесились, громко смеялись под проливными дождями и грозами, играли в догонялки, мокрые и счастливые заваливались на лавку, утомляли тела необузданной страстью.

Жаворонок обвёл взглядом территорию бассейна: неплохо провели время. Тёмно-зелёная вода огромным глазом выказывала небу мрачное уныние. Поднялся ветер, казалось, он пронизывал ветровку вместе с костями. Димка поёжился. Кусты под натиском ветра скидывали листья и били о землю. Тоска. Тошнотворный спазм застрял в горле, будто вандалы напакостили и ретиво слиняли, захлёбываясь гоготом.

Жаворонок сплюнул на песок под ногами.

В середине августа под тумбами всплыл утопленник с парой дырок от ножа под рёбрами. И так каждое лето. Один-два – обязательно. Тела всегда синие от наколок.

Монро сидела на коленях Жаворонка. От мыслей про трупы он вздрогнул, прижался к шелестящей куртке Полины, постарался спрятаться от холодного разгулявшегося ветра. Сидели молча, задумчивыми лицами касались ночи. Редко перекидывались фразами, изредка целовались взасос. Димке казалось, что сейчас задохнётся и, к негодованию подруги, резко отрывал губы от её рта, отворачивал лицо. И вообще – опостылела. Жаворонок уловил собственную мысль, что Монро ему прилично поднадоела: разонравилась, расползлась как молодая свинка.

Небо заволокло чёрными тучами и, казалось, улица темнотой поглотит неприкаянных. Свет единственного неразбитого фонаря возле железнодорожной линии слабо освещал силуэты парочки. Полина принялась рассуждать о замужестве, о семье, о детях – что раньше за ней не замечалось.

Жаворонок, состроив кислое лицо, левой ладонью мял под курткой упругие груди Монро, правую – спрятал от ветра под юбку. Он не понимал – к чему Полина несёт весь этот бред. И вообще – он ещё, типа, подросток и слушать рассуждения совершеннолетней девки ему как-то было не в надобность. И если нашла или приметила кого-то и хочет с ним серьёзных отношений, то всегда пожалуйста. Жаворонок пожал плечами, губы расползлись в кривой ухмылке с примесью лёгкого презрения: «Никто не против. Молоко выпито, шкура снята, а мясо съедено. Давно пора сменить пластинку. Слишком заездил».

Пока Монро рассуждала, Жаворонок развернул её к себе спиной, поставил коленями на песок возле лавки. Задрал юбку и резким движением приспустил трусики. Полина продолжала говорить, не обращая внимания, что ею вертят будто куклой, и замолчала, томно охнув в момент, когда Жаворонок начал «грешить».

Димке не хотелось долго гулять. Закончив любовь – этим словом Полина называла интим и научила его также выражаться, – Жаворонок предложил закончить прогулку, сославшись на то, что после вчерашней гулянки как-то не по себе, плохо и муторно на душе и в теле.

– И это на сегодня всё? – искренне удивилась Монро. – Жаворонок, что с тобой? На тебя как-то не похоже.

– Хочешь, обижайся, – Димка, будучи на полголовы выше Полины, смотрел исподлобья, – но сегодня я пас. – Он прищурил один глаз, сильно искривил губы, показывая, что ему очень плохо.

Полина беззвучно усмехнулась над его гримасой и поцеловала в губы.

– Не обижусь, ты же знаешь.

Жаворонок и Монро обнялись, направились к железнодорожному переезду, огибая по тропинке бетонный забор стадиона. Через десять минут они подошли к пятиэтажке, где жила Полина. Целый час она не отпускала Димку, зацеловывала возле своего подъезда. Жаворонку надоело терпеть пыточные лобызания. Он заметил, что Монро нервничает в замешательстве, словно хочет что-то сообщить, но не решается.

– Говори, не менжуйся. – Жаворонок прищурил глаза, провёл языком под нижней губой. Во рту пересохло, мучила жажда. – Хочешь неприятное сказать?

– Понимаешь?.. – Полина потёрла указательным пальцем бровь, нервными движениями рвала старый билет за проезд в автобусе. – Хотела. – Она поджала губы, вздрагивая ресницами.

– Хочешь расстаться? – Димка приоткрыл рот и задвигал челюстью из стороны в сторону.

Монро нервно улыбнулась, взъерошила его волосы, привстала на носочки и поцеловала в лоб.

– После. Позже. – Она прикоснулась губами к щеке Жаворонка, на глазах появились слезинки. – Мне в институт, в другой город. Жить в общежитии. Когда мы будем видеться?

Полина развернулась, быстрыми шагами направилась к подъезду.

Дверь закрылась. Жаворонок плюнул вслед:

– Ну и вали.

До первого сентября оставалось три дня, на улице становилось не по времени прохладно. Ветер шелестел листьями высоких кустов, образовавших зелёную стену от подъезда к подъезду.

Жаворонок не спеша шёл по дороге, приближался к углу пятиэтажки. Мысли далеко и невозвратно умчались от Полины. У него давно на примете новая девчонка. Девятиклассница. Красавица шестой школы. Жаль, что не вместе учатся. А то бы давно окрутил миниатюрную конфетку. В конце июля Жаворонок столкнулся с красавицей в дверях хлебного магазина и предложил донести сумки до квартиры. Девчонка не отказала. Расставаясь, Димка намекнул, что не последний раз видятся. «Надеюсь», – такой, кажется, он услышал ответ.

Возле первого подъезда из-за кустов вышли двое парней. Старше Жаворонка на два года, и он их очень хорошо знал: враги – в полном понимании этого слова.

«Совсем страх потеряли, – пронеслась мысль в голове Димки, сердце сильно забилось о стенки грудной клетки. – Свободно расхаживают по нашим улицам».

Руки Жаворонка машинально потянулись в карманы брюк за ножом. Кулаки упёрлись в ткань пустых карманов. Димка с досадой вспомнил, что нож потерял. Позади раздалось шарканье подошв об асфальт. Он хотел обернуться, но его опередили – сильные руки толкнули в спину к подъезду.

– Что, приплыли? Совсем по беспределу живёшь? – Говоривший парень перекидывал нож из ладони в ладонь.

Жаворонок не понимал, за какие такие деяния кидают предъяву. Перебегая глазами от одного к другому, он старался вспомнить, что же вчера пьяным натворил и как-то не припоминалось. Он оказался зажат к дверям подъезда. Двое, которые толкнули в спину, из карманов брюк вынули ножи. Жаворонок понял, что здесь сейчас не шутят. Не пугают – будут резать. Он дёрнул ручку двери на себя, ворвался в подъезд, почувствовал острую боль в пояснице.

– Помогите, помогите, убивают! – закричал Жаворонок. Он нёсся вверх по лестнице в надежде, что парни испугаются крика, не последуют за ним. Да и вдруг кто-то из жильцов не из пугливых, откроет дверь. Правда, надежды мало. Точнее – нет совсем. Но надо хотя бы что-то делать!

Четверо парней не отставали, тыкали перед собой ножами, попадали Димке то в ногу, то в ягодицу, то в спину.

Жаворонка охватил нешуточный ужас. Он понял, что это конец – смерть без шанса. Даже если кто-то откроет дверь, даже если преследовавшие парни остановятся, даже если вызовут скорую помощь – ему ничем не помочь. Слишком много глубоких ран, слишком много вытекло крови. Жаворонок чувствовал – силы иссякают, жизнь покидает. Эх, был бы нож! И тогда развернулся, и кинулся бы на врагов, ухватился за одного и резал бы его и резал, до тех пор, пока чувства не покинули. Унёс бы одного с собой в могилу. Не так обидно было бы.

Оставался пятый этаж. Последняя искорка надежды теплилась и кричала, что хочет жить. Вдруг всё-таки случится чудо. Но, если там сейчас никто не откроет – его добьют десятками жалящих ударов грозной стали. Жаворонок забарабанил кулаками в дальнюю дверь, взывая о помощи, и получал глубокие ножевые раны в спину.

И всё-таки дверь открылась – когда Димка упал на колени, без чувств уткнувшись в неё лбом, а четверо парней стремглав выбегали из подъезда. В квартиру Жаворонок ввалился мёртвым, заливая пол кровью. Он так и не понял, за что с ним так обошлись: не избили, не подрезали, а казнили.

Глава 2

Данила открыл дверь квартиры. Только что приехал из Горького, куда ездил каждое лето на все три месяца и жил у тётки – родной сестры матери. Раньше, правда, гостил у бабки, но та лет пять как померла. Двоюродный брат Константин, сын тётки, старше Данилы на четыре года, взял над ним шефство и таскал с собой повсюду, словно собачонку на поводке.

Изобразив гримасу неприязни, Шпана вслушался: есть ли кто дома? Не хотелось сейчас видеть ни мать, ни сестру, ни тем более отчима. Данила оставил спортивную сумку возле порога, поочерёдно заглянул в комнаты, кладовку, туалет и облегчённо вздохнул: никого. Временное спокойствие в этом доме являло ему крохотное счастье. Улыбка скрасила лицо. Подпрыгнув и щёлкнув по люстре пальцем, Данила прошёл к окну в комнате, где коротают свои ночи мать и отчим. Соскучившиеся глаза смотрели на угловые окна второго этажа дома, расположенного перпендикулярно торцу его пятиэтажки. Наконец-то он увидит Ольгу, которую любил с четвёртого класса. Полюбил, как только увидел. С первого взгляда, когда появился в классе, перейдя из другой школы под конец учебного года. Кажется, в апреле.

Шпана минут двадцать не сводил глаз, надеясь увидеть свою любовь в окне её спальни. Не дождался. Кинув руку в пустоту с мыслями: всё равно не сегодня так завтра увидит, – он завалился на диван. Покачал головой с сожалением, которое выразилось морщинами на носу и приподнятой верхней губой. Данила мысленно бродил по последним дням проведённых в городе, где соединяются реки – Ока и Волга.

Четыре года назад Константин предложил – по большому секрету, можно сказать, смертельному, – залезть в форточку чужой квартиры и открыть дверь. Данила с искромётным рвением согласился. Ещё бы! Такие! пацаны доверили мало?му такое! дело. Да и как он мог подорвать доверие брата, который приводил его в свою компанию, где он не только знал о всех делах, но мог иногда потискать больших девок, а то и залезть под их юбки шаловливой ручонкой. Данила – невысокий, худенький, как шустрый мышонок легко и сноровисто пролезал в открытые форточки и впускал парней для свершения раздолья.

Сейчас Шпана заметно вытянулся – не измерялся, но выше метра восьмидесяти, – покрепчал и выглядел старше своих семнадцати лет и уже не тянул на десятиклассника. В последний год щетина на лице попёрла как у тридцатилетнего. В школу он пошёл в семь лет, но оставался на второй год, получив травму позвоночника после проделывания сальто с козырька подъезда в сугроб: приземлился спиной на спинку лавки, засыпанной снегом. Кражи квартир с участием Данилы продолжались четвёртое лето. Конечно, он уже не лазил по форточкам, а чаще стоял на шухере и помогал тащить вещи до машины.

Незадолго до отъезда после очередной чистки хаты, не дожидаясь сбыта краденного, Костик выдал Шпане причитавшуюся ему долю. А ещё подарил свои наручные часы.

Там – в Горьком – на площадке перед домом Данила часто видел приятной наружности девушку. Симпатичная, длинноногая, с длинными каштановыми волосами, она часто одаривала кокетливой улыбкой Шпану, когда они с Костиком выходили из подъезда. Создавалось впечатление, что девушка ждёт, когда к ней подкатят. Возвращались братья за полночь и ни разу не застали её в столь позднее время.

Августовское солнце купало скупыми лучами мурчащего раскормленного кота на подоконнике первого этажа, из подъезда несло мочой. Константин выругался и захлопнул дверь, сунув ладони в карманы брюк, взирал, как Данила налетел на бампер «копейки», пялясь глазами на молоденькую Каштанку, облюбовавшую с двумя парнями лавку возле детских качелей. Девушка игриво помахала Костику пальчиками.

– Что за деваха? – Данила вскинул руку в сторону компании. – Вон та, с пацанами, веткой нам трясёт. – Он мотнул головой в сторону, потирая ушибленную ляжку.

Константин на секунду пригляделся:

– А, Каштанка? Местная. Клёвая девочка? Варькой зовут.

– Я давно понял, что местная. Сколько ей лет?

– Шестнадцать, почти семнадцать. Нравится? – Лицо Костика расплылось в улыбке; он хитрющим прищуром оценивал сгустившиеся на лице похотливые желания брата. – Так что, – он подмигнул, – хочешь, на тебя договорюсь?