Фонд А. "Конторщица"

Я промолчала, переваривая информацию.

– Не столько работы, сколько проблем, – цыкнула шатенка и удалилась, раздраженно цокая каблучками.

Захотелось взять багор со щита и от души ей вломить, но я сдержалась.

Ну, хоть есть повод помириться с Тоней. Звягинцева – ее фамилия, как помнила я из информации на стенде у бухгалтерии. Кстати, фото этой страдающей от невыносимости бытия шатенки я что-то не припомню. Надо будет еще раз посмотреть. Раз она пытается гонять Лидочку, значит какие-то полномочия имеет. А начальство нужно знать в лицо… даже вот такое.

То, что начальство поминать всуе нельзя, я убедилась, когда в коридоре вдруг показалась Щука:

– Горшкова! – хлестнул по ушам окрик, и мои барабанные перепонки чуть не порвались. – Где тебя носит? Ты почему не на рабочем месте?

– А меня Иван Аркадьевич вызывал, – ответила я, хотя внутри неприятно ёкнуло.

– А что это ты зачастила к Ивану Аркадьевичу? – узенькие щучьи глазки еще больше сузились. – Бегаешь, наушничаешь…

– Да нет, Капитолина Сидоровна, – излучая человеколюбие и толерантность, медленно произнесла я. – Сначала меня вызвали по сигналу неравнодушных коллег, где мы прекрасно познакомились с Иваном Аркадьевичем, и теперь вот обсуждаем рабочие моменты…

– Какие еще моменты?! – тут же взвилась Щука.

– Рабочие. Подробности лучше уточнить у Ивана Аркадьевича… если вам это так интересно…

– И уточню, – резко успокоившись, медоточиво улыбнулась Щука.

– Вот и славненько, – отзеркалила не менее сладкую улыбку я. – Всего хорошего, Капитолина Сидоровна. Пойду работать.

Я шла по коридору и посмеивалась. Ну а что, причинил Щуке гадость – на сердце Лиде радость.

В тонином кабинете, донельзя набитом всевозможными вазонами и больше похожим на дебри Амазонки или мангровые заросли влажных тропиков, стихийно образовалось небольшая толпа, человек пять рабочих, все с бумажками в руках.

– Тоня, а я к тебе, – сквозь галдеж громко сообщила я, тщетно стараясь высмотреть за развесистым фикусом подругу.

– Лида, если не срочно, через минут сорок где-то зайди. Мне нужно с уведомлениями закончить, – раздался голос из зарослей, – а вообще, что ты хотела?

– Я за красками пришла, – пытаясь не зацепить горшок с особо вонючей гортензией, сообщила я фикусу. – Для стенгазеты.

– Давай я освобожусь и сама тебе занесу? – прошелестела фикусная листва.

Образовавшиеся свободные сорок минут я решила потратить с пользой для себя – заскочила в отдел кадров и написала заявление на отгул на завтра (у Лидочки их накопилось аж на четыре дня). Во-первых, пора сходить в таинственную квартиру на улице Ворошилова и посмотреть, кто там живет, и почему за коммуналку платит Лидочка. Во-вторых, банально хочется отдохнуть, особенно в виду того, что выходных в ближайшее время не предвидится. Ну, и в-третьих (и это, пожалуй, самая главная причина), – мне хотелось сделать эту чертову стенгазету так, чтобы читатели «рыдали от умиления». От конечного результата зависит многое.

Тоня пришла, как и обещала – через сорок минут, прижимая к себе большую коробку с красками и увесистый рулон ватманской бумаги:

– Вот, здесь все, что есть, – сказала она, тяжело сгружая все это добро на стол, – я тебе еще пару запасных листов даю, вдруг испортишь. Если останется – верни, пожалуйста, нам еще к первому и девятому мая стенгазеты готовить.

– Спасибо, – кивнула я. Видя, что Тоня собирается уходить, добавила:

– Тонь, на секундочку, – я быстро вытащила кусок мыла из сумки и протянула ей. – Это тебе, маленький подарочек.

– Что это? – удивилась Тоня, рассматривая презент.

Мыло ручной работы всегда выгодно отличается от обычного мыла. В первую очередь оно красиво, и при этом удобно. Я постаралась на славу. Густо источающее насыщенный шоколадный аромат мыло-скраб, с одной стороны предназначалось для тела (это где с люфой), а с обратной его можно было использовать как щадящий скраб для лица (который с овсянкой). Перетянутый золотистой атласной ленточкой карминно-коричневый брусок сразу понравился Тоне, и даже очень. Это было видно по вспыхнувшему детским восторгом взгляду. Рассмотрев мыло внимательно, сто раз понюхав, она, наконец, неуверенно сказала:

– Спасибо, Лида, но я не могу его взять…

– Почему это? – удивилась я.

– Ну, оно дорого стоит, наверное… – пробормотала она, – я такого нигде в магазинах не видела. Импортное же. Тебе и самой такое пригодится…

– Ой, да ладно, – отмахнулась я. – У меня еще пару кусков есть. Мне знакомая с Прибалтики много привезла. Вот я и решила с тобой поделиться. Мы же подруги.

– Ну, раз так… – неуверенно протянула Тоня и быстро сунула подарок в карман джинсовой юбки.

Вот и замечательно, первый шаг к примирению сделан. Теперь нужно закрепить:

– Слушай, Тонь, а почему это именно ты краски выдаешь? Ты что, стенгазетами занимаешься?

– Да нет, это Машка опять в декрет ушла, и всю канцелярскую материалку на меня повесили, – вздохнула она. – Мало мне своей работы.

Минут пять Тоня расписывала мне все тяготы конторской службы. Я в нужных местах только успевала сочувственно вздыхать или поддакивать (в зависимости от контекста).

– Слушай, – понизив голос и оглянувшись на дверь, вдруг сказала Тоня. – По поводу стенгазеты. Там из транспортного что-то невероятное затевают – выпросили у меня аж шесть ватманов. Вот. А технари так вообще, говорят, художника привлекли, и он им там все профессионально нарисует. А Ершова хвасталась, что какую-то статью о Гагарине в библиотеке переписала, и теперь это будет самая лучшая газета. Так что шансов у тебя, Лидка, вообще нет. Особенно зная, как ты рисуешь.

– Да мне как-то фиолетово, – пожала плечами я. – Главное, принять участие.

– Ты что, Лида, – покачала головой Тоня, – Забыла какой у нас «сам» повернутый на всем этом?

– Ага, – хихикнула я. – У нас же всегда так: если проиграешь – дадут втык, если выиграешь – все время стенгазеты рисовать будешь.

– А пошли в столовку? – вдруг предложила мне Тоня. – Если быстро пойдем, то успеем пообедать без очереди.

– Ну, пошли, – неуверенно кивнула я.

Я оттягивала знакомство со столовой до последнего. Начитавшись всевозможных историй в той, прошлой жизни, представляла советскую столовую как большое грязноватое помещение с хамовитым неопрятным персоналом и липкими тарелками с невнятной едой. Действительность превзошла мои ожидания: было чисто, а женщина в белом халате приветливо поздоровалась. На выбор был борщ или гороховый суп, на второе – макароны с котлетой, пюре с тефтелями или запеченная рыба. Несколько салатов, и главное – сладкий компот, как в детстве. И стоило все копейки. Я с удовольствием нагрузила свой поднос. А еще мы с Тоней взяли себе томатного сока: на прилавке была сероватая крупнокристаллическая соль в граненом стакане, а рядышком, в стакане с водой – несколько чайных ложечек. Чтобы каждый, значит, мог солить на свой вкус.

Мы вернулись с обеда, и я отправилась сразу в кабинет – если заявление на отгул подпишут, то нужно сейчас успеть доделать всю работу. Я уже открывала дверь, когда меня окликнула девушка (имя ее, к своему стыду, не помню, но она точно была из группы поддержки Зои).

– Лида, – крикнула она.

– Что? – обернулась я.

– Тебе звонили…

Сердце нехорошо заныло.

– Кто? – прошептала я.

– Да Горшков твой, – хихикнула она. – Просил тебя позвать, но ты уже ушла на обед.

Горшков! Моя персональная головная боль…

***

Квартира № 21 в доме 14 по улице Ворошилова встретила меня звенящей тишиной. Я позвонила в дверь, долго никто не открывал, хотя изнутри можно было уловить какие-то звуки, шебаршение, поскрипывание, вздохи.

Примерно через минут десять, когда мое терпение таки лопнуло и я стала решать – уходить домой или попробовать всё выяснить у участкового, дверь вдруг медленно-медленно приоткрылась. Пахнуло спертым воздухом давно непроветриваемого помещения. Я заглянула в полумрак прихожей – там никого не было. А дверь продолжала открываться дальше. Сама! Вдруг явственно послышалось какое-то сопение. У меня волосы встали дыбом, а сердце застучало где-то в горле со скоростью отбойного молотка. С полупридушенным всхлипом я отскочила обратно, в спасительный свет подъезда.

– Тётя, ты ко мне пришла в гости? – вдруг послышался тоненький голосок, с присюсюкиванием.

И тут я, наконец, посмотрела вниз и увидела – из-за двери застенчиво выглядывала маленькая черноглазая девочка, примерно лет четырех. Донельзя замурзанная, в полуспущенных застиранных колготках и байковой кофточке некогда желтого цвета, заляпанной вареньем и кашей. В спутанных до состояния войлока черных волосенках сиротливо болтался полуразвязанный гипюровый бант. При этом девочка выглядела довольно упитанной и щекастенькой.

– Тётя! – она нетерпеливо дернула меня за подол пальто.

– Что? – наклонилась я к ней.

– А что ты мне принесла? – букву «Р» она выговаривала через раз, видимо только научилась и еще не всегда могла ее правильно применять.

– Ты кто? – спросила я. – И где твоя мама?

Блин, у меня даже конфетки для нее и то нет.

– А мамы нету! – заявила малявка, развернулась и устремилась куда-то внутрь квартиры.

– Ты сама? – крикнула я вглубь квартиры, но ответа не последовало.

Я в одиночестве осталась стоять у раскрытой входной двери.

Дурацкая ситуация, я совершенно растерялась: с одной стороны, нужно все выяснить, с другой – как еще посмотрят родители на то, что чужой взрослый человек будет в их квартире наедине с их ребенком в их отсутствие? А с третьей стороны, раз за коммуналку этой квартиры плачу я, значит я (точнее Лидочка Горшкова) не совсем посторонний человек и имеет право, как минимум, выяснить, что здесь творится.

Убедив себя таким вот образом, я вошла внутрь.

Взгляду предстала большая двухкомнатная квартира, донельзя захламленная и нечистая. Здесь, видимо, не убирались лет сто. На столике перед пыльным зеркалом с разводами от помады громоздились десятки флаконов с духами и одеколонами, пузырьки с каким-то непонятным содержимым, большие коробки с тенями (или красками?) всевозможных расцветок, засохшие букетики цветов в пыльных вазах. Одежда, в основном женская, огромными грудами валялась прямо на полу, свисала со стульев. Раскрытые дверцы шкафа демонстрировали такое же забитое мятой одеждой содержимое. Венцом экзистенционального перформанса являлась ажурная шляпа со страусовым пером и вуалью, которая вместо абажура висела на сломанном торшере.

Во второй комнате была только большая незаправленная кровать и валялся перевернутый стул (очевидно, упал под весом наваленной одежды). На смятом комке одеяла сидела девочка и, высунув от усердия язык, губной помадой рисовала каляки-маляки на застиранной простыне.

– Ты что это делаешь? – ласково спросила я, чтобы не напугать ребенка.

– Масясю рисую, – радостно выпалила девочка, тут же соскочила с кровати и продолжила рисовать «масясю» на обоях.

– Тебя как зовут? – продолжила попытку познакомиться поближе я.

– Светка! – девочка со смехом запрыгала вокруг меня на одной ножке.

– А фамилия у тебя какая? – я все еще не теряла надежду выяснить непонятки.

– Светка–пипетка–нехорошая детка! – довольно выкрикнула девочка, затем откусила кусочек помады и протянула остатки мне: – На!

Я аккуратно, стараясь не испачкаться, взяла помаду и пристроила ее на подоконнике.

– Выплюнь! – предложила я ребенку. Светка с готовностью плюнула в меня куском помады. Я еле успела отклониться, иначе пятно на пальто было бы обеспечено.

– Так делать нельзя, – строго заявила я, на что девочка отрицательно покачала головой и сообщила:

– Зя!

– Так как твоя фамилия, Светочка? – опять повторила я.

Ответ поверг меня в шок:

– Горшкова-а-а! – жизнерадостно крикнула Светка, показала мне перепачканный помадой язык и, чуть задумавшись, добавила. – Бяка-масяка!

Пока я пыталась отрефлексировать и сложить дважды два, входная дверь скрипнула и в квартиру вошла красивая молодая женщина. Глядя на нее, я сразу поняла, какой станет Светка-пипетка, когда вырастет.

Издавна существует типаж «демонической женщины». И каждый вкладывает в этот образ что-то свое: у Паустовского – обязательно «скачущая верхом на бешеном караковом жеребце, сидя на нём по-мужски», у Тэффи она непременно любит надеть «пояс на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу», у Достоевского это исключительно красавица, у современных авторов – суккуб или ведьма. Но все отмечают ее некую мрачную до мучительного отвращения притягательность.

Появившаяся в квартире женщина суккубом не была, да и серьги у нее висели в положенном месте, но вот что-то эдакое неуловимое, то ли инфернальный блеск в миндалевидных с поволокой глазах, то ли тяжелая в два обхвата иссиня-черная коса, перекинутая на грудь, сразу давали понять – это именно она, «демоническая женщина».

Не дав мне произнести ни слова, демоническая женщина с надрывом воскликнула:

– Я же сказала, за ремонт отдам деньги на следующем месяце!

Видя, что я не отреагировала никак, демоническая женщина, заломила руки:

– Зачем же вы ходите?! Вы же видите, – она широким жестом обвела захламленную комнату, – у меня ничего нет! Ничего!

– Оличка! – кинулась к ней Светка, и зарылась в подол явно импортного плаща. – Тётя хорошая.

– Так вы не из управы? – округлила глаза женщина. – В смысле не из ЖЭКа?

– Ннет, – покачала головой я.

– И не от Василия? – с затаенной надеждой продолжила вопрошать она.

– Нет, – уже более твердо произнесла я.

– О! – радостно захлопала в ладоши та, – это же прекрасно! Прекрасно!

Она сбросила в сторону опрокинутого стула плащ, и, оставшись в темно-синем узком платье с расшитыми серебряной люрексовой нитью рукавами и воротом-стойкой, плюхнулась на кровать, нимало не смущаясь наличием там каляк-маляк от помады, и оживленно продолжила: