Юлия Пан "Красавица за чудовищем. Книга четвертая"

– Было дело. Но ведь ты сама сказала, что я уже взрослая и сама знаю, что делать.

– Но зачем тебе нужно было сидеть с бездомным? Он ведь может быть чем-то болен.

– Ну что ты? Он, между прочим, тоже покупает продукты в биомаркете, как и ты. Он сам так сказал. И вообще у него только дома нет, а все остальное есть. У него есть работа: он ведь продает газеты по средам и субботам.

– Хани, – отрезала я. – Ты что, не знаешь? Ты что, действительно с луны свалилась? Тебе уже двадцать пять. Мне-то плевать, конечно. Но твоя мама звонила раз восемь. Мне пришлось ей соврать.

– А зачем ты соврала? Сказала бы правду, что я тебя достала своими разговорами и ты меня выгнала. Уверяю тебя, она бы не рассердилась. Они с папой знают, какая я бываю неугомонная. Мы с Матиасом договорились ужинать вместе по средам и субботам. Если ты хочешь, то можешь к нам присоединиться. Я приготовлю гороховый суп, и ты тоже можешь что-то прихватить. Он так четко и ясно выговаривает слова. Думаю, так я очень быстро научусь вашему языку.

Мне больше нечего было ей возразить. Глядя на то, с каким пылом она это говорит, я даже не знала, к чему тут можно было придраться. И вообще, я что ей, мама? Пусть себе делает, что хочет, пусть хоть со всем бомжатником соберется и обедает, мне-то что. Не маленькая ведь. Я тяжело вздохнула и набрала ей в тарелку суп.

Хани

Барбара меня отбранила немного, но ведь на самом деле на то не было причин. И вообще я заметила, что она только делает вид, что сердитая, а на самом деле человечная и отзывчивая. Но все же мне не стоит ей докучать, а то еще выставит меня за дверь навсегда. И буду я тогда скитаться с сумками, как Матиас. Удивительно, как так просто люди живут прямо на улице. Неужели им так совсем не страшно?

Я зашла в гостиную, разложила диван, выключала свет, а затем подошла к окну и чуть слышно отворила его. Зима тут мягкая, и я бы даже сказала, теплая. Морозы тут не колючие, а просто сырые. На часах уже пробило час ночи. Высунувшись по пояс из окна, я взглянула наверх. В квартире над нами все еще горел свет. Лукас не спит. Почему в такое время он бодрствует? Может быть, ему плохо? Завтра нужно его спросить об этом. А хотя нет, Барбара же сказала, что тут не принято говорить о своих болезнях, проблемах и зарплате.

Опустившись на колени перед кроватью, я тихо произнесла молитву, потом забралась под одеяло и крепко уснула.

Утро наступило так быстро, я даже не успела как следует выспаться. Обычно я всегда просыпалась раньше Барбары, но сегодня прежде чем я открыла глаза, она уже что-то стряпала на кухне.

– Ну что, бомжиха? Хорошо спала? – сказала она, не отрываясь от шкварчащей скороды.

Она уже напекла целую гору оладий из отрубей. Она все делает без сахара, чтобы полезно было. А я совсем к еде не привередливая, могу есть все, что дадут, и мне все вкусно. Я спросила у нее разрешение взять три, или нет, четыре оладушка. Она так покосилась на меня, и я сразу же осеклась. Она ведь сказала, чтобы я не спрашивала у нее разрешения. Тогда я сама выложила себе на тарелку четыре румяных кружочка, полила их медом и выбежала за дверь.

Лукас

Не понимаю, как реагировать на таких, как она. Пришла ко мне в семь утра и стала звонить и звонить. Сквозь дверной глазок я снова увидал это смешное круглое лицо. Решил не отвечать. Но она звонит и звонит. Потом как начала тарабанить.

– Лукас! Лукас! – голосила она на весь подъезд.

Моя соседка фрау Шнайдер – очень ворчливая женщина. Она потом за этот шум будет морочить мне голову весь месяц. Да к тому же она такая же ябеда, как и все немцы. Писать жалобные письма – это у них, кажется, в крови. Пришлось открыть. Открыл, значит, а она стоит передо мной съежившаяся, в домашних тапочках и пижаме. В руке держит тарелку с оладьями.

– Fr?hst?ck, – радостно бросила она мне в лицо.

Да уж, мне завтраки еще никогда никто не носил. Я захлопнул перед ней дверь. Она снова принялась тарабанить.

Я открыл, и толкнул ее в плечо, чтобы убиралась. И что же она сделала? Она толкнула меня в ответ. Да еще так сильно, что я невольно попятился назад.

– Fr?hst?ck, я сказала! Где твои манеры? – сердито выпалила она.

Потом насильно всучила мне тарелку. И побежала вниз по лестнице. На пролете остановилась и крикнула:

– Тарелку Abend zur?ck.

То есть, получается, я должен еще вернуть ей тарелку этим вечером. Она не похожа на сумасшедшую, но почему так ведет себя, будто бы в мире все так просто? Я закрыл дверь и еще какое-то время простоял на пороге, недоумевая, что это сейчас было. Потом решительно прошел на кухню, открыл нижний шкаф, выдвинул мусорное ведро и уже готов был выбросить оладьи, но тут меня будто что-то остановило. Выкидывать еду для меня само по себе казалось преступлением. Было ведь время, когда я подбирал на улицах выброшенные туристами куски жареного мяса и лепешки.

Мне снова вспомнилась та девочка с разноцветными глазами. Один раз она отдала мне свой обед. В тот день я застал ее позади школьного двора у мусорных контейнеров. Она сжимала в руках огромную корявую ветку. Ее двухцветные пряди были разбросаны по щекам, по плечам, розовые ленты торчали во все стороны. На щеках застыла сажа, на губах кровь. Правый глаз серо-голубой, а левый янтарно-карий. И в этих глазах бились отчаяние и страх. Она боролась, как могла. Уже не в первый раз я видел, как к этой малютке задирались. Если меня всю жизнь дразнили дитем блуда, то ее назвали отродьем дьявола. Я уже видел, как ее закидывали камнями, преследовали после уроков, отбирали у нее портфель, валяли его в грязи. Девочка пыталась защититься, но всегда оказывалась слишком слаба для борьбы с целой толпой хулиганов. Но в тот день я оказался очень близко, чтобы смолчать. Помню, тогда я сидел за одним из мусорных контейнеров и смотрел на хмурое небо, которое застилали пухлые облака. Это было в начале октября, и мне все еще не верилось, что мамы больше нет. После ее смерти я будто растерял всю свою агрессию и даже ее смысл. Внезапно я услышал горланящую толпу. Чуть приподнявшись, я выглянул из-под укрытия. Спиной ко мне стояла эта малютка. Уже побитая и растрепанная, сжимая в маленьких ручонках толстую кленовую ветку. Дети чуть постарше распотрошили ее портфель и, скалясь в противной улыбке, приближалась к ней.

– Ну, что же ты, чертенок? Боишься? – говорил один из них, закатывая рукава.

– Ты только посмотри на ее глаза, волосы. Настоящий шайтан, – насмехался другой.

– Уходи из нашей школы, мерзкое отродье. Ты несешь проклятье. Все это знают.

– Смотри, Айдар, не прикасайся к ней. Ты ведь знаешь, что будет с тем, кто коснется ее руки. Она может забрать жизнь твоих близких.

– Путь только попробует.

– Ну ведь помнишь тот случай. У того старшеклассника, который взял ее за руку, на следующий же день умерла мама.

– Шайтан! – зашипела толпа, приближаясь к ней.

Раздались крики, и над малюткой запарили камни. Прижавшись всем телом к мусорному контейнеру, она прикрыла лицо, голову исцарапанными ручонками, и вот тогда я вышел из своего укрытия. Я тут же подхватил малютку на руки и поднял с земли ту самую кленовую ветку. Эти мелкие кретины сразу же застыли. Все в округе хоть и ненавидели меня, да боялись. Так как знали, что я могу избить человека до потери сознания. Но в тот день я никого не ударил. Я только грозно посмотрел на этих злобных малышей и пригрозил им веткой, они так и бросились в рассыпную. Малютка жалась ко мне и плакала. Уже весь мой воротник был в ее крови. Я посадил ее на землю, но она не отпускала меня. Пришлось сидеть так, пока она не успокоится. Ее теплые объятия источали полное доверие, и я не мог оттолкнуть ее насильно. Мы просидели так всю перемену и третий урок. Потом она подобрала с земли свой контейнер и достала оттуда два сэндвича. Один она отдала мне, а второй съела сама. Мы сидели с ней рядом, как два отшибленных от мира изгоя. Она молчала, и я тоже, и вдруг она спросила;

– А ты проклятый?

Я усмехнулся.

– Наверное. А ты тоже? – спросил я.

– Нет. Я не проклятая, я особенная.

Потом она протянула мне свой маленький носовой платок с вышитой буквой «Э».

– Ты тоже не проклятый, – сказала она, вытирая грязь с моей щеки. – Мой папа сказал бы, что ты тоже особенный.

Я взял платок и отвернулся. Откуда этому созданию, знать кто я на самом деле.

– А где твой папа? – спросила она.

– Не знаю.

– Ты не можешь не знать. Он ведь папа.

Я не знал, что ей на это ответить. Честно сказать, я даже не знал, как себе на это ответить.

– Тогда найди его – воскликнула она снова. – Без папы сложно. Без папы ты не знаешь, чей ты сын. Может, если ты его встретишь, то и он скажет, что ты не проклятый, а особенный.

– Твой папа тебе так часто это говорит? – спросил я.

– Да. Он так говорит мне каждый день. Но детям в этой школе не нравятся особенные дети, вот они и гоняются за мной каждый день.

– Почему ты не пожалуешься папе?

– А зачем? Я ведь уже большая. Сама могу за себя заступиться. А если я скажу, то мама будет плакать, а папа злиться. Зачем так? Я их очень люблю. Ты ведь тоже любишь своих родителей.

– Нет, – ответил я.

– Так не бывает, – твердо заявила она. – Ты любишь их, как и они тебя. Просто нужно научиться это говорить. Папа говорит, что слова «Люблю» и «Прости» сложнее всего выговаривать, поэтому нужно тренироваться.

Тут она вскочила на ноги, расправляя запылившуюся школьную форму.

– Ну-ка, скажи мне: «Я тебя люблю», – потребовала она.

Я отвернулся. Никогда я этих слов не говорил и навряд ли когда-нибудь скажу.

– Ну что же ты? Давай, это просто. Смотри, как это делается, – она выпрямила спину, пригладила волосы, назвала меня по имени и сказала: – Я тебя люблю.

От этих слов меня всего передернуло. Не назови она мое имя, я бы, может быть, и не обратил на эти слова внимание.

– А теперь ты скажи, – снова приказала она.

Я даже не поднял на нее взгляда. Тогда улыбка сошла с ее лица, и она печально опустилась рядом со мной.

– Ты тоже думаешь, что твоя мама умерла из-за меня?

У меня даже в мыслях такого не было! Что это на нее нашло?

– Понимаешь, все говорят, что я дьявол. – вздохнула она. – Но на самом деле это не так. На самом деле я очень хорошая и добрая. Я совсем не хотела тебе зла, и твоей маме особенно. Просто так получилось, что я родилась такой. Я бы тоже хотела иметь одинаковые глаза. Только не знаю, какие лучше. Мне нравится и голубой, и карий цвет. Голубой, как небо перед рассветом, а карий, как перед закатом. Мой папа всегда так говорит. А все в школе дразнятся, что мои глаза, как смерть и ад. Все говорят, что я забираю жизнь у тех, к кому прикасаюсь.

– Ты тут ни при чем. Моя мама умерла, потому что я ее довел.

– Не правда! – вспыхнула она.

– Правда. Я ее довел своими расспросами об отце. Я хотел знать его, и всего лишь. Я хотел знать правду о себе.

– И ты узнал?

– Нет.

Тут она снова вскочила и протянула мне свой белый мизинец.

– Пообещай мне, что ты найдешь своего папу.

Я посмотрел на ее крохотный палец, недоумевая, чего хочет эта малютка. Она вздохнула, как взрослая, и зацепила своим мизинцем мой палец.

– Пообещай моему правому глазу, что ты найдешь папу.

– Почему правому?

Она рассмеялась.

– Папа говорит, что мой правый глаз видит правду. Он помнит правду и всегда будет за правду.

Я улыбнулся, заглянув в ее зелено-голубой зрачок. В эту минуту они показались мне даже какими-то нежно-фиалковыми.

– А левый? – спросил я ради забавы.

– А левый видит настоящую красоту. Красоту сердца.

– Я дам тебе обещание твоему правому глазу, если твой левый глаз тоже мне кое-что пообещает.

Она кивнула.

– Сначала ты, – она широко открыла глаза и приблизила правый глаз к моему лицу. – Обещай.

Я чуть приподнялся и, глядя в глубину ее чистого, как гладь озера, зрачка, произнес:

– Я обещаю найти своего отца и узнать о себе правду.

Она закрыла глаза.

– Мой глаз это запомнил, – сказала она.

– Теперь ты.

– Что я должна сказать?

Я посмотрел на небо и, немного пораздумав, произнес:

– Обещай мне, что ты всегда будешь видеть правду и красоту. Обещай, что никогда не будешь думать о том, что ты монстр или дьявол. Что бы ни случилось, ты не будешь прятать свои глаза и волосы. Ты просто останешься особенной. Ты обещаешь?

Она довольно кивнула и сказала, что для нее это сделать проще простого. Потом она собрала свои разбросанные учебники в портфель, отодрала засохшую корку крови с лица, помахала мне рукой и навсегда ушла из моей жизни. На следующий день я узнал, что малютка заболела и ее увезли в столицу. Потом от соседей я узнал, что она там умерла. Вот так на короткое мгновение мою жизнь посетил ангел с разноцветными глазами, дав мне лишь на секунду почувствовать себя нормальным ребенком, другом, человеком, которому сказали, что любят. Я больше ее не видел и теперь не увижу никогда. Порой рождаются на свет необычные дети, которые призваны быть чьим-то ангелом. Пусть она жила недолго на этом свете, но была прекрасна и довольна всем, что у нее есть. И хотя ее гнали, как и меня, она не считала себя изгоем, она считала себя особенной.

Глядя на эти оладьи под блестящими медовыми струйками, мне вспомнилась эта малютка с именем на букву «Э». Я называл ее в мыслях Элия. Мне казалось, что ее именно так и зовут. Вспомнилось именно сейчас, как Элия поделилась со мной обедом. Я тогда был так голоден, что готов был съесть даже поджаренную саранчу. Прошло много лет, и забыл, что такое голод. Я готов был выбросить это скромное угощенье, только потому что не хотелось иметь ничего общего с кем бы то ни было. Но воспоминания вернули меня в те дни, когда во мне не было никакой гордости, и я готов был доедать объедки своих двоюродных сестер, выслушивая их насмешки. Я положил тарелку на стол, взял одну из оладушек и целиком отправил ее в рот. Пальцы измазались в меде, на щеках проступили горькие слезы, а во рту было тепло и сладко.

Барбара

– Хани, зачем ты это сделала?! – орала я, как ужаленная.

– А что такого? Мы всегда делились с соседями чем-то вкусным. Мама так делала, – невинно мигали ее черные, как угольки, глаза.

– Ты не в России! Тут так не принято! – метала я.

– Ну тебе что, жалко несколько оладий для своего же коллеги? Не будь такой скрягой.

– Дело не в этом! Вот дерьмо!

Схватив пальто, я начала быстро обуваться.

– Барбара, я сделаю новые оладьи, такие же, как ты любишь! Прости! – умоляюще вскричала Хани, взяв меня за руку.