Татьяна Дмитриевна Брыкина вышла из вагона метро на станции «Ясенево». Она сделала все, что смогла. Взяла отгул, съездила в эту вшивую коммуналку, теперь можно и домой: пообедать, отдохнуть, пока не придет с работы Коля. Лева – не беглый каторжник. Найдут.
Около метро она купила журнал «Деньги» и пошла в свою отремонтированную квартиру в желтой башне, где в холодильнике стоял суп и жаркое, а в гостиной сидела дочь и смотрела видик, вместо того, чтобы делать уроки.
– Так-так. Ничего не ешь, ничего не учишь. Очень зрело.
– Мам?! Я что ты тут делаешь?
– С работы отпросилась.
– Чтобы посмотреть, как я уроки делаю?
Татьяна сжала губы и покачала головой.
– Как с ребенком разговариваю. Ты обедала?
– Я бутерброд съела. И помидор.
– Ясно. А в стакане что?
– Кола. Хочешь?
– Нет. Ты хоть ящик выключи, раз уж со мной разговариваешь. Ну спасибо. Знаешь, я думаю, пора тебя с довольствия снимать.
– Чего?
– Ну, не буду я больше тебе готовить. Коле буду, а тебе нет, раз ты фигуру бережешь.
– У меня хорошая фигура.
– Согласна. Ладно, собирай все это и иди к себе в комнату, мне стол нужен.
Анна знала, что матери не нужен ни стол, ни ее общество, просто Татьяна сама не хотела идти в свою спальню, ее место было только в гостиной, в центре квартиры.
Татьяна сидела на кухне и с удовольствием ела суп. Дверь открылась, и вошла Анна.
– Мам, я налью себе?
– Почему бы и нет? – один ноль в ее пользу.
– Мам, а почему ты с работы ушла? Ты что, себя плохо чувствуешь?
– Спасибо за заботу. Нет, со мной все в порядке. Знаешь, сегодня умерла твоя тетя.
Анна поперхнулась.
– Откуда у меня взялась тетя?
– Тетя Рива, сестра твоего отца. Не прикидывайся, ты должна ее помнить.
– А, эта. Она какая-то очень старая была, да?
– Она старше папы на двадцать лет ровно. Ей всего-то шестьдесят было.
– ??
– Конечно, тебе что шестьдесят, что сто. У нее был сердечный приступ.
– Ну и что?
– Ничего. Мне позвонили из милиции, искали твоего отца.
– Как они тебя нашли?
– По Ревеккиной записной книжке. Я там еще у нее под старой фамилией. Она все записывала: и домашний и рабочий, хоть ни разу не позвонила.
– А ты знаешь, где он?
– Нет, после развода он только раз приезжал в Москву из какой-то глуши. Как раз я замуж вышла, и мы с Колей съезжались, помнишь? Вот он и приезжал, мы его из той, старой квартиры выписали и прописали к Ревекке.
– Зачем? – насторожилась Анна. Она не помнила уже, была ли она действительно расстроена внезапным исчезновением отца из ее поля зрения, во всяком случае, к Николаю Семеновичу – Коле, она относилась довольно спокойно. Но во всем том, что рассказала сейчас мать, ей на мгновение померещился коварный заговор против родного отца. Лишили дочери, выселили из квартиры, выпихнули из Москвы вообще, а теперь еще и сестра умерла…
– Ты дурочкой прикидываешься или правда ничего не помнишь?! Где мы жили, помнишь? Двухкомнатная хрущоба с бабушкой. Кто все время ныл, что ей собственная комната нужна, потому что она, видите ли, уже взрослая? Теперь у твоего отца комната на Остоженке, комната, кстати, как две твоих, у нас – эта квартира, и все счастливы. – Неожиданно эмоционально высказалась Татьяна.
Анне стало стыдно. Сколько она себя помнила, так заканчивались все ее разговоры с матерью: ей становилось стыдно даже за те слова, которые она не сказала. Анну раздражало, что мать УЖ СЛИШКОМ МНОГО понимает. Ничто не проскочит мимо нее, каждое слово, каждый жест будет ею пойман и, что самое обидное, ВЕРНО истолкован. Не поднимая головы, Анна встала, вымыла свою тарелку, налила в стакан «Кока-Колу» из холодильника и ушла в свою комнату.
Там она сразу почувствовала себя лучше. Встала в дверях и с удовольствием осмотрелась. Двухъярусная кровать с толстым пуховым одеялом, письменный стол с вертящимся креслом, еще одно «дутое» кресло в углу, музцентр, небрежно разбросанные кассеты и компакты, пара книжных полок и постер на стене (афиша к фильму «Мой личный штат Айдахо» с Киану Ривзом) и еще много всяких прикольных фишек: фотки с прошлого Нового года, лист ватмана, расписанный ее прежними одноклассниками, когда она переезжала, шарж на саму Анну и ее лучшую подругу Аню Сыч, сделанный на Арбате.
Были еще какие-то смешные объявы, значки из разных городов и фотографии из Лондона, где они с матерью были прошлым летом. Классная комната. Никто не знал, сколько месяцев упорного труда потребовалось Анне, чтобы создать подобное совершенство, в которое не стыдно пригласить гостей. К сожалению, пока кроме самой Анны и ее лучшей подруги Ани Сыч, никто эту красоту не видел. Анна взяла ручку, тетрадку и книжку и залезла наверх, на второй ярус своей кровати писать сочинение.
Вечером пришел с работы Николай Семенович, сорокалетний усталый мужчина с печальными глазами. Месяц назад убежала его собака – замечательный и умный шотландский сеттер Баадер-Майнхофф или просто Бадди. Татьяне больше нравились кошки, а Анну с детства не приучили к домашним животным, поэтому Николай Семенович горевал в одиночестве и молча, не желая надоедать окружающим.
Николай Семенович вообще говорил мало. И ел мало, пил только в гостях, когда не надо было вести машину, да и тогда лишь пригубливал, спал мало, вообще ему не очень многого было надо от жизни. Он работал экспертом в Центробанке, у него была прекрасная жена и вежливая девочка, к которой он ходил в школу на родительские собрания. Своих детей у него не было, поэтому он так привязывался к собакам, хотя совершенно не умел с ними обращаться. Бадди вечно куда-то убегал и не слушался никаких команд.
За ужином предки говорили о политике. Во всяком случае, это звучало как политика. Анна такие разговоры не понимала. В них была какая-то нервозность, даже паника. Анна же за свою страну была совершенно спокойна. Не то чтобы она была патриоткой: кто был пионером, это слово на дух не переносит, но ей очень нравилось то, что происходит сейчас в России, а точнее в Москве. Одно она знала хорошо: раньше ей приходилось играть в «жизнь как у людей», в жизнь, подсмотренную в кино, а теперь хоть эта игра стала реальностью. Анна смутно помнила, как лет пять назад покупала вонючую «Пепси-Колу» и переливала ее в фирменную баночку, специально вымытую, которую потом опять надо было мыть (какой бред!) и делала незамысловатый бутерброд с котлетой и двумя кусками хлеба, полагая, что он похож на гамбургер. Потом вообще ничего не было, только карточки и гумпомощь, еще было два классных путча, зато теперь есть «Макдональдс» и реклама коки по телеку.
И это закономерно полагала Анна. Мы (наш народ и правительство) достаточно потрудились, все стало хорошо, как сейчас. Так зачем волноваться, решать судьбу страны на кухне. Назад вернуться уже невозможно, а хуже, чем было, уже не будет. Надо жить и работать. А если не нравится здесь – уезжайте на Запад, теперь с этим нет проблем. Ну предположим, Коля еще что-то понимает – в экономике хотя бы. А мать-то, мать куда лезет? Ничего кроме своих цветочков не видит, а туда же: коммунисты, Жириновский, кризис экономической программы… Теперь вот о войне заговорила. Она в газете прочитала. Какая еще война? Какой Кавказ? Сейчас XX век. Есть «длинный и круглый стол переговоров». Да если и будет, нас все равно ничто не победит.
Пусть лучше подумают о том, что пора компьютер купить. Анне надоело сдавать свои сочинения (которые в ее школе называли «курсовые» и «рефераты») написанные от руки в тетрадке, как маленькой.
Зазвонил телефон.
– Ань, возьми трубку.
Анна поморщилась. Она не любила, когда ее называли Аней, Анькой или Нюшей, только полное имя казалось ей более-менее благозвучным.
– Да-а, здравствуйте, – немного в нос протянула она.
– Добрый вечер, – ответила ей трубка мужским голосом, – Татьяну Дмитриевну будьте добры.
Анна показала на мать пальцем. Татьяна замахала руками.
– А кто ее спрашивает?
– М-м. А это кто?
– Ее дочь.
– М-м. Анна? Анна, я твой папа.
Глава 3
Еще днем, трясясь сначала в Тумской, а потом во Владимирской электричке, да еще с пересадкой в Петушках, Лев Борисович Нойман, реставратор и искусствовед, чувствовал, что вся затея какая-то гнилая.
Два дня назад пришло письмо от сестры – странное, не похожее на все предыдущие, жалостливое письмо. Ничего конкретного, просто через каждые две строчки: приезжай, да приезжай, приезжай, пожалуйста. Лев Борисович совсем не хотел ехать в гости сестре.
Кроме писем Ревекки, его ничего не связывало с прежней московской жизнью, со временем он стал думать, что вообще живет в другой стране, и на каком-то другом междустрочном уровне убедил в этом Ревекку: он уехал далеко, за море, навсегда. И вдруг она одним махом решила свалить эту, как ему казалось, крепкую стену, и словно забыв об их негласном договоре, написать: «приезжай, соскучилась». Надо было, конечно, позвонить. Но Лев Борисович вдруг захотел сделать сестре что-нибудь приятное. Например, сесть в электричку днем, вечером уже быть в Москве, открыть дверь своим ключом, тихо раздеться, достать из сумки торт, всякую деревенскую снедь, которой у его здешней хозяйки забита кладовка, и зайти, как ни в чем ни бывало в Ривину комнату, где она, наверняка, сидит и проверяет чьи-нибудь сочинения или смотрит телевизор.
Так вот где-то между 83-м и 43-м километром он начал раскаиваться. Вообще-то Льву Борисовичу нравилось, искренне нравилось устраивать разные сюрпризы, но почему-то после них всегда оставался какой-то неприятный осадок, даже горечь во рту. Так, словно вечером напился с друзьями, пел песни, танцевал на столе, флиртовал с дамами и блевал на лестнице, а утром проснулся и понял, что друзья –просто знакомые, дамы – уродины, голова болит, и желудок бьется в конвульсиях. В молодости Лев Борисович плевал, конечно, на все похмелья и осадки, даже занятно было смотреть на мир сразу со всех сторон, но сейчас превыше всего он ценил свой душевный покой.
«Дурак я», – тоскливо думал Лев Борисович, – «зайду к ней, ляляля, Левушка, как я рада, а потом мне захочется уйти, а электрички уже не ходят». Лев Борисович даже хотел выскочить из поезда в Кусково, но почему-то продолжал свой путь, невозмутимо читая газету. Иногда он поступал вопреки велению чувств и разума, наверное, повинуясь желудку, который уже настроился на чай с тортом.
Москва Льву Борисовичу не понравилась, да он и не хотел, чтобы она ему понравилась. Пятнадцать лет он изучал Москву, любил ее и влюблялся все сильнее, старался дышать в одном с ней ритме, раствориться в ней, а потом враз оборвал эту связь, вырезал из себя Москву, словно огромную опухоль, и теперь, сидя в вагоне метро, стараясь не глядеть не пассажиров, снова чувствовал себя чужаком.
Выйдя из метро, купил бутылку «Трехгорного», сел на бордюр около памятника Энгельсу и быстро ее выпил. Что-то в голове сразу отключилось, какой-то неприятный звон утих, тогда он встал и спокойно пошел к Риве. Было около половины девятого.
Открыл дверь своим ключом, тихо разделся, достал из сумки торт, банку соленых грибов и банку варенья и вошел в комнату сестры.
– Кто вы такой?! – раздался сзади женский визг.
Лев Борисович неторопливо обернулся. Прямо посередине освещенного коридора стояла толстая тетка в голубом халате, плотно облегавшем ее фигуру, и обвиняюще смотрела на него. Почти одновременно открылись две противоположные двери, и из них высунулись неопределенные мужчины в спортивных костюмах.
Лев Борисович подумал, что самое лучшее сейчас молча уйти, оставив Риве самой разбираться с этими склочными соседями. Тем временем мужчины вышли из комнат, и все трое решительно направились в его сторону.
– Зоя Мироновна, это я, – неожиданно сказал кто-то голосом Льва Борисовича, причем слова эти помимо воли вылетели изо рта Льва Борисовича, и тут сам Лев Борисович вспомнил, что эта небесно-голубая баба действительно Зоя Мироновна, постаревшая и потяжелевшая.
– Кто «вы»? – Зоя Мироновна почувствовала какой-то подвох.
– Бог мой, Лев Борисович! – ахнул ее муж.
Так и получилось, что Льву Борисовичу пришлось позвонить Тане. Он бы не стал этого делать, но тогда ему бы пришлось сидеть в Ревеккиной комнате и переживать, а ему этого сейчас совсем не хотелось. Он вообще боялся заходить теперь в комнату, боялся включать свет, боялся прикасаться к ее вещам, поэтому нервно стал листать записную книжку в поисках нового Таниного телефона, который Ревекка ему как-то прислала, а он механически туда переписал.
Завтра предстояло звонить в милицию, потом в похоронное бюро, слава Богу, сестрица купила место на кладбище, вот только на каком? Она ему писала, что где-то должны лежать все распоряжения на этот счет. Таня обещала прийти на похороны. Получить свидетельство о смерти, выписать Риву в ЖЭКе из комнаты, снять все деньги с ее сберкнижки, чтобы оплатить похороны (а если не хватит?). Лев Борисович испытывал к сестре чувство необычайной благодарности за то, что она обо всем позаботилась заранее, но в комнату заходить все равно не стал, а пошел на Гоголя пить портвейн с какими-то мужиками.
«Хорошо, что моей сестрой была Ревекка, а моей женой – Таня». – после портвейна Лев Борисович пришел в благостное состояние духа. – «Хорошо, что родителями моими были Борис и Лия, а Саша был моим племянником. Хорошо, что прародителями нашими были Авраам и Сарра, а Анна была моей дочерью». Одной из вынужденных потерь решительного отъезда Льва Борисовича в … была та, что он лишился возможности смотреть, как растет его дочь. Нельзя сказать, чтобы он слишком страдал от этого. Он не был хорошим отцом. Он так и не научил ее ничему, никогда не вникал в ее детские проблемы, за все годы семейной жизни Татьяна использовала его как некое верховное божество, последнюю судебную инстанцию. «Вот и папа считает, что ты виновата». – говорила она маленькой заплаканной Ане, и Лев Борисович с серьезным видом соглашался: «Да, виновата», понятия не имея о чем речь. Наказание, обычно, на этом и заканчивалось. «Правда, Ане очень идет?» – спрашивала Татьяна, надевая на дочь новое платье, хотя Аня стояла и морщилась. «Очень» – соглашался Лев Борисович, и Аня ходила в этом платье, пока не вырастала из него, потому что «папе оно тоже нравилось».
Дочь занимала в его душе и мыслях лишь какое-то небольшое место, и когда оно освободилось, Лев Борисович, как королева Корнелия из какой-то пьесы Шекспира, заполнил его призраками Анны, не воспоминаниями, а как бы бесплотным ее образом, который растет, хорошо учится и становится все более похож на него самого.
– Мужик, а ты чем занимаешься?
– Что?
– Чем, грю, занимаешься? Че делаешь, в смысле?
– Я реставратор.
– Почтенно… будешь?
– Нет, спасибо. Я уже домой пойду.
– Ну давай.
Глава 4
Похороны назначили на понедельник в десять утра на Востряковском кладбище, как Лев Борисович потом вспомнил, рядом с Сашей и его отцом. В пятницу позвонила еще Лариса. К телефону подошел молодой человек – Юра, в ответ на просьбу позвать Ревеку Борисовну попросил подождать и позвал ее брата. Не стал ничего объяснять, просто постучал в дверь, сказал: «Вас там к телефону» и ушел. Лев Борисович вышел и взял трубку.
– Да, я вас слушаю.
– Але, кто это говорит? – голос Льву Борисовичу показался знакомым.
– Лев Борисович Нойман. А с кем я говорю можно узнать?
На том конце провода кто-то чем-то подавился.
– Лева, это ты?! С ума сойти, я думала, не уви… не услышу тебя больше. Я Лариса.
Ларочка. Конечно, она, бывшая подруга его бывшей жены, бывшая невеста его племянника (та еще невеста), бывшая его самого любовница. Лев Борисович вспомнил Ревеккины письма: Ларочка единственная из его друзей, кто время от времени заходил к Риве, поздравлял ее с днем рождения и Новым Годом. С чего бы?
– Я была у Ривы, знаешь, наверное. Забыла один журнал. Ты не попросишь ее посмотреть.
– Рива умерла, Лара.
– Нет, – выдохнула она.
– Да, к сожалению. Этой ночью. Кстати, в понедельник похороны. Не хочешь прийти? Поминок не будет, во всяком случае у меня. – Почему-то ему хотелось сказать Ларисе что-нибудь обидное и жесткое, даже грубое или просто рассмеяться и бросить трубку.
– Конечно, я приду. – пробормотала она. – На Востряковском, да? Во сколько?
– В десять, у входа.
– Хорошо. Хочешь, я кому-нибудь позвоню по старой книжке?
