Дети – две молодые картофелины только что из земли: девочка запачкалась о бок автобуса, мальчик проехался по асфальту спиной, носы у обоих охристо-умбровые, глазки дикие.
На нового подозрительного соседа всегда смотришь сначала только одним глазом, опасливо: кто он, что он, не придётся ли просить коменданта о смене соседа? И чего это он такой нечистый, не поселит ли он вместе с собой неряшливость в комнате? Всматриваешься, подключаешь второй глаз.
Уселись: девочка и мальчик на одном кресле слева, женщина справа. Дети вошкаются, ёрзают, колупают друг друга. Максим пытается укусить за нос Улю, ему удаётся. Ничего не замечая, женщина с серым лицом достаёт из кармана плаща большую лупу на чёрной ножке и с её помощью разглядывает экран старенького телефона-кирпичика.
Дети ноют: домой хотим! Но женщина на них только цыкает.
Мальчик бросается на женщину и пытается укусить, но она меняет его траекторию – он хватает в рот колпачок завязки её плаща, откидывает голову назад, тянет шнурок.
– Домой хотим! – объясняет поведение мальчика Уля. – Не поедем домой! – огрызается женщина.
И все затихают.
А иногда повезёт: заселишься в салон трамвая, в жуткий мороз, сине-чёрным вечером, сядешь по левому боку, на непарное кресло, скукожишься от холода, озноба, приготовишься всё это терпеть до самого дома, но придёт сосед и спасёт тебя.
– Пересядь на правую сторону, дочка. Там печка работает, – подскажет кондуктор.
Я тогда поверила, перебросила тело на новое место. Сиденье оказалось горячим, а воздух тёплым.
Такими праздничными вдруг показались мне городские огни в окне, такая согревающая доброта наполнила моё сердце, что я заулыбалась. Такое тёплое чувство появилось у меня при взгляде на задремавшую в своём кресле женщину-кондуктора, тёплое и большое, что мне непременно захотелось им поделиться.
Я раскрыла сумку и осмотрела подарки, полученные на утреннике от детей. Сумку наполняли разнокалиберные шоколадки, самодельные открытки и поделки – всё, что принято у нас дарить учителям, а под ними, в золотистой подарочной упаковке нашлось маленькое твёрдое парфюмированное мыло. Я тогда достала коробочку с мылом, сжала в руке и вдруг поняла, что… благодарить страшно, ужасно волнительно, стыдно.
Стеснение продержало меня на сиденье до самой моей остановки. Когда я поднялась, мыло в моих руках было уже ощутимо тёплым и, нагревшись, стало нежно отдавать свой аромат.
– Спасибо вам. С наступающим! – вложила я в руки кондуктора тёплое мыло.
Прощай, снег. Прощайте, самодостаточные большие псы. Берегите себя, хрупкие листы со стихами на стёклах. Женщина, отвезите скорее Максима и Улю домой.
Сойдя со ступенек, обернулась тогда: женщина в кондукторском кресле сидела расслабившись, словно согревшись.
Я запрыгивала в эти маршрутные комнаты с горячим беляшом в руке, спала вечерами на сидении, раскрыв рот (очень уставала после учёбы), писала тексты, смотрела в окно.
Я больше здесь не живу, но мои руки ещё пахнут мыльной отдушкой и почему-то совсем не мёрзнут без рукавиц.
***
Снова на остановке, жду трамвай. Глазами по расклеенным объявлениям и плакатам шарю, бегаю. Скучно стоять. Вдруг из-за спины старческий голос – начинает вещать мне историю про потерянные волосы.
Оборачиваюсь и вижу милую бабулю, причём такую, знаете, из модниц: шляпа бордовая формованная (с полями вниз!), пальто под цвет, накрашена. Видимо, подумала, что я интересуюсь объявлением «Покупаем волосы. Дорого».
Так вот, с её слов выходит, что бабуля всю жизнь растила волосы, а как обрезала, решила продать. Раньше, в её молодости, брали сильно дёшево – не отдала, а теперь вовсе не берут. «Ибо крашены ацкой хной».
А я смотрю в её глаза, ну, то есть, иногда поглядываю, киваю, а иногда осматриваю её бегло, всё думаю: «Шо ж ты делаешь, зачем мне всё это рассказываешь? Я ж про тебя напишу…»
Вдруг к бабуле подходит бомжуля. В его сторону летят крики: «Ой, уйди! В поликлинику топай! Я пенсионерка. Нет у меня денег!» Возможность-то продать волосы она потеряла.
И тут приезжает мой трамвай, что жаль.
АД СИМВОЛИСТА
Зима для перфекциониста благостное время: казалось бы, ни вразнобой уложенной плитки, ни кое-как покрашенных скамеек, только белая скатерть снега, в марте с россыпью талого какао, только и всего.
Прорехи в матрице обнаружились внезапно. Оказывается, существует ещё одна локация неупорядоченности – полотна некоторых заборов. Арматурины приварены через равные промежутки, выведены на единую высоту, но их верхние срезы, торчащие в весеннее небо, смотрят в разные стороны!
Идёшь вдоль длинного школьного забора и отмечаешь, как арматурины, бегущие на тебя, глазеют растерянно (или восторженно?) по сторонам – кто? где? что? кто? где?
Над ними мокрые тополиные ветки, серые крыши, серое небо…
Если небо хмурится, значит, над тобой «сгущаются тучки» – вскоре начнутся какие-то проблемы, – предупреждает детский сонник (да, есть и такой). А не хочешь проблем – учись считывать знаки. Это ничего, что много мук приносят эти свободные самотолкования, приносят тревожности, энергосгорание и прочее; главное, что проблем никаких.
Особенность (не способность, не возможность, – особенность) наделять смыслом символы, символизировать всё и вся, реально усложняет мне жизнь.
Недалеко от моего дома недавно выросли две многоэтажки. Самые обычные многоквартирные кубики, изначально серые, но украшенные большим, разорванным на два фасада рисунком, таким, что видно издалека.
Увидев дома однажды и тут же наделив их роспись смыслом, я сама себе сказала: «Вот в этих я бы точно жить не стала». А на фасадах не демон от Врубеля, не призраки Борисова-Мусатова, и даже ничего напоминающего медузу Мальчевского, просто несколько линий. На одном доме линии дугой уходят в землю, на другом – волной устремляются в крышу, в небо. А уходить в землю и уходить в небо, как по мне, значит одно и то же – ничего хорошего. Один путь для одной категории граждан, другой – для второй. Праведные – неправедные. Плохое – хорошее. Брать квартиру – не брать. Я бы не взяла. Мне, желательно, дом с линией горизонтальной и поярче. Можно с мозаикой, можно с портретом Чехова, как в Таганроге. А вот этих ваших волн не нать.
И так подумаешь, порой, подумаешь, походишь вокруг да около, развернёшься и почапаешь, оставшись при своём.
Скидка – признак истекающего срока годности.
Молчание – знак согласия.
Смех без причины – признак дурачины.
Флаг, гимн, софийский собор в Новгороде, пароход «Елизавета», царь-ваза и царь-вертолёт – символы сами знаете чего.
А рассматривание забора – признак тунеядства, не иначе.
***
Дети нынче – поколение комментаторов.
Фотографирую девушку, в поисках интересного ракурса укладываюсь спиной на асфальт. В это время мимо пробегает группа детей, спортсмены лет 10—12: ??
«Не лежи, простудишься»,
«Видимо, скоро вещи будут в моде, надо такие брать»,
«Хороший фотограф готов на всё».
ТЕПЕРЬ ТЕБЕ ЛЕГЧЕ?
На автобусной остановке была свидетелем сцены: маленькая девочка – купол куртки да пипка-нос – и её мама провожают кого-то третьего; когда подходит автобус и этот кто-то шагает к раскрытым дверям, девочка кричит пронзительно ему в спину: «Береги себя!»
Она ещё не знает, от чего именно нужно себя беречь, не понимает слов, но наставляет так искренне и громко, что я вздрагиваю.
Я в этом мире всего ничего, всего пару десятков лет.
Я никто почти всем, я мало умею.
Я не реликвия, не символ и не визитная карта.
Ко мне не приходят ежегодно миллионы, внутри меня ничего великого не свершилось…
Но и то, в чём вершилось, – не сберегли. Ценное, великое, значимое – чёрное облако и красный дым.
Как ещё доказать тебе, что ты смертен? Сегодня – смертен как никогда.
И никто на площади ради тебя не встанет на колени.
Как это, я смертен? Уйду в никуда, а вот это вот всё останется – всё как есть, как стояло всегда, все вот эти зима, весенняя грязь и осенний школьный звонок? И чашка от овсянки займётся белой коркой?..
Не кричи. Не останется.
Катится по зелёному лугу «Лондонский глаз», взлетает в небо выхлопом крошева Колизей, уходит под землю московский Кремль…
Теперь тебе легче умереть?
Ты выходишь из квартиры в серый апрельский день. И снова автобус, снова кондуктор поправляет зелёный шейный платок, у груди девочки кажет язык волосатый терьер (ему умирать раньше всех), за окном частокол новостроек и солнце сквозь облака…
К твоим ногам уже брошены западная, северная и южная розы. Но не долетает ни дыма, ни пепла. И, если забыть, что твоя жизнь могла стать чем-то бо?льшим, можно прожить ещё один день.
«Мы отстроим Нотр-Дам вместе», – заявил президент Франции.
Собор восстановят. Но ты этого, возможно, уже не увидишь…
«Береги себя».
***
Стоит женщина, прижимает к уху мобильный. Вся такая напряжённая, одной рукой держит телефон, другой заговорщицки прикрывает рот. Первое слово слышу тревожное и громкое: «Что?!» Думаю, мало ли какое ЧП у человека случилось… Но дальнейшие фразы меня насмешили:
– Таракан в ванной? – восклицает женщина. Потом даёт кому-то шикарный совет:
– Ну, выйди в коридор.
Потом уточняет: – Он живой, да?
Потом часть разговора я не слышала, но застала шикарный финал:
– Таракана легко убить. На него нужно просто встать ногой и всё. Потом возьми бумажку туалетную и убери.
До свиданья, друг мой, до свиданья…
ПОТЕРЯТЬСЯ
И НИЧЕГО НЕ ПРЕДСКАЗЫВАТЬ
Для нас так естественно – ожидать.
Конструировать, фантазировать, накручивать, тратить энергию на проживание будущего, которое, возможно, никогда не наступит. И, чем чаще ожидания оправдываются, чем чаще с губ слетает безвкусное «Я так и думал», тем меньше остаётся от интереса… жить.
Не потому ли я так полюбила сюжетные, но абстрактные стихи, в которых я могу потеряться и ничего не предсказывать, стихи, которые ещё могут меня обмануть.
Как вы думаете, чем закончится, например, этот текст?
Кто я такой? Я тот, который,
тот, кто, а также тот, кого.
Я прислан быть одной конторой,
взамен какого-то того.
Он тоже тут был тот, который,
и в прочем мне почти родня,
но он отозван был конторой,
а вместо выслали меня.
