– Подожди немного, это молоко с водой, подойдёшь, когда начну доить следующую корову.
Как это так молоко с водой, долго не мог я понять, и зачем с водой? А всё было очень просто, оказывается, уже в том далёком 1936 году, всего через пару лет после великого голода, у нас началась эта невероятная и безумная, растянувшаяся на полвека, кампания по борьбе за высокие места в социалистическом соревновании, успех в которой могли обеспечить не только истинные трудовые достижения, которых и тогда было немало, и сейчас много, но и искусственно созданные показные результаты, например, неправдивые высокие надои. Мне, дошлому мальчишке, часто приходилось присутствовать на собраниях, где заведующий фермой и другие заезжие руководители только и твердили, что о необходимости увеличения вала продукции.
– Мы должны дать стране больше молока, больше масла и других молочных продуктов! Надо, товарищи, раздаивать коров! – кричали они с трибуны.
А как их раздаивать, сколько уж корова принесла молока с пастбища, столько и отдаст, больше из неё не вытянешь. Вот доярки и нашли способ увеличения надоев – когда шли доить корову, то всегда наливали с собой в ведро две-три кружки воды для того, чтобы перед дойкой обмыть коровье вымя и сполоснуть после этого руки, так я наблюдал, что не только мать, а все доярки брызнут, бывало, на коровье вымя пригоршню воды, оботрут его слегка полотенцем, а в оставшуюся воду доят, получая в результате надой на пол-литра больше.
При сдаче молока, когда оно выливалось из ведра в специальный молокомер, бригадир записывал, сколько продукта дала каждая корова, ведя строгий поголовный учёт продуктивности. Иной раз мне случалось слышать, как он хвалил ту или иную доярку:
– Вот видишь, сегодня ты постаралась, и корова прибавила на целый литр молока.
Бригадир, конечно, знал всю процедуру повышения надоев, но, выполняя вышестоящие требования, помалкивал – план есть план, никуда от него не денешься, он не мог остаться невыполненным.
Весь полученный на ферме удой сдавали на молокозавод, на котором я также бывал неоднократно, случалось, что возчик молока, молодой немец, хорошо ко мне относившийся, грузил на подводу полные бидоны, а я всегда помогал ему, и если у меня бывало свободное от ребячьих дел время, то он звал с собой:
– Поедем, Федька, на завод, сливок там попьёшь.
На заводе мы сгружали молоко в сепараторный цех. Там сначала делали анализ на жирность, отбирая пробу из каждого бидона в специальную стеклянную лабораторную колбу. Потом колбу закладывали в центрифугу, закрывали её крышкой и раскручивали, колба внутри аппарата сильно нагревалась, и происходило отделение жира от молока. Любил я крутить эту центрифугу, она выла, как самолёт.
После анализа молоко выливали в бак сепаратора, он начинал работать, происходило разделение молока на обрат и сливки. Обрат, обезжиренное молоко, лился широкой струёй, а сливки – узкой, я брал кружку, подставлял под узкую струйку, набирал сколько хотел и пил. Были они сладкие до приторности, в первый раз я выпил целую кружку, а потом уже много в меня не влезало, грамм по сто за раз, не больше. Там же, на заводе, видел, как делают масло, сыр и брынзу, но к этим продуктам доступа у досужего пацана уже не было.
В период пребывания в молокосовхозе мать в первый раз в жизни купила мне настоящую сделанную на фабрике обувь, это были демисезонные туфли. Приехала однажды к нам на ферму автолавка, много в ней было всякой всячины, диковинной для тех времён, но мать смогла выкроить средства только мне на обувь, она была самым необходимым явлением, поскольку на дворе стояла осень, и ходить в школу было не в чем. Как сейчас помню, туфли были чёрные блестящие тридцать шестого размера. Ходил я в них только в школу, а остальное время бегал босиком, зимой же кроме школы отсиживался больше дома.
Жить в совхозе было довольно сносно, да вот только у матери и сестры начали болеть суставы пальцев от дойки коров. Мотя по этой причине бросила доить и опять уехала в Махачкалу, ну а мы с матерью остались, потому что мне надо было окончить 3-й класс. Перезимовали мы там, а как только весной закончилась учёба, мать взяла расчёт, и мы снова со своими узелками оказались в дороге, которая в этот раз вела в Кугульту.
Потянуло нас к себе родное село. Пошли мы пешком напрямки. Кто-то матери сказал, что если пойти по прямой, то до Кугульты не очень далеко, вёрст сто будет, ну а нам к дороге было не привыкать, и мы двинулись опять через сёла и хутора где пешком, а где на попутной подводе, ночевали и питались так же всё у добрых людей. Не помню, сколько длилось наше путешествие, но живые и здоровые добрались мы до родного дома.
Кугульта
В наше отсутствие в хату, которую мы с матерью покинули несколько лет назад, перебрался старший брат Митя с семьёй. Хата была маленькая, жили в ней Митя, его жена Хима и три дочери, мои племянницы, Таня, Зина и Лида, а тут ещё и мы прибыли вдвоём, стало совсем тесно. Из-за этой тесноты пробыли мы в родном селе совсем недолго, кроме того было у нас очень скудно с пропитанием, хотя брат с женой и работали в колхозе, но они и свою семью обеспечивали с трудом, а тут ещё мы на их голову. Немного погостив и проведав родные места, мы с матерью снова собрали котомки и отправились в путь.
Однако за короткое пребывание дома я всё же успел и там набедокурить. Был я тогда любитель, как и все пацаны, строгать ножом из дощечек всякие пистолеты да наганы, а тут со старым своим дружком Илюхой Анисимовым мы решили сделать себе поджиги[5 - Поджиг – вид самопала.], настоящее стреляющее оружие. Всё необходимое для его изготовления мы с ним нашли около колхозных мастерских прямо в нашем селе, а всего-то и нужно было подобрать несколько подходящих металлических трубок для стволов и какой-то крепёж для них, и вот мы смастерили себе пистолетики, очень похожие на настоящее оружие. Я свой поджиг сделал с медной трубкой-стволом, которую прикрутил проволокой к деревянной ручке – ну и давай пробовать стрелять.
Заряжал я его серой от спичек по полкоробка за раз, но выстрел в результате получался несолидный какой-то, пшик – и всё тут. Надоели мне такие игрушки, дай, думаю, сделаю заряд в полторы коробки. Плотно набил я в ствол серу, положил сверху неё пыж, потом пулю, то ли кусок гвоздя, то ли ещё какую железку, повесил мишень на илюхин забор, отмерил десять шагов, прицелился, чиркнул коробкой запальную спичку у прорези в тыльной части ствола – и вдруг раздался гром, что-то просвистело мимо уха, в руке остался кусок деревяшки от ручки моего оружия, мишень осталась целой, а пистолета как не бывало.
В ушах звон, мы с Илюхой давай было искать, куда же улетел поджиг, но не успели ничего найти, как на выстрел прибежала мать, стала браниться и шуметь:
– Я так и знала, что это твои проделки. Вот погоди, придёт брат с работы, он тебе задаст! А ну дыхни!.. А накурился, окаянный!
Я тогда курил уже заправски, правда, не всегда, а когда бывали папиросы, как правило, самые дешёвые, а значит самый горлодёр с запахом, который невозможно было скрыть. В то время в продаже были папиросы «Ракета», мы их называли «гвозди», стоили они тридцать пять копеек пачка, это три с половиной копейки на теперешние деньги, вот их мы и употребляли.
Очень хорошо помню, как начинал курить. Мне было 5 или 6 лет, отец ещё был жив и здоров, любил он меня очень, и вот вечером при свете керосиновой лампе он, лёжа, бывало, на примосте[6 - Примост – деревянные нары у стены.], сворачивал цигарку из махорки, протягивал мне и говорил:
– Пойди, сынок, к лампе, прикури.
Я бежал, прикуривал, потом шёл обратно, а сам старался потянуть дым в себя, было интересно, как люди курят. Дым попадал в лёгкие, я кашлял, а отец смеялся:
– Ага, не будешь затягиваться.
Так повторялось довольно часто, отец, наверное, не подозревал, какую услугу, забавляясь, оказывал мне. На следующий день мы с тем же Илюхой находили бумагу, спички, шли на выгон, набирали сухой конский навоз, крутили с ним цигарки и дымили до одурения. Однажды мы с ним спрятались в канаву неподалёку от дома и стали курить это же самое зелье, дым над нами столбом, и вот мать, идя к колодцу по тропке рядом с нами, увидела дым и заглянула в канаву:
– Ах вы, окаянные, – давай она кричать на нас, – да я вас сейчас коромыслом!
Мы давай бегом врассыпную. А потом мать рассказала обо всём отцу, но тот погрозил только пальцем и перестал просить меня прикуривать ему цигарки, но уже было поздно, мы с Илюхой продолжали скрытно покуривать.
Был случай и с братом Митей, который также однажды попался с этим делом, о нём я узнал много позже из рассказов матери и сестры. Было время, он, уже взрослый парень, курил тайком, прячась по привычке от родителей, и вот однажды отец вышел во двор и, проходя мимо скирды соломы, заметил Митю и клубы дыма вокруг него, а тот, увидев отца, с перепуга сунул цигарку в солому и убежал. Отец, конечно, тут же вынул тлеющий окурок из скирды, затушил, вернулся в хату и задал Митьке хорошую трёпку, а потом достал кисет с табаком, спички и бумагу, отдал ему и сказал:
– На, кури при мне, хочу знать, что ты не спалишь скирд или хату.
Ну а случай со стрельбой из поджига закончился для меня благополучно – повезло мне. Почему повезло, да потому, что я лично знавал ребят, у которых подобное оружие разрывало в тыльной части ствола, и горящая сера, ударившая назад, оставляла кого без глаз, а кого с почерневшим на всю жизнь лицом. В тот раз всё обошлось убедительной нотацией брата и собственными размышлениями, результатом которых стало то, что впредь я если пользовался оружием, то только настоящим – рассказ об этом впереди.
Как я уже говорил, пожили мы дома в Кугульте недолго, небольшую часть лета, и вскоре снова отправились в путь. У матери была цель к осени где-то устроиться основательно, чтобы я мог пойти в школу.
Кубань, 1938 год
После того недолгого пребывания в Кугульте мы некоторое время скитались в окрестностях Ставрополя, не сумев как-то обустроиться там, подались снова на Кубань, теперь уже на сахарный завод. Мать устроилась туда латать рваные мешки из-под сахара, ну а я пошёл в школу в 4-й класс.
Квартировали мы в том посёлке у кого-то в коридорчике, трудно нам было до невозможности, мать зарабатывала на штопке сахарных мешков мизерную зарплату, питались мы почти постоянно одним хлебом да сахаром, который она вытряхивала из мешков, что попадали ей в руки, ходили в чужих обносках, что отдавали нам сердобольные люди. Зимой в коридоре, где мы жили, было холодно, имелась у нас там печка, но топить её было нечем. Я после школы бегал в стоявший неподалёку перелесок, набирал там сухих сучьев, чтобы согреть хотя бы чайник или сварить какой-нибудь суп, да самим погреться, но такого временного тепла надолго не хватало, лишь на то время, пока в печке горел огонь, а через десять минут после его угасания снова становилось холодно. Так и коротали мы жизнь, постоянно одетые, а спали под всеми своими тряпками, но, несмотря ни на что, нужно было жить, а мне нужно было учиться.
А учился я хорошо, только по-прежнему мучился арифметикой, на которую у меня не хватало смекалки либо чего-то ещё. География, естествознание и литература давались легче, я их любил, и достаточно мне было один раз прочитать параграф в учебнике, как урок был выучен. Русский язык мне тоже давался легко, слова я писал без ошибок, а какие-то огрехи если и бывали, так только в запятых, тире и прочей пунктуации, по сей день мне не удалось толком разобраться в правописании знаков препинания, боюсь, что таких пунктуационных ошибок в этих моих записках найдётся достаточное количество. Но не так уж велик, думаю, этот грех, особенно если участь то обстоятельство, что моё образование ограничилось четырьмя классами школы, последний из которых я и окончил в школе посёлка сахарного завода. Опять же хочу и в этом вопросе надеяться на помощь грамотных внуков, в руки которым, даст бог, однажды попадёт эта тетрадь.
Однажды я с классом пошёл на экскурсию на сахарный завод. Стоял он тогда отдельно в стороне на берегу Кубани, наверное, и теперь находится там же. Экскурсия оказалась очень познавательной, во дворе завода учителя показали нам, как сперва сюда привозят и сгружают сахарную свёклу, которую потом транспортёры подают на мойку, а после мойки на резку, затем её режут машиной на мелкие дольки, похожие на макароны, и уже резаную закладывают в пропарочные котлы, огромные закрытые цистерны, выпаривают в этих котлах из свекольной массы все сладкие соки, перекачивают их в другие котлы, где уже начинают варить сахар, а выпаренные дольки, жом их называли, выбрасывают. Этого жома за заводом лежали целые горы, деть его было некуда, и круглый год в окрестностях от него стоял кислый неприятный запах.
Наш класс в тот раз долго водили по заводу, показывали весь технологический процесс производства сахара, и, наконец, привели в цех, где была уже готовая продукция. Цех этот находился на втором этаже заводского корпуса и был огромных размеров, там мы увидели большое и очень длинное механическое сито, которое всё время находилось в движении, и на него с какого-то большого барабана сыпался настоящий сахар.
Мы окружили это чудесное сито, в котором катались круглые комки ссохшейся сахарной массы величиной от гусиного яйца до воробьиного, все дети, давно отвыкшие от сладкого, накинулись на эти комки и стали жадно их поедать, запихивая в рот за обе щеки, многие из нас делали это вовсе безмерно, иные от комков кинулись к находившимся рядом стеллажам с готовым просеянным сахаром, черпали его пригоршнями или, уткнувшись в белую массу лицом, поглощали его, как будто хотели наесться на всю жизнь – учителя с трудом оторвали нас от этого занятия.
Вот экскурсия закончилась, на улицу нас выпустили уже с другой стороны завода прямо на берег Кубани, и тут все мы бросились к реке и стали жадно пить воду, а напившись, ощутили неудержимую тошноту, и на следующий день половина класса не пришла в школу по нездоровью. Для меня, правда, та экскурсия прошла без болезненных последствий, хотя я тоже поел много этих заманчивых сладких комков, но я был привычен к сахару, который являлся для нас с матерью повседневной пищей.
Ах, бедность, бедность, сколько же она приносит человеку страданий как физических, так и нравственных. Помнится, зимой в холод, плохо одетый и обутый, я, как и все пацаны, хотел погулять на улице в компании вместе со всеми, покататься на санках, на коньках побегать, а где их было взять… Находил кусок деревяшки, ножом строгал из неё колодочку для конька, прожигал раскалённой проволокой дырки для верёвок, потом под колодочку подбивал проволоку и с этим самодельным коньком мчался на замёрзшую Кубань. Там на льду стояли шум и гам, ребята бегали, скользили, резвились, тут и я тоже подвязывал свой конёк к правой ноге и не столько катался, сколько катал ногу.
Только раз в жизни довелось мне побегать там же на Кубани на двух настоящих железных коньках, «угостил» один знакомый мальчишка, когда сам накатался вдоволь и потому раздобрился. Когда я нацепил коньки на ноги, то сначала не мог на них устоять, но постепенно приловчился и начал двигаться, а уже потом бегать. Накатался я тогда так, что ноги болели целую неделю, и накатался на всю жизнь, потому что после этого больше подобного случая мне не выпадало.
Много позднее, уже живя взрослым человеком в Махачкале, я возил своих детей зимой с коньками кататься на замёрзшее химзаводское озеро, понимая, какое это удовольствие для ребят, не передать словами, с какой же завистью я смотрел на их счастливые глаза, вспоминая своё нищее и голодное детство.
Теперь настала пора открыть одну тайну моей бедной многострадальной матери, о которой, наверное, даже сестра Мотя не знает, но прошедшее после всего этого время, думаю, позволяет это сделать. Матери в тот год, о котором я рассказываю, исполнилось сорок девять лет, и была она тогда ещё здоровая молодая и красивая женщина, только одета всегда очень бедно и скромно, и за нашей бедностью да заботами о куске хлеба ей некогда было задуматься о чём-то личном. Случилось так, что там на Кубани, в посёлке сахарного завода, приглянулась она одному пожилому бородатому одинокому мужчине, его все звали дед Левочко, который начал уговаривать мать пойти за него замуж. Этот дед в то время на повозке, запряжённой коровой, возил от завода домой в соседнюю станицу свекольный жом для корма той же самой коровы. У него в станице был хороший дом, большой сад, и начал он свои уговоры с того, дескать, будешь хозяйкой в доме, корову будешь доить, сыр-масло делать, заживёшь славно и сытно, а также всё прочее…
Как видно, на мать эти настойчивые уговоры оказали действие. Я только теперь понимаю, как устала она тогда от нашей нищеты и мыкание горя по белому свету, как беспросветная нужда подтолкнула её на ответственный шаг, и вот решила она держать со мной совет, пришла однажды домой и говорит:
– Давай, сынок, пойдём к деду Левочке, может поживём в тепле и сыты будем, да тебя выучим. Люди говорят, богатый дед, живёт он один, дом у него, хозяйство.
Ну мне, мальчишке, вдаваться тогда в различные взрослые вопросы и в голову не приходило, я, долго не думая, дал на всё своё согласие. В то время как раз закончилась учёба в школе, началось лето, и мы с матерью уехали с дедом в его станицу, которая находилась километрах в восьми или девяти от сахарного завода, а может и ближе, помню, что на другой стороне Кубани.
И вот прибыли мы на дедову усадьбу, увидели там большой, но сильно запущеный сад, большой дом, крытый цинковым железом, что мог позволить себе только богатый человек, но дом был пустой, вовсе почти без какой-либо мебели, так что впоследствии даже спать нам пришлось на полу, подстелив солому.
Как только мы вошли во двор, я сразу приметил у стены с окнами большую яблоню, ветви которой свисали прямо на крышу. Пока мать осматривалась во внутреннем помещении, я по яблоне мигом взобрался наверх и отправился в своё путешествие, загремело под ногами железо, выбежал дед и, шумно бранясь, согнал меня с крыши. Я было обиделся на него, но мать давай меня успокаивать и наставлять, что нельзя так поступать – не успел зайти, и скорее везде лазить.
Вот дед усадил нас за стол на грубо сколоченные лавки, которые только и были в доме из мебели, и стал потчевать яствами дивными: принёс он откуда-то из погреба горшок сливочного масла и поставил рядом с нарезанными толстыми ломтями хлеба. Я, обрадовавшись еде, подумал, что сейчас, наконец, наемся до отвала, намазал кусок хлеба толстым слоем масла, откусил и, почти не жуя, проглотил, но вдруг почувствовал, что с едой что-то не так, откусил от ломтя во второй раз, начал жевать и ощутил приступ тошноты – масло оказалось старым прогорклым и переплесневевшим, несъедобным, одним словом. Видать, оно как бы не с год простояло в том горшке в дедовом подвале, бережно хранимое для особенного случая, а когда такой случай настал, то оказалось негожим. До сих пор как вспомню то застолье и вкус масла из глиняного горшочка, так и сейчас начинаю чувствовать неприятные ощущения.
Но как бы там ни было, раз уж решили мы сюда в эту станицу переселиться, надо было здесь как-то обживаться. Я, помню, пошёл в то лето работать в совхоз, собирал там в садах смородину, крыжовник, вишню, мать тоже была чем-то занята в том же хозяйстве, не могу теперь уже вспомнить чем, но только прожили мы в том доме всего пару недель или чуть больше. Наши надежды на сытую и обеспеченную жизнь не оправдались, дед оказался грубияном и скрягой, каких мало на свете, очень скоро стало понятно, что ему нужны были в пришедшие в запустение дом, сад и прочее хозяйство работники-батраки, а не семья. Мы с матерью, осознав это в считаные дни, в одно прекрасное утро увязали свои узелки и зашагали на станцию.
Я к этому времени как раз получил свой небольшой заработок в совхозе за сбор ягод, и мы в этот же день сели на поезд и поехали в Махачкалу, где уже находилась сестра Мотя, на этот раз уже с тем, чтобы остаться там навсегда.
Глава третья – Махачкала
Махачкала, 1939 год
По приезде в Махачкалу мать по знакомым следам снова устроилась на работу в порт уборщицей, а жилищем у нас опять стал подвал. Но в этот раз в подвале мы прожили недолго, вскоре ушли на квартиру к моему двоюродному брату Данилову Андрею, он родной брат Марии Даниловой, что живет в Ставрополе, в семье которой мы с матерью, бывало, также получали приют в своих скитаниях. Так вот у него в коридоре мы и жили.
Наступила осень 1939 года, я пошёл в пятый класс в школу, что находится на горке недалеко от маяка. Учился я там совсем недолго, что-то около месяца или полутора, с самого начала занятий начались у меня с ними нелады, тогда мы как раз начали изучать немецкий язык, предмет, который мне совсем не давался и не нравился, тут и пошли мои невыполнения уроков, пропуски занятий, вызовы матери в школу и прочие известные неприятности. Я сперва держал позицию, мальчишечьего упрямства хватало, не буду, говорил, его учить, а потом и вовсе перестал ходить в школу. Уж как ни уговаривала меня мать продолжить учёбу, не смогла уговорить, я наотрез отказался и заявил, что пойду работать. Думаю, в такой моей неприязни к школе свою роль сыграло также и то обстоятельство, что я к тому времени ростом вымахал почти вдвое выше других мальчишек и девчонок, рядом с которыми приходилось сидеть за партой, тогда как ребята мои ровесники учились уже в восьмом-девятом классах.
Вот на этом и завершилось моё образование, начались безделье и праздное шатание по городу, чтобы иметь при этом какой-то минимум для самоличных расходов, я стал учиться совмещать приятное с полезным – подрабатывать, гуляя. Была у меня с самого детства заветная мечта – уж очень я хотел стать металлистом, то есть слесарем или токарем, и по этой причине часто околачивался около управления большого завода, которому позднее, уже после войны, присвоили имя известного героя-подводника Магомеда Гаджиева. Ходил я туда узнавать, какие у проходной висят объявления, кто требуется на работу, попутно же заглядывал на металлосвалки, каких около завода было достаточное количество, и собирал цветной металлолом. Ещё поживиться брошенным металлом, в том числе и свинцом, можно было в порту вокруг мастерских. Тогда в городе функционировали пункты по приёму вторичного сырья: меди, бронзы, свинца, всяких тряпок, костей, старых галош, но самым ценным считался, конечно, металл, особенно цветной. Бывало, соберу по городу да сдам на пункт металлолом – глядишь, заработал рубль-полтора. Когда металла не было и свалки пустовали, я занимался рыбалкой, ловил бычков и тарашку[7 - Тарашка – так называют на Каспии некрупную воблу.] с баржи, которую выбросило штормом на берег около «дома грузчиков», рядом с которым мы жили.
Частенько вместе с другими мальчишками мне доводилось занимался рыбным промыслом совсем иного рода. На месте нынешнего городского пляжа Махачкалы, большом песчаном участке побережья правее морского порта, в то время был рыбный промысел, на берегу стояли вкопанные в песок воротушки, которыми вытаскивали невод, они были похожи на старинные корабельные приспособления для наматывания якорной цепи. Много раз случалось наблюдать, как ловят неводом рыбу, доводилось даже помогать крутить эти воротушки.
Невод был огромный, его сначала целый день собирали на байду, такую большую грузовую лодку, потом ту гружёную байду тащили медленно на буксире прочь от берега одна или две вёсельные лодки, тогда моторки были ещё очень большой редкостью, и часа три-четыре ссыпали этот невод в воду, уходя в море на километр-полтора, потом на середине снасти путь закругляли в обратную сторону и укладывали огромную сеть уже в направлении берега. Таким образом этим неводом огораживали с квадратный километр водного пространства, а то и больше вместе с находившейся в нём рыбой, когда же заканчивали заброс, то оба конца сети закрепляли на воротушки и начинали их вращать, подтягивая содержимое этого квадратного километра к берегу. Вытаскивали невод почти так же долго, как и забрасывали, но когда подводили его поближе, то вода внутри огороженного им пространства начинала кипеть от улова, и чайки тучей кружили над ним, когда же невод подтаскивали уже совсем к берегу, внутри него образовывался котёл, набитый рыбой, а уж тогда начинали черпать эту рыбу зюзьгами, такими черпаками из сеток, и насыпать её в тачки, которые грузчики по настилам из досок возили в лабаз.
Вот тут и начиналась наша ребячья работа. На стыках настила тачки прыгали, рыба из них выпадала, а мы её хватали и складывали в свои сумки, а порой и выхватывали прямо из тачек по рыбине или по две. Иной грузчик цыкнет на тебя – убежишь, а другие молчали, даже подсказывали, какую покрупнее взять, ведь промысел от этого не обеднеет. Случалось нередко так, что один день невод закидывали да вытаскивали, а потом два-три дня а то и четыре вычерпывали и вывозили рыбу – вот столько её было в те годы, не то, что сейчас…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69357466&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Полова – мяк?на, сыпучие отходы, остающиеся при молотьбе зерновых.
2
Бесиво – белена.
3
Чакан – рогоз, болотное растение.
4
Станицы Успенская и Убеженская Краснодарского края.
5
Поджиг – вид самопала.
6
Примост – деревянные нары у стены.
7
