Чтобы, наверное, я только думаю, свет затопил их слепые глаза
Как топит волна мёрзлую деревушку, на приступе скал рубежа!
Предыдущую строку я не вижу, за своей тушкой, следующую
За мной, я не помню, но всегда смотрю, несмотря на гнетущую
Атмосферу. Несущую с собой разочарование и подозрение
Что позади – никого, а впереди, как прозрение
(не стиха, но прозы конца средоточие)
Моё… жалкое… многоточие…
Пастернак и веревка
Протянутая веревка оказывается злом,
Пастернак смотрит на руки, руки кажутся дном.
Нет тоски сильнее меланхолии. Не созданы тиски крепче депрессии,
Нет того, что душит изнутри, не сравнятся суды и репрессии.
Не сравнится побег за рубеж и оттуда летящие строки,
Пока здесь пробиваются и выносятся приговоры и сроки.
Есть веревка – как простота вещей. Есть балка, как завершение дней. Есть солнце,
Лучом падающее на смерть так же, как на церкви маленькое оконце.
Есть подвешенный человек – с этим трудно спорить,
Ему уже поздно, как нам, бегущей, стонущей жизни вторить.
"Сырой воздух на набережной становится избавлением…"
Сырой воздух на набережной становится избавлением,
Как волна для жаждущей воды суши спасением,
Каменная хватка города – тюрьма или утроба,
Схватывает тело как остов и крышка гроба.
Солнце смотрит надрывно сквозь серость тучи,
Петербург под дозой взгляда неотличим от навозной кучи,
Свежесть воздуха распластывается в легких подобно
Дыму сигарет. Бескрайним взором с переулков, что скорбно
Смотрит извне на тебя, на Пушкинский дом или том,
Скучающей вязью стихов и сказок, где гром -
Ничто, кроме желания грозного бога,
Как игла, затерявшаяся в хитросплетениях стога.
Волна, идущая на берег уже мертва,
Как слова, сказанные в пустоту неотправленного письма.
Погода обруганная и проклятая,
Стоит на своём как рюмка за душу пропитая.
И ты стоишь, может быть и не на своём
Месте, или точке в пространстве, где съём
Квартиры становится камнем преткновения,
Философии или определения,
Тебя как «Я», ещё кого-то как «Мы»
Человека здорового, как предвестника яда или чумы.
Звёздное небо, тяготея к живописи Ван Гога,
Вздохом лучей и света станет венцом итога,
Твоей жизни, вереницей прожитых дней,
Как лес обратится в вязанку дров и армию пней.
Ради листов для книг, для чувств, для поэта
Спасаясь в буйстве костров от зноя весны и лета.
Я скомкан тоскующей запиской со словами любви,
Лежу на дне мусорного ведра, считая летящие дни,
Меня окропил осенний лист, павший с дерева,
Смотрящего на зиму как на призрак далекого севера.
Молитва
Возвышенность, как аперитив перед солнцем,
И головы тянутся ввысь, как руки возложенные богомольцем,
Молитва рябит перламутром, скалиться, чуть не плачет,
И слово, где "Боже мой!" перед Иисусом скачет.
Монах, склонившись и потупив свой взор
Думает об утерянных волосах, о том как убрать вихор
Запутавшийся во взгляде, где свод храма равняется анфиладе
А стены сходятся на человеке, а человек при параде
Внутри ублажает нищенство и пустоту
И просто смотрит на мир, на солнце и красоту
Затерянной среди рубинов звезды
А если найдет, обязательно скажет: "Это не ты!"
И прибавит: "Это не я!"
В поисках истины теребя
Пресноводную библию, отлучившись
Самолично от церкви, перекрестившись
На прощание, и сказав: "Не забыл!"
И добавить изгнанником: "Не простил!"
Но вот грянет дождь и озлобленность слов
Смоется, простится, как дорога забудет имена и число шагов
Ангелов слишком много, (ответов и истин не так)
Взор их, горящий любовью, становится как маяк.
Он должен светить, по-другому – никак
Ведь по-другому бог, как и дьявол – нам враг!
Жизнь – это смерть с конца
Симметрия это смерть
Мозга, который и сам
Симметричен. Ведь
Геометрия – храм
