Кочевники поневоле
Майк Гелприн
Мир планеты Терра, которую большинство её обитателей считают нашей Землёй, устроен так, что люди, любой и каждый, вынуждены перемещаться по единственному, тянущемуся вдоль тропика материку, за год возвращаясь в исходную точку.Власть имущие живут в вечном июле, в июне и августе их охраняет армия, прочие же граждане Терры – в зиме, осени и весне. У каждого месяца свои интересы, зачастую противоречащие интересам соседей и интересам обосновавшейся в лете правящей верхушки. Это приводит к войнам между месяцами, разгоревшимся в результате в тотальную войну.В романе пять главных героев, живущих в пяти разных месяцах, среди них нет «хороших» и «плохих», они все разные, и их судьбы по ходу разгоревшейся на планете войны причудливо переплетаются.В итоге каждому из пятерых предстоит сделать нелёгкий, иногда трагический выбор.
Майк Гелприн
Кочевники поневоле
1. Октябрь. Курт
Заслон покинул кочевье ранним утром. Оскальзываясь в чавкающей под сапогами октябрьской хляби, шестнадцать человек пересекли убранное картофельное поле, один за другим перемахнули через узкий мутный ручей и вышли к опушке.
Отсюда начиналась земля ноября, ничья, или, как говорил командир заслона Мартин Бреме по прозвищу Железный Мартин – нейтральная.
На опушке традиционно задержались, на минуту замерли, прощаясь перед долгим расставанием с кочевьем, с оставшимися в нём семьями и друзьями. Курт Бауэр хмуро глядел исподлобья на едва различимые отсюда кибитки. Семьи у него не было, больше не было, после того, как девять месяцев назад погиб старший брат Отто. Друзей тоже не было, не сложилось как-то: мешали природная замкнутость и немногословная, мрачноватая угрюмость. Так что прощаться, по сути, было не с кем, и если из заслона Курт не вернётся, оплакивать его будет некому. Разве что пастор Клюге скажет десяток слов с амвона за упокой души раба Божьего, да склонят головы те, кто эти слова услышит.
Мартин Бреме махнул рукой, запалил смоляной факел и двинулся вглубь леса. Гуськом, в затылок друг другу, заслон запетлял вслед за ним по мшистой, пружинящей под ногами тропе.
Оранжево-жёлтый диск Сола на юге оседлал верхушки деревьев, затем утонул в них, превратив белёсую морось октябрьского утра в сумерки. Однако вскоре на востоке посветлело, а ещё через час на небосвод тусклой серебряной монетой выплыл Нце. Его лучи растолкали хмурую вязь сумерек, и Железный Мартин, затушив факел, ускорил шаг. Ветви покачивались по сторонам, шелестели полумёртвыми листьями. Небо мало-помалу из свинцового становилось бледно-серым. Тропа сузилась, потом и вовсе закончилась. Заслон рассыпался цепью. Места были знакомые, каждый год хоженые, можно сказать, обжитые.
К полудню, когда Нце умостился в зените, лес оборвался в поле. Сжатые поля шли отсюда на запад сплошной полосой, ячменные, пшеничные, ржаные. Через них, размытых ноябрьскими дождями и побитых градами, проходил самый трудный участок пути, и Мартин Бреме зычно прокричал «Привал!».
Костёр разложили на опушке, дали прогореть хворосту, сдобрили увесистыми поленьями и расселись вокруг. Толстый, с одутловатым мясистым лицом Густав Штольц, прикопал в золу полведра картошки, вбил по краям кострища вертикальные колья, приладил между ними перекладину с перекинутой через неё дужкой котелка. Адольф Хайнеке и Фриц Кох приволокли от ближнего ручья бадью с проточной водой, и Штольц, отдуваясь, принялся кашеварить.
Привалившись спиной к стволу лапчатой ели, Курт думал о Бланке, гордой девочке из раннего сентября, в которую его угораздило влюбиться, когда сопровождал в лето обоз с зерном. У Бланки были золотистые вьющиеся волосы, шальные серые глаза и ямочки на щеках. Ещё у неё были прекрасные перспективы выйти замуж за августита, а то и за человека июля, и тем самым пополнить собой число избранных, тех, кому Бог велел жить в неге и богатстве, не трудясь на полях, не добывая руду в магнетитовых шахтах и не охотясь.
В следующий раз октябрьские обозы пойдут в лето через год. Однако ещё неизвестно, кого пастор Клюге назначит в сопровождающие. Не говоря о том, что неизвестно, будет ли Курт через год жив. Отношения с людьми декабря в последнее время обострились, декабриты всё чаще атаковали октябрьские заслоны, а бывало, обходили их и добирались до самих кочевий в лютых набегах. Родителей Курта убили год назад – застрелили, когда они выбирались из горящей кибитки, а спустя три месяца в заслоне погиб брат Отто.
– Давай, парень, – Густав Штольц протянул миску с пшёнкой и шмат копчёной зайчатины. – Наворачивай, кто знает, когда удастся пожрать в следующий раз.
Курт благодарно кивнул и принялся наворачивать. Пшёнка была хороша, а мясо оказалось жестковатым. Видимо, рогатого зайца застрелили в период гона, когда запасы жира вовсю растрачиваются в бесконечных отчаянных спариваниях.
– Через десять минут выходим, – крикнул от костра Мартин Бреме. – Оружие проверьте.
Курт за ремень подтянул винтовку, протёр ветошью ствол, проверил, не прохудилась ли затыкающая его промасленная пакля. Винтовка была самым ценным его достоянием и осталась от отца. Вместе с ней Курт унаследовал четвёрку ездовых лошадей, жеребёнка, двуосную кибитку с горелым пологом, коровёнку и две поросых свиньи. На время его отсутствия хозяйство принял пастор Клюге. Он педантично составил опись, похлопал Курта по плечу и заверил, что в случае его смерти поступит с кибиткой и живностью по законам Божьим, так что Курт может не беспокоиться.
Остаток дня пробирались через раскисшую, вязкую ноябрьскую грязь. К ночи, когда Нце, завершив дневной путь по небосводу, убрался за горизонт, вышли на Ремень. Так называлась единственная на весь мир проезжая дорога, опоясывающая его с востока на запад, непрерывная, широкая, крытая щебнем и галькой. По Ремню катились на восток октябрьские кибитки, тащились сентябрьские повозки, скользили декабрьские сани и февральские волокуши, рыча и взрёвывая, неслись диковинные машины июлитов. По Ремню же шли из осени в лето возы с зерном и возвращались обратно с одеждой, утварью и оружием. Ремень прокладывали, а потом и поддерживали пригодным для передвижения люди весны. По слухам, целое кочевье позднего мая занималось исключительно дорожными работами, так что июниты, а за ними люди июля и августа перемещались по Ремню с комфортом, не трясясь на ухабах и рытвинах подобно жителям осени.
Наутро, едва позавтракав, двинулись дальше на запад и к двум пополудни достигли ноябрьского кладбища. Мартин Бреме скомандовал привал, Штольц и Хайнеке взялись кашеварить, а остальные разбрелись среди крестов, стел и надгробий. Вокруг кладбища покачивалась на ветру густо разросшаяся поросль лапчатых елей, будто исполняли деревья здесь особенный танец покоя. Тишину нарушали только шаги октябритов и редкое, робкое кукование. В декабре, по слухам, верили, что кукушка отсчитывает срок чьей-то жизни. Здесь, однако, считать ей было нечего.
***
Курт наломал колючих, пахнущих смолой и свежестью веток лапчатой ели и украсил ими могилу Карла и Анны Бауэр, его родителей. Опустился перед отцом с матерью на колени, на память прочитал поминальную. Достал из внутреннего кармана надетой на свитер ветровки тяжёлый, отливающий жёлтым металлический футляр. Это был портсигар – также оставшийся от отца, семейная реликвия Бауэров. Курт откинул крышку, на её внутренней стороне одно под другим были выгравированы имена бывших владельцев. Имя Карла Бауэра стояло последним. Курт криво усмехнулся – необходимости ставить своё имя не было. Детей у Курта нет, кроме него от семьи никого не осталось, завещать портсигар некому.
На дне, аккуратно завёрнутая в тряпицу, лежала сигарета. Курт берёг её именно для такого случая. Большая редкость, сигареты выменивали у июлитов из расчёта две на мешок зерна.
Прикрываясь от ветра полой брезентухи, Курт щёлкнул кремневой зажигалкой, не меньшей редкостью, чем сигарета. Как был, на коленях, прикурил, в десять затяжек добил до фильтра. Затем поднялся, с минуту, склонив голову, постоял молча и, сутулясь, пошёл от могилы прочь. Следующий раз он придёт сюда через год, если, конечно, будет к тому времени жив. На что воля и промысел Божий, как любит поговаривать пастор Клюге.
Курт пересёк октябрьский участок кладбища, сразу за ним начинался июльский. «Джек и Линда Самуэльсон», «Гари и Марша Доу», – считывал надписи с крестов и надгробий Курт, – «Питер Бенджамин Уотершор», «Кеннет, Дэвид и Гэйл Каллаханы».
В который раз он поразился мудрости Божьей. Создатель, разделив род человеческий на двенадцать месяцев, озаботился дать людям каждого из них имена, непохожие на те, что носят в остальных. В октябре Джеков, Питеров и Кеннетов нет – люди осени называют своих детей по-иному. А вот и декабрьский участок, и имена похороненных на нём отличаются и от октябрьских, и от июльских. «Иван Прохоров», «Матвей Николаевич и Светлана Андреевна Довгарь», «Макар, Марья, Ирина и Никита Ильины». Надо же…
Всего кладбищ было двенадцать, по одному на месяц. Это называлось ноябрьским потому, что лежало сейчас в ноябре. Пройдёт месяц, и оно станет декабрьским, ещё через месяц январским. А Отто лежит на февральском, до которого ещё девять месяцев пути.
Наскоро перекусив, заслон двинулся дальше. Леса по обочинам Ремня сменялись полями, те – песчаными выработками и крепями шахт. Зверья видно не было, притихло, чуя человеческий запах, а то и убралось подальше да забилось по берлогам и норам. Лишь изредка чертил вдалеке по полю петли рогатый заяц, взрыкивал где-то в лесу волковатый кабан, да лиловым шариком вспархивала из ветвей зарянка.
К вечеру местность начала повышаться, и на западе ровную до сих пор линию горизонта взбугрили горы. Там мир сужался и превращался в перешеек, с обеих сторон стиснутый грядами прибрежных холмов. И там же, в горловине ущелья, зажатого между северной грядой и южной, перегораживали путь декабритам люди октября, те, которых новому заслону предстояло сменить. И продержаться неделю, позволив октябрьской откочевке уйти по Великому Кругу дальше на восток, не опасаясь набегов зимников на тыловые кибитки.
По слухам, на этой же земле, когда на неё приходил март и делал её нейтральной, люди февраля ставили заслоны против апрелитов. Слухи, впрочем, подтвердить или опровергнуть было некому – как живут в феврале и в апреле, никто из октябритов не знал.
Последний переход – вверх по пологому склону к горловине ущелья, начали на следующий день, к вечеру. Похолодало, из рюкзаков и котомок были извлечены подбитые мехом вислоухого медведя и полевой рыси куртки. А за ними – шерстяные рукавицы и заячьи ушанки. Одежда у Курта была хорошая, медведя прошлой зимой он подстрелил сам. Потом двое суток на себе волок тушу в кочевье – впрягшись в волокушу, которую смастерил из шкуры подстреленного днём раньше трирога. Пастор Клюге тогда велел откупорить бочонок ржаного пива, и каждый в кочевье пропустил в честь Курта по кружке. А на следующий день с амвона походной церкви Клюге велел считать Курта Бауэра совершеннолетним – на год раньше срока.
Пересменка прошла быстро – за считанные полчаса прежний заслон собрался, командир отсалютовал на прощание Мартину Бреме, и шестнадцать человек, один за другим растворившись в покрывающем склон подлеске, двинулись в обратный путь. Домой двинулись, в октябрь, на восток.
– Бауэр и Кох, в охранение, – отдал быстрый приказ Железный Мартин. – Остальным отдыхать!
Четырнадцать человек друг за другом втянулись в узкое жерло прорытой в склоне косогора землянки. Курт махнул рукой Фрицу Коху и выдвинулся западнее, к горловине – туда, где Ремень, переламываясь на вершине пологого склона и теряясь под ветвями растущих по обочинам лапчатых елей, уходил вниз в ущелье и дальше – в земли позднего ноября.
Кох спустился по восточному склону вниз, укрылся в корнях кряжистого выворотня. Охранение следовало нести по обе стороны – частенько декабриты на узких четырехвесельных берестяных ладьях обходили заслоны морем и нападали с тыла.
Курт постелил на землю телогрейку, прилёг на неё и умостил ствол винтовки между сучьев поваленной пряной сосны. Крепкий смоляной дух приятно щекотал ноздри и слегка кружил голову. Бодрствовать предстояло всю ночь, Курт устроился поудобнее и задумался.
Декабриты… Несколько лет назад никакой войны с ними не было. А были вместо набегов, заслонов, стрельбы и убитых ярмарки на ничьей земле, улыбчивые русые сероглазые девушки и парни с воротом нараспашку, навстречу ноябрьскому ветру. И отец ходил по рядам, весёлый, хмельной, азартно торгующийся с хитроватыми плечистыми бородачами и с ними же залихватски чокающийся, обмывая сделку. А Отто, по пояс голый, ступал в очерченный в палой листве круг для кулачного боя, октябриты криками и улюлюканьем подбадривали его, а люди декабря – своего бойца.
Отто… Он был на год старше и совсем не похож на брата, едва не полная ему противоположность. Широкоплечий, громкоголосый, круглолицый, общительный – в отца. Курт пошёл в мать, в покойную Анну Бауэр. Немногословный, как она, тонкий в кости, тоже, как она, и такой же белокожий. Теперь из всей семьи остался один Курт. Пастор Клюге не раз намекал, что неплохо бы ему присмотреть себе девушку, и даже брался сосватать Грету Браумюллер, дочку пастора из среднеоктябрьского кочевья. Курт отнекивался – Грету он видел пару раз, когда кочевья съезжались на праздник урожая, но дело даже не в том, что она ему не нравилась. И даже златовласая гордячка Бланка из раннего сентября ни при чём – Курт отдавал себе отчёт, насколько безнадёжна его годичной давности влюблённость. А дело в том, что… спроси его, он сам бы не сказал в чём. Видимо, поломалось что-то в угрюмом девятнадцатилетнем парне после смерти семьи. Курт чуть ли не физически чувствовал неисправность в молодом и сильном тренированном теле. Он не мог бы сказать, что именно пришло в негодность, но результат вполне осознавал. Стало неинтересно жить. Уныло и скучно. Повседневные дела и заботы начали тяготить, охота перестала быть в радость, даже проповеди в церковной школе, в которых пастор растолковывал, как Господь устроил мир, казались блёклыми и вызывали если не отторжение, то зевоту.
Декабритов Курт увидел под утро, едва из-за восточного края ущелья выплыл обод тускло-серебряного диска Нце. Десятки фигур метнулись ниже по склону между стволами и, укрывшись за ними, замерли. Страх ожёг сердце, огненной волной прокатился по груди и болевым спазмом стиснул желудок. Первым порывом было немедленно бежать. Курт с трудом подавил его – подставить декабритам спину означало смерть. К тому же, был ещё и заслон – четырнадцать спящих, доверивших ему свои жизни.
Курт рванул затвор и выпалил в воздух. Звук выстрела прогремел сквозь подлесок, ударил в склоны гряды, отразился от них эхом, а миг спустя с востока отозвалась винтовка Коха, и Курт понял, что это означает: их окружили, и атака будет с обеих сторон.
– В цепь! – закричал за спиной у Курта выскочивший из землянки Железный Мартин. – Первое отделение – на запад, остальные за мной.
В пяти шагах слева от Курта бросился на землю плашмя Адольф Хайнеке, вывалил винтовку на ствол поваленной пряной сосны. Справа, отклячив толстый зад, вполз под развесистый черничный куст Густав Штольц. Несмотря на комплекцию и излишки веса, двигался он сноровисто и проворно.
Севернее, у подножия склона, кто-то выстрелил раз, другой.
– Не стрелять! – прокричал Штольц. – Огонь только по моей команде! Патроны беречь, мать вашу!
Наступило затишье, то самое – выматывающее нервы и душу, то, которое перед боем. Хайнеке повернул оскаленное, перекошенное страхом лицо к Курту.
– Т-ты их видел? – запинаясь, спросил он. – С-сколько их?
Курт не ответил. Декабритов он не считал, да и не успел бы посчитать, даже задайся такой целью. Однако на то, что их не меньше полусотни, мог бы поспорить. И, значит, столько же сейчас готовится к атаке с тыла. Подобраться незамеченными не удалось, но это их наверняка не остановит. Численное преимущество велико – заслону не устоять, сопротивление сомнут и подавят.
Внезапно Курт ощутил, что страх ушёл. Вместо него появилось даже некое любопытство: как это будет, когда умрёшь. И если правда то, о чём говорил пастор Клюге, то вскоре он увидит маму. И отца, и брата Отто. И они все вместе станут совершать Великий Круг, но уже не на земле, а на небесах. И не будет на них войн и болезней, а еды будет вдоволь, и всего вдоволь, и…
Курт не додумал. Десятки фигур разом отлепились от укрывающих их стволов и рванулись в перебежку.
– Огонь! – истошно заорал справа Штольц.
Больше полусотни, понял Курт. Гораздо больше. Он вскинул винтовку и выпалил по ближайшей движущейся цели. Одновременно выстрелы раздались слева и справа, а миг спустя и за спиной – обе цепи заслона огрызнулись огнём.
Курт мимолётом удивился, почему нет ответного огня. А потом стало не до удивлений. Фигуры нападающих стремительно приближались, выстрелы по обе стороны хлопали уже беспорядочно. Курт перезаряжал, стрелял навскидку, не целясь, вновь перезаряжал и стрелял опять. Он не знал, попал ли в кого-нибудь, следить за результатом стрельбы было некогда. Фигуры бегущих неумолимо приближались, нарастали, множились. Вот ближайший уже в двадцати шагах. Курт вскинул винтовку навстречу, с такого расстояния промахнуться было невозможно. В этот момент длинные светлые волосы метнулись на ветру, и он успел понять, что перед ним девушка, и рвануть цевьё в сторону и вверх, уводя от неё пулю.
– В ножи! – отбросив винтовку, раскатисто прокричал Густав Штольц. – Врукопашную, парни, покажем этой сволочи!
Курт выдернул из-за пояса нож, подобрался, метнулся из-за ствола навстречу долговязому рыжему парню в распахнутой на груди гимнастёрке. Рука с ножом описала дугу, метя в горло, но рыжий внезапно сходу рухнул в ноги, подсёк. Курт перелетел через него, сунулся лицом в землю. Вскочил и сразу присел, выставив нож навстречу набегающему бородатому здоровяку. Сзади пронзительно заверещал Адольф Хайнеке, потом крик оборвался, и Курт, оттолкнувшись от земли, бросился на бородача. Он не успел понять, что произошло. Крестообразный взмах руками, и нож вылетел из ладони, а в следующий момент чудовищной силы удар в лицо, оторвав Курта от земли, швырнул его спиной на поваленный ствол. Боль взорвалась в голове, кровавый туман застил глаза, и сознание улетело прочь.
2. Ноябрь. Снежана
Снежана не успела даже толком испугаться. Вскинутый из-за дерева винтовочный ствол, выстрел, оттолкнувший, грудью заслонивший её Медведь, короткая рукопашная, и всё закончилось. Атакующие подавили сопротивление октябрьского заслона меньше, чем за минуту.
Фрол наскоро провёл перекличку. Отряд потерял четверых, трое были ранены. По головам насчитали пятнадцать пленных, ещё один был убит, и тогда Фрол сказал, что операция удалась, и зычно крикнул «Уходим!».
Отряд разделился. Лодочники двинулись вниз по восточному склону к подножию Северной гряды, остальные погнали пленных вдоль по Ремню на запад.
– Ну что, девочка, навоевалась? – Медведь подошёл, положил руку Снежане на плечо, усмехнулся в бороду. – Нагеройствовалась? Был бы жив твой отец, и ходить тебе с драной задницей. Он вряд ли стал бы задумываться о том, что ты уже взрослая, самостоятельная, храбрая и, увы, увы, не слишком умная.
Снежана вспыхнула. Окажись на месте Медведя любой другой, его ждала бы такая отповедь, что он живо бы пожалел о сказанном. Медведю, однако, позволялось то, что другим было заказано. После смерти отца пятилетнюю Снежану растил и воспитывал он. Он же учил грамоте, письму и основам истории и социологии. И он же заменил не только отца, но и умершую родами мать. Руку на приёмную дочь, однако, Медведь ни разу не поднимал, хотя о розгах и драных задницах в шутку рассуждал частенько.
К лагерю вышли, когда переместившийся на запад Нце коснулся нижним ободом горизонта. Лодочники опередили пеших. Успели к их приходу и установить по центру лагеря внушительный шатёр для пленных, и пригнать с пастбищ ездовых трирогов, и зажарить на вертелах наструганную ломтями тушу волковатого кабана.
– Пленных накормить, – распорядился Фрол. – Савелий, Глеб, Снежана, позаботьтесь.
– Даже не подумаю, – Снежана демонстративно повернулась к командиру спиной. – Не хватало ещё обслуживать этих поганцев.
Фрол досадливо крякнул, но смолчал. Единственная в отряде девушка была на привилегированном положении, ей позволялось то, что другому бы командир не спустил. Фрол укоризненно посмотрел на Медведя, но тот лишь развёл в ответ руками. Нрав Снежаны был прекрасно известен обоим – и приёмному отцу, и бывшему другу сердца, получившему отставку по причине недостаточной деликатности и вечной занятости.
Пленные сбились в кучу у входа в поставленный для них шатёр. Часть, скрестив ноги, уселась на землю, прочие, угрюмо потупившись, остались стоять.
Снежана подошла ближе. В вечерних сумерках лица октябритов были едва различимы, фигуры смазаны. Медведь и длинный, курносый Глеб приволокли от костра берестяной поднос с жареной строганиной, поставили перед пленными, отошли в сторону.
Снежана одарила расправляющихся с пищей октябритов презрительным взглядом.
– Я бы лучше застрелилась, чем стала кормить эту сволочь, – сказала она Медведю. – Авось, не издохли бы, если бы немного поголодали.
– Ты слишком категорична, девочка, – Медведь обнял Снежану за плечи, привычно усмехнулся в усы. – На твоём месте я не стал бы сволочить всех подряд. Особенно того парня, который тебя пощадил.
– Что?! – изумилась Снежана. – Ты о чём, кто здесь меня пощадил?
– Видишь вон того, чернявого? Он легко мог бы тебя снять с двадцати шагов. Но не стал. А потом ему не повезло со мной в рукопашной.
Снежана фыркнула. Хотела бы она посмотреть на того, кому повезёт в рукопашной, доведись ему схлестнуться с Медведем.
– Что ж, познакомь меня с этим… – Снежана замялась и саркастически закончила: – со спасителем.
Не ставший стрелять парень был худощав, узколиц и угрюм. И откровенно красив – вьющиеся смоляные волосы в беспорядке падали на чистый, высокий лоб, доставая до широких, вразлёт, бровей. Цвет глаз в сумерках было не различить, но взгляд Снежана оценила сразу – он показался ей независимым и упрямым, таким же, как у неё.
Медведь, по-прежнему усмехаясь в усы, протянул ладонь размером с приличную лопату.
– Михаил Федотов, – представился он, перейдя с декабрьского на июльский, язык, на котором разговаривали во всех месяцах. – Можно просто Медведь.
– Курт Бауэр, – по-июльски ответил октябрит, пожал Медведю руку и добавил ему в тон: – Можно просто Курт. Так и запишите, когда поведёте расстреливать.
– Вас не расстреляют, – поспешно сказала Снежана. – Правда-правда, – она внезапно почувствовала, что краснеет: последние слова прозвучали наивно и совсем по-детски. – Меня зовут Снежана, – выпалила она. – Снежана Федотова. Медведь мой отец.
– Ладно, парень, – Медведь коротко хохотнул и размашисто хлопнул Курта по плечу. – Можно сказать, познакомились. Спасибо тебе.
Октябрит вопросительно поднял брови.
– Я видел вспышку от выстрела, – объяснил Медведь. – И видел, как ты увёл ствол. Можешь считать меня своим должником.
