Фёдор Стариков "Год рождения 1960"

Потрескивание дров в печи – это вообще для Фёдора всегда была какая-то особенная музыка. Как только Фёдор начал справляться с поленьями, бабушка научила его растапливать печь. То, что для взрослых было обыденным, привычным и порядком поднадоевшим трудом, для него было каким-то волшебным действом. Надеть валенки, телогрейку, пойти в дровеник, тщательно выбирать там ровные, аккуратные, лучше березовые поленья. Они быстрей схватываются и именно они, когда разгораются, то красиво и душевно потрескивают. Поленья нужно складывать на левую руку, одно к одному, чтобы не было зазоров, иначе нести будет неудобно, да и просто на руку меньше войдет. Когда чувствуешь, что уже некуда, а рука начинает неметь, этой же рукой нужно прижать охапку дров к телу, а второй только придерживать, потому что она должна быть свободной, ведь еще открывать двери. Когда охапку дров прижимаешь к себе, тебя окутывает странный, потому что он ни на что не похожий, запах мороженой древесины. А потом у печки ты бросаешь охапку на пол и этот запах соединяется со звуком падающих и бьющихся друг о друга поленьев и на секунду возникает неповторимая гармония запаха и звука …

Затем надо достать с печки хорошо высушенную березовую чурку и большим, сделанным отцом на заводе, ножом с эбонитовой ручкой нащепать лучины. «Нащепать лучины…» Как давно он уже не говорил и не слышал этих слов! Таких красивых слов… «Нащепать лучины! …»

Эта мысль пришла Фёдору в голову, когда бабушка Настя уже умерла. Умерла она также, как жила всю жизнь, на ходу, за работой. Последние годы она жила с дядей Колей, её младшим сыном. В какой-то момент, до этого в общем-то ладно складывающаяся жизнь дяди Коли пошла враздрай. Дочь Иринка как-то по-шальному вышла вышла замуж за работавшего на ремонте теплотрассы возле их дома стройбатовца с Западной Украины и уехала с ним куда-то то ли в Ужгород, то ли в Полтаву. Вечно недовольная чем-то жена, тетя Лида, тетка, по мнению Фёдора и брата Сереги, довольно вредная, ушла от него. Любимый дяди Колин сын Женька подвинулся рассудком после нелепой травмы, ударившись о бордюр при падении во время банальной пацанской драки. Женьку увезли в краевую психбольницу, где он и содержался большую часть времени. Фёдор несколько раз навещал его по просьбе дяди Коли. Он с Женькой сидели в больничном парке, под большими вековыми липами. Женька говорил медленно, хотелось сказать степенно, но нет, скорее заторможено, и обстоятельно рассказывал, как их кормят, какая у него не скрипучая кровать, у других скрипучие, какие фильмы им показывают один раз в неделю, и какие хорошие и добрые у них врачи. Потом его стали ненадолго отпускать домой. Вроде бы он был таким же тихим и спокойным, но однажды пропал. Говорят, последний раз его видели на железнодорожном вокзале. Больше о нем никогда никаких вестей не было, а внутренние органы, в которые дядя Коля написал заявление, похоже, Женьку особо и не искали. Дядя Коля начал пить.

Бабушка в то время жила с родителями Фёдора, а они с братом уже учились в институте и дома бывали только наездами.

– Ну что, Иван, Мария, – сказала бабушка, – робят, так она всегда называла всех своих внуков, в данном случае имея ввиду Фёдора с братом,

– Робят я вам подняла, а тут сами видите, погибат Николай.

Так бабушка ушла жить к дяде Коле. Дяди Колин дом был недалеко от родительской квартиры, полученной ими в счет уже снесенного к тому времени дома, и когда с дядей Колей все более или менее наладилось, бабушка, навещая родителей, частенько оставалась у них ночевать. В день, когда она ушла насовсем, все как раз так и произошло. Месяцем раньше Фёдор привез ей купленную на областном рынке шерсть. Шерсть она всегда пряла сама, а потом на всех родственников вязала носки. Носки, которые обожали все они, от мала до велика. У них был какой-то особый запах, в них был какой-то загадочный внутренний источник тепла и еще какая-то неповторимая нежная колючесть, которая и сами носки делала неповторимыми. Такими же неповторимыми, как ее же, бабы Насти, волшебного вкуса пирожки с солеными грибами, или с вареной морковью, которые, кажется, пришли в этот мир с бабушкой Настей и с ней ушли навек обратно. Других таких нет и больше не будет никогда.

Носки для Фёдора были готовы, бабушка предупредила дядю Колю и вышла. Вечером он не беспокоился, думал, что она осталась у Фёдоровых родителей.

Бабушка Настя умерла на крыльце, присев на скамеечку. Инсульт, как сказали врачи. Ей было 84 года. Помимо носков для Фёдора, бабушка в этот день прополола пару грядок на огороде, накормила десяток дяди Колиных кролей, приготовила ему ужин. Потом собралась навестить другого сына, вышла на крыльцо, присела на скамейку и умерла.

Да, эта мысль пришла Фёдору уже после того как бабушка Настя умерла. Он вдруг понял, что он никак не может вспомнить как, во что она одевалась. Он помнил ее круглое, в мелких морщинках лицо, ее никогда не повышавшийся, но совсем не слабый голос, ее теплые, чуть шершавые руки. Он помнил ее всю, но не помнил, во что и как она одевалась. Про других он это помнил, про отца, про его нейлоновые рубашки, про маму, какое у нее были кримпленовое платье или ситцевый халат, про вельветовую куртку брата, которой он так завидовал и мечтал, что она достанется ему, когда брат вырастет. А бабушку он помнил, как ощущение. Был еще один человек, которого он помнил, как ощущение – Тятя, дедушка, мамин папа. Но все-таки в воспоминаниях Тятя всегда был в гимнастерке.

Чем была для бабушки Насти война? Тем же временным разделом. Временным разделом с ударением на третьем слоге. Моментом времени, когда ее жизнь разделилась на жить и выжить. Как бы трудно не жила она до этого момента, она жила, трудно, тяжело поднимала детей, но жила, а потом пришлось выживать. О жизни других задумываешься только тогда, когда сам перешагнешь какой-то возрастной рубеж. Когда Фёдору исполнилось сорок, он однажды, расспрашивая отца, вдруг понял – а ведь бабушке, когда пришла война, было всего на год больше. По сути, женщина в расцвете лет.

Про довоенную бабушкину жизнь Фёдор знал со слов отца, тетки, да и самой бабушки, которая порой нет-нет, походя, между делом, да и вдавалась в воспоминания. Замуж она вышла в 18 году и в 18 лет. Отнюдь не по любви. Деду, Ивану Абрамовичу, к тому времени было уже тридцать. Фёдор не знал подробностей, но знал, что дед овдовел. Остался с тремя детьми. Хозяйство у него было крепкое, и когда он посватался, Настю за него отдали без разговоров. У нее семья была бедная, у родителей были еще две девки и сын. Бабушка шибко не противилась, времена были шальные, ухажеров в деревне особо не было, да и как она сама однажды призналась – дед ей нравился, и, по-видимому, не ей одной. Да и по старому, пусть и отретушированному портрету, было видно, что дед был не то что хорош собой – красив. Густые темные кудри, широкие, как порой говорят, мужественные скулы, чуть подкрученные вверх густые усы.

Гражданская война до них не добралась и бабушка прожила с дедом 14 лет, нарожав ему еще 2 сыновей и дочь – Егора, Ивана – отца Фёдора, и тетю Аню. С двумя сыновьями и дочерью от первой жены деда бабушка поладила без каких-либо недоразумений, правда, как она рассказывала, мамой ее называл только самый младший пасынок, Сашка, а старшие Василий и Александра звали Настей. Однажды мать Фёдора, сидя вечером за каким-то рукодельем, спросила бабушку:

– Мама, – она звала свекровь мамой, – мама, а как вот ты так жила с мужиком, который на 20 лет тебя старше?

Фёдор к тому времени уже что-то более–менее в этом смысле понимал и ему было интересно, что баба Настя ответит. Он хорошо запомнил и этот момент и ее слова. Она немного помолчала, а лицо ее вдруг как-то заметно разгладилось и посветлело.

– Как жила? А знаешь, Мария, жила как у Христа за пазухой. Ни тычка не получала, ни слова худого, а вот ласковых слов за всю другую жизнь столько не слыхивала. Счастливо я жила, Мария. За своим мужиком как за каменной стеной была. Ничего не страшилася.

В 1932 деда «забрали». Так в их окружении говорили все и всегда. Просто «забрали». Ни кто забрал, ни куда забрали. Было достаточно одного слова «забрали». Все всё понимали. Году в тридцатом дед в складчину с двумя двоюродными братьями купили пресс, поставили в лесу избушку и стали давить и продавать пихтовое масло. Кому и почему это не понравилось, неизвестно. Деда и его братьев арестовали и сослали неизвестно куда. Он вернулся через два года, не по срокам постаревший и больной. А еще через два года умер. Но до этого, наверное, пытаясь зацепиться за жизнь, успел сделать бабушке еще двух детей – будущих Фёдоровых дядю Колю и тетю Нину. На этом замужняя жизнь бабы Насти закончилась. Началась вдовья.

В сорок первом первеница Анна вышла замуж, так что к началу войны у бабушки на руках было четверо – старшему 13, младшей 4. Благо пасынки уже оперились и немало помогали. Старший Василий женился и работал в городе на заводе. Александра тоже обзавелась семьей, вышла замуж. Младший из пасынков, Александр, в сороковом был призван в армию и служил где-то в Москве.

На фронт забрали двоих – в 1942 году призвали Василия, в начале 1943 года, как только ему исполнилось 18, ушел добровольцем ее самый старший родной сын Егор. Егор погиб летом сорок третьего, под Прохоровкой, в Курской битве. Это уже в эпоху интернета, установил Фёдор. Он распечатал из базы данных и принес отцу донесение о потерях, где было отмечено – «гвардии рядовой Стариков Егор Иванович, 1925 года рождения, связист, погиб 23 июня 1943 года в результате артиллерийского обстрела». Таким отца Фёдор не видел никогда. Руки его дрожали, на глаза навернулись слезы. Потом Фёдор вспоминал, сестра отца, тетя Аня говорила, что он старшего брата Егора любил больше всех. «Как хвостик за ним увивался все время». Со слов тети Ани, когда принесли похоронку, отец Фёдора, проревел, нет, проплакал, говорила она, потому что слышно его не было, на повети целый день. Бабушка, со слов той же тети Ани, не плакала, не рыдала – она замолчала. Замолчала на несколько дней. И именно тогда поседела. Фёдор ее помнил только седой. Дядя Вася, согласно тому же интернету, погиб в 1944 году в Белоруссии. Отец вспоминал, что похоронку в деревню привезла жена Василия, который к моменту ухода на фронт уже был женат.

Такие жертвы принесла войне бабушка Настя. Она уже большге никогда не смеялась. Так, как обычно смеются, громко, заливисто. Она только улыбалась. Нешироко, спокойно улыбалась. Иногда казалось, что улыбаются только морщины на ее лице. Морщин этих было много, они были ровные и глубокие, как следы от граблей на свежевскопанной огородной грядке.

Она выжила. Выжили все ее оставшиеся дети. Вернее, она выходила, вырастила их. Она вырастила их внуков. Но война поделила время, отведенное ей на земле, на то, когда она жила и на то, когда она выживала. И лучшее, что она видела в этой жизни, осталось там – до войны.

Глава 5. Папа

Отец Фёдора был красивым мужиком. Вроде бы невысокого роста, но, впрочем, для своего поколения, наверное, вполне среднего, он был коренаст, ладно скроен и походил на гриб боровик. Но главным его достоинством были кудри. Кудри были крупные и густые, отец зачесывал их назад, но они слушались этих зачесов не особенно и подымались надо лбом красивыми ровными волнами. У брата Сергея на голове тоже были намеки на волнистость, особенно когда он студентом отрастил волосы подлиньше, или, как говорила бабушка Настя, «патлы распустил». Фёдор завидовал им обоим, и отцу, и брату, Его жесткие, прямые волосы нелепо торчали во все стороны и ему стоило немалых трудов заставить их принять какое-то подобие прически. Как-то раз он спросил у отца:

– Пап, вот почему у тебя кудри, а у меня нет?

Он до сих пор не знает, шутил тогда отец или нет.

– Так у меня до армии тоже кудрей не было. А в армии четыре года регулярно под «ноль» стригли – вот в результате и закучерявился.

– И что, если я наголо подстригусь, у меня потом тоже кудри будут?

– Не сразу, но, думаю, должны появиться.

Фёдор сходил в парикмахерскую в тот же день. Первые неприятные ощущения появились у него сразу после выхода из парикмахерской – на улице царствовал февраль, мела поземка и было градусов под 20 мороза. Серая кроличья шапка вдруг оказалась велика, она сползала то на затылок, то на глаза, а холодный ветер беспрепятственно заползал под края шапки и гладил свежую лысину Федора совсем неласково. Но самое главное потрясение ждало Фёдора дома, у зеркала. Большая, ему казалось огромная, уродливая голова, еще более уродливые, торчащие в стороны уши, хотя в чем была эта уродливость, он сформулировать не мог.

– Урод, урод, урод…!

Хорошо, что дома никого не было – он заревел навзрыд. В общем, Федор понял, что четыре года таких эмоций ему не вынести, он отказался от мечты обрести кудри и решил жить таким, какой есть. Много позже, однажды вспомнив этот случай, Федор подумал, что это ведь было первое в его жизни крушение мечты и, может быть, оно подготовило его к осознанию того, что не все в этой жизни будет так, как тебе хочется, даже если хочется очень-очень.

Да, отец Фёдора был красивым, а еще каким-то основательным. Фёдор это понимал даже из случайных разговоров и взглядов окружающих. На отца обращали внимание женщины, его уважали мужчины. Его никогда и никто не называл «Ванькой», все звали или Иваном, или Иван Ивановичем». Все он делал по-крестьянски добротно и основательно.

На войну отец не попал. В марте 1945 отцу исполнилось семнадцать. Многих городских в семнадцать лет отправляли в военные училища, чтобы после года учебы, когда им исполнялось восемнадцать, уже бросить их молодыми лейтенантами на фронт. Из деревни в училища почти не брали. Наверно, из-за образования. Отец Фёдора семь классов закончил с грехом пополам, потому что большую часть времени он работал в колхозе.

Принято считать, что вся молодежь в то время рвалась на фронт. Со временем Фёдор начал понимать, что все было далеко не так однозначно. В какой-то момент он понял, что отец боялся фронта. И у него были тому причины – в 1943 на Курской дуге погиб его любимый брат Егор, в 1944 году в Белоруссии еще один брат Василий. Он видел, как после первой похоронки за два дня поседела его мать, бабушка Фёдора, он видел одноруких, одноногих односельчан, из которых к мирной жизни смогли приспособиться немногие.

После двух погибших братьев отец был следующим в очереди на войну, на смерть. Но в семнадцать его отправили в ремесленное училище магниевого завода, или как все говорили, в ремеслуху. Тетя Аня, сестра отца, рассказывала, когда в дом пришли участковый и председатель, бабушка, уже тогда ниже отца на голову, как будто вдруг став выше и шире, загородила его, распростав руки:

– Не пущу, не пущу… Не отдам.. Я уже двух отдала.

– Не кричи, Настасья. Рано ему еще на фронт. В ремеслуху его отправляют…»

С ремеслухой, ремесленным училищем, связана еще одна отцова тайна, о которой Фёдор узнал, когда отцу уже отмечали восемьдесят. В жизни каждого есть конкретные события, которые отражаются на всей последующей жизни человека, вернее на его мироощущении, мировосприятии. Бывает, что до этого события мир бывает голубым или белым, или просто светлым, а после становится черным, серым, мрачным. Бывает наоборот, хотя наверно реже. Бывает, что до этого события мир был полон надежд, ну если не полон, то хоть немного пропитан надеждами на что-то лучшее, неизвестное, непонятное, но однозначно лучшее, а бывает что за короткий срок этого события эти надежды улетучиваются напрочь и жизнь наполняется страхом, или запахом его, и постоянное ощущение, ожидание какого-то подвоха может преследовать человека иногда всю жизнь. В разные времена по-разному, когда-то больше светлого, когда-то темного. Тогда война шла к концу, и в душе у большинства, даже у тех, кто потерял на фронте самых близких, было ощущение, что дальше все должно быть только лучше.

Гостей на дне рождения отца было немного, родственники, соседи. Все уже немного выпили. Разговоры шли своим чередом, вспоминали жизнь, как все менялось, кто кем стал, кто как живет. Мать вдруг со смешком сказала:

– Вот уж больше полста лет прожили вместе, а только лет пять как узнала, что за зэком живу…

Фёдор помнил, что тогда ему вдруг пришло на ум затасканное выражение про «скелеты в шкафу».

– Это ты про что, мам?

– Так ведь отец то у нас зэк. Целых три месяца в тюрьме сидел…

Фёдор посмотрел на отца. Похоже, что время, когда вспоминать ему об этой истории было неприятно, уже прошло, и он воспринимал эти мамины шутливые провокации спокойно.

Дальше рассказывала старшая папина сестра, тетя Аня. Оказывается, после ремесленного отца отправили работать на магниевый завод. Вдвоем с приятелем их, вчерашних деревенских мальчишек, отрядили чистить ломами изнутри какую-то тесную заводскую трубу. Они выдержали такую работу дня три и сбежали в деревню, на родные просторные и открытые ветру и солнцу поля и покосы, к добрым и «немногословным» лошадям и коровам. А через пару недель отца забрали прямо с колхозного поля два милиционера – «за оставление рабочего места» и за одно судебное заседание присудили ему 3 месяца принудительных работ. Бараки за колючей проволокой, где держали подобных «сидельцев», стояли на месте нынешнего лесозаготовительного комбината.

– Я чего-то соберу из съестного, кормили то их плохо, – рассказывала тетя Аня, она тогда уже работала в городе на пороховом заводе,

– Приду к воротам и, когда их ведут с работ, быстренько ему суну. А он худой, в грязи, телогреечка рваная, длинная, до колен. Так жалко становится, то еле сдерживаюсь, пока не отойду подальше. А потом реву, реву … А в деревню приду, матери говорю – да все ладом – только ведь она все равно все понимала, как ему худо, А она после того, как Егора убили, за вашего отца больше всего переживала…»

Практически всю жизнь, не считая детства и юности, отец проработал на заводе, но при этом он так и остался крестьянином. Фёдор видел, как отец расцветал, когда приезжал на выходные в деревню к Тяте, маминому отцу, своему тестю. Тятя это видел, все понимал и покос без отца никогда не начинал. В пятницу, после смены на заводе, отец успевал на последний речной трамвайчик, час на трамвайчике, потом еще десять километров пешком, приходил поздним вечером, уже в сумерках, а утром, часов в 6 или даже в 5, они уже отправлялись на покос. С вечера в колхозе брали лошадь, последние годы, пока был жив Тятя, чаще всего это был мерин по имени Санчик. Запрягал его всегда отец, а Тятя, похоже, намеренно оставлял ему такую возможность. К этому выводу Фёдор пришел, когда однажды увидел, как Тятя наблюдает за этой процедурой из открытого окна избы. Крестьянские лошади вообще-то не любят, когда их запрягают, наверное, это понятно – запрягают, значит, ждет тяжелая работа. Ладно, если одна уздечка, может, поведут купаться, на луг или в ночное, а если они видят хомут, телегу – тут никаких альтернатив. А здесь, странное дело, отец похлопывал Санчика по щеке, гладил, говорил что-то на ухо и Санчик сам, без всякого принуждения шел к телеге и даже сам, что называется «сдавал назад», пятясь и становясь между оглоблями. Плеть в руки отец никогда не брал. Когда надо было ехать быстрей, он даже не дергал вожжи, не повышал голос, он говорил – «Но, родной!» и Санчик ускорял шаг. А на покосе Фёдор сам однажды залюбовался и заслушался, когда отец после очередного прогона одним движением виртуозно перевернул литовку и начал ее править, ловко орудуя бруском. «Вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик» – музыка! Косил он также ритмично и красиво. На покос он одевал, приберегаемую для него у Тяти старую просторную, холщовую косоворотку…..

Мать рассказывала, как еще до замужества они с девчонками бегали на танцплощадку у Дворца культуры бумкомбината. Отец тоже захаживал туда, как она говорила, «тряс перед девками своими чупрами..». Фёдор не знал, как отец танцевал, ни разу не видел, хотя был уверен, что это получалось у него хорошо, он ведь еще играл и играл очень хорошо на семиструнной гитаре. Со слухом у него все было в порядке. Да, Фёдор не знал, не видел, как отец танцевал, не пришлось … Но косил он красиво. Это был его мир….

И да, ему повезло. Все так говорили – повезло. Отец не был на войне. Он не был на войне, но война прошлась по нему сполна. Он ее боялся. Точнее он боялся двух вещей – войны и голода. Война забрала двух его братьев, она готова была забрать его, она сделала седой его мать, она сделала основной заботой его жизни – заботу о хлебе насущном, просто потому что во время войны его не хватало, сильно не хватало. Бабушка вспоминала, что когда его в 46-м призвали, в первом письме из армии он писал – «Мама, а кормят здесь досыта …» А во время войны «все было для фронта, все для победы!» Это все понимали, но сытнее от этого не становилось.

Ему было тринадцать, когда он остался в семье самым старшим мужиком. Он, мать и еще двое малых – брат и сестра. И до всей этой истории с ремеслухой, он, еще совсем пацан, день за днем почти все четыре года войны работал, работал, работал, тяжело работал – в колхозе, дома, зимой на лесозаготовках. Собственно, он так проработал и всю оставшуюся жизнь. И этот страх войны – умереть, потерять родных, видеть голодных детей, недоедать, преследовал его всю жизнь. Он и отдыхал за работой, но только за работой на земле. Его крестьянская душа так и не стала пролетарской. Даже за тридцать лет работы на заводе.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69363193&lfrom=174836202) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.