А. Г. Тепляков "Красные партизаны на востоке России 1918–1922. Девиации, анархия и террор"

В составленной Курышевым и упоминавшейся выше новейшей монографии о крестьянском протесте (реально – скорее сборнике достаточно разнородных статей, уже бывших в печати)[171 - Крестьянский протест в Сибири в годы революции и Гражданской войны.] можно видеть авторов, как предлагающих новый взгляд на аспекты Гражданской войны (П. А. Новиков, А. П. Шекшеев), так и стоящих на более традиционных позициях (тот же Курышев, А. А. Штырбул). Сам же Курышев повторяет, опять-таки практически без опоры на архивы, свои утверждения о «передовой части» повстанцев, об их закономерной мести классовым врагам и необъективности описаний ужасов партизанщины кадетской прессой[172 - Там же. С. 213–233.]. Очевидная неравнозначность очерков определяет основной недостаток этой полезной книги.

Отметим, что И. В. Курышев и Л. А. Гривенная с излишней смелостью берутся утверждать, что после окончания Гражданской войны проявились «признаки морального оздоровления» крестьянства[173 - Курышев И. В., Гривенная Л. А. Социально-психологический облик и протестное движение крестьянства. С. 11, 56, 59, 89.]. Продолжительный период красного бандитизма, расцвет дикого хулиганства, проституция, повальное самогоноварение и пьянство, колоссальная уголовная преступность в 20?х годах – все это данному утверждению совершенно не соответствует, подкрепляя пессимистичные выводы, сделанные П. А. Сорокиным в его известной работе 1922 года и актуальные также для времен, весьма удаленных от тех лет. Говоря о морально-правовой деградации населения страны, Сорокин указывал, что жертвенность, подвижничество и героизм – это «достояние единиц, а не масс», поэтому их роль «ничтожна по сравнению с „биологизирующей“ и „криминализирующей“ работой войны и революции»[174 - Сорокин П. А. Нравственное и умственное состояние современной России // Литература русского зарубежья: Антология в шести томах. М., 1990. Т. 1. Кн. 1. С. 407.]. Так, в 1921 году в стране насчитывалось 7,5 млн беспризорных детей, 10% которых принимали наркотики[175 - Футер Д. О детях-наркоманах / / Московский медицинский журнал. 1925. № 10. С. 59.].

Массы в тот период активно спивались, маргинализировались и криминализировались – и в деревне, и в городе, причем начальство не отставало от рядового населения. Пьянство очень серьезно осложняло общественно-экономическую и криминогенную ситуацию в стране. В 1921 году в Новгородской губернской парторганизации оно, по утверждению одного из видных партийцев, «носило характер какого-то стихийного недуга»[176 - Шишкин В. И., Пивоваров Н. Ю. Генеральная чистка РКП(б) 1921 года как инструмент социального регулирования в Советской России // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия «История, филология». 2015. Т. 14. Вып. 8. С. 144.]. Пресса и сводки ЧК за 1919–1922 годы густо насыщены сообщениями об алкоголизации как советско-партийных работников (и руководящих, и рядовых), так и чекистов с милиционерами[177 - Нарский И. Жизнь в катастрофе. С. 427.].

Из краткого чекистского обзора политико-экономического состояния РСФСР за декабрь 1922 года следовало, что пьянство в Омской губернии «захватывает милицию, Исполкомы, совслужащих» и повсеместно фиксируются «частые пьяные дебоши», в Новониколаевской губернии пьянство «продолжается и принимает огромные размеры», в Иркутской губернии – также «принимает все более и более широкие размеры», охватывая и коммунистов[178 - ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 753. Л. 55–56.]. В городе Киренске Иркутской губернии 1 ноября 1922 года было арестовано 45 человек «пьяных, большинство ответственных работников»[179 - Там же. Ф. 1. Оп. 6. Д. 297. Л. 9.]. В Томской губернии пьянствовало «поголовно все население» заодно с членами волисполкомов, причем попойки сопровождались драками и убийствами[180 - Там же. Д. 626. Л. 229, 249, 257.]. В начале 1923 года коммунисты Нижне-Жиримской сельской ячейки в Тарбагатайском районе Прибайкальской области сообщали: «Среди масс страшно развито пьянство, дебош[,] и молодежь в пьяном виде выходит на улицу драться кольями…»[181 - Российский государственный архив социально-политической истории (далее – РГАСПИ). Ф. 372. Оп. 1. Д. 1116. Л. 47. В июле 1920 года руководство Омской губЧК осудило на пять лет заключения в дом принудительных работ бывшего члена правительства ДВР И. К. Свешникова, ранее неоднократно привлекавшегося к суду за пьянство. Даже директор Госполитохраны ДВР Н. Ф. Черных был в 1921 году уволен за пьяный дебош (см.: Там же. Д. 207а. Л. 90).]

Последующие несколько лет не изменили обстановки с алкоголизацией – что населения, что номенклатуры. Пример подавали верхи. В ЦК из Калужского губкома партии переслали с грифом «секретно» письмо члена бюро сельской партячейки: «20 февраля 1926 года на разъезде Кошняки проехали в Москву Наркомвоенмор т. Ворошилов, Наркомзем тов. [А. П.] Смирнов, Наркомпочтель тов. [И. Н.] Смирнов и др. Означенные т. т. были сильно пьяны <…> привлекали для себя внимание всех граждан[,] бывших при отправлении…»[182 - Жирнов Е. «Будучи пьяным, требовал баб для разврата» // Коммерсантъ Власть. 2003. 7 апр. № 13. С. 64.] Секретарь партячейки коммуны им. Троцкого в заявлении для Бочатского райкома ВКП(б) Кузнецкого округа в январе 1926 года писал, что поголовное пьянство просто захлестнуло население: «…сельсовет пьяный, сельисполнители также не уступают…», а население «целиком и полностью отдалось земному богу – самогону»[183 - ГАНО. Ф. П-2. Оп. 2. Д. 94. Л. 7.]. Старший помощник прокурора по Сибири, объехав в начале 1926 года Коченёвский район Новониколаевского округа, отчитывался: «Отталкивающим от широких крестьянских масс служит пьянка коммунистов, хулиганство, растраты… Члены партии закладывают партбилеты за самогонку… В комсомольском клубе пьяные комсомольцы с девушек снимают одежды и все белье, голых ставят на середину и устраивают круговую пляску. Таких явлений масса…»[184 - Ефремов М. А. 80 лет тайны (Власть и милиция Сибирского края 1917–1937). Новосибирск, 2002. С. 276.]

Летом 1926 года, как отмечала чекистская сводка, пьянство, злоупотребления и халатность райисполкомов Сибирского края «ставят под угрозу срыва советской работы на местах и потери авторитета Соваппарата в целом», алкоголизация «местами захлестывает районных работников, делая их совершенно негодными для работы»[185 - ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 4. Д. 137. Л. 103.]. В конце 1927 года Томский окружной исполком сообщал: «Пьянство, как таковое, особенно среди работников сельсоветов, вошло в обыденный быт и трудно поддается искоренению»[186 - ГАНО. Ф. 47. Оп. 5. Д. 48. Л. 66.].

Оставалась крайне высокой и уголовная преступность. В письме в ЦК партии секретарь Иркутского губкома ВКП(б) А. В. Гриневич, обозревая развитие губернии за 1924–1925 годы, сообщал: «В деревне и городских поселках наблюдается громадное увеличение хулиганства, доходящего до драк, убийств, поножовщины»[187 - См.: Богданов С. В. Молодежный экстремизм в Советской России в 1920?е годы. Курск, 2006.]. Далее ситуация в ряде районов ухудшалась. Например, по Ачинскому округу в середине 1926 года за неполные полтора месяца было зафиксировано около 500 убийств, а в «Барабинском округе во время одного праздника в одном только селе убито 25 чел.»[188 - ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 4. Д. 137. Л. 116 об. Общие сведения правоохранителей, представленные в Сибкрайисполком, дают значительно меньшие цифры убитых: за 1926 год по Сибкраю милицией было зарегистрировано 2930 убийств, в том числе 2448 – в сельской местности (доля деревенских жителей в крае составляла 87%). За первое полугодие 1927 года было отмечено 1504 убийства, из них 1205 – в деревне. (См.: ГАНО. Ф. 47. Оп. 5. Д. 44. Л. 58, 57.) Но даже если отталкиваться от минимальных цифр, то 3 тыс. ежегодных убийств означали гибель в течение 10–15 лет около 1% взрослого мужского населения региона.]. Есть и другие данные по «пьяной» смертности в Ачинском округе: Пасху 1926 года ачинские крестьяне отмечали так, что в дни ее милицией были подняты 43 трупа. Смертность в данном округе при праздновании всех церковных праздников доходила до 200 человек в год[189 - Шекшеев А. П. Самогоноварение, потребление алкоголя и борьба с ними в енисейской деревне (1917–1930 гг.) (Часть 1) // Известия Лаборатории древних технологий. 2016. № 4 (21). С. 86.].

Вообще, 1926 год дал пик сельской преступности в СССР. Произошел настоящий криминальный взрыв: количество преступлений против личности выросло более чем в 4,5 раза, притом что акций против властей стало меньше[190 - Литвак К. Б. Политическая активность крестьянства в свете судейской статистики 1920?х годов // История СССР. 1991. № 2. С. 134.]. Информационный отдел ОГПУ 4 июня представил В. М. Молотову докладную записку о росте хулиганства в Сибири, где только за первые месяцы года количество преступлений, отнесенных к хулиганству, выросло в деревне по сравнению с последним кварталом 1925 года более чем на треть. При этом из общего числа привлеченных к ответственности за хулиганство около 30% составляли комсомольцы и коммунисты[191 - См.: Богданов С. В. Молодежный экстремизм в Советской России.]. В 1927 году краевая милиция отмечала, что основная часть убийств на селе совершается пьяными[192 - ГАНО. Ф. 47. Оп. 5. Д. 48. Л. 14; Д. 44. Л. 71.]. Приходится признать: и спустя десятилетие после революции абсурдные человеческие потери в залитой самогоном провинции не так уж сильно уступали тем, что были в Гражданскую войну[193 - Ситуация с пьяной преступностью в городах также была острейшей: потребление алкоголя в рабочей среде выросло с 1924 по 1928 год в восемь раз. См.: Ларин Ю. Алкоголизм промышленных рабочих и борьба с ним. М., 1929. С. 7–8.].

Говоря о прямом демографическом ущербе от партизанщины, следует отметить, что вопрос подсчета жертв красных повстанцев решается пока только в самом общем плане. По мнению А. В. Мармышева и А. Г. Елисеенко, погибших от партизанского террора в Енисейской губернии, возможно, было не меньше, чем от карательной политики колчаковцев. В своей монографии о сибирских чекистах автор высказывался в сходном ключе применительно к Сибири вообще[194 - Мармышев А. В., Елисеенко А. Г. Гражданская война в Енисейской губернии. С. 155; Тепляков А. Г. «Непроницаемые недра». С. 35.]. Но после углубленного изучения материала представляется, что в целом на востоке России было значительно больше погибших от рук красных повстанцев, чем от карательных акций белых.

Между тем традиционные для советской историографии некритические оценки красного и белого террора распространены до сих пор. А. А. Штырбул продолжает писать про «классовую ненависть имущих классов к революционным трудящимся»[195 - Штырбул А. А. Из истории Гражданской войны на востоке России: «сатунинщина» и ее ликвидация (1918–1920 гг.) // Клио. 2012. № 7. С. 111.]. Краевед Г. Г. Лёвкин – верный апологет партизана Я. И. Тряпицына, уничтожившего в 1920 году Николаевск-на-Амуре, – оспаривает факт полного уничтожения города и при этом обвиняет японцев в том, что они не затушили остатков. Характерно, что вождя ДВР А. М. Краснощёкова Лёвкин упорно, при каждом упоминании, именует Тобельсоном, откровенно намекая, что этот еврей и эмигрант-антипатриот был ставленником буржуазии США и строил на Дальнем Востоке никчемную буржуазно-демократическую республику, чем сознательно затягивал – с одобрения Л. Троцкого – Гражданскую войну[196 - Лёвкин Г. Г. Было, но быльем не поросло… Хабаровск, 2006.]. Крайняя коммунистическая ангажированность вкупе с присущим современным идеологам и сторонникам КПРФ отчетливым душком конспирологического антисемитизма[197 - Добавим веру автора в «иудейско-масонскую тень, которая маячила за спинами борцов за Советскую власть», и упоминание «этнического еврея А. Ф. Керенского». См.: Лёвкин Г. Г. Волочаевка без легенд. С. 186, 158.] обесценивают попытки Лёвкина, много работавшего в архивах, разобраться в тряпицынщине.

Историк анархизма В. В. Кривенький осуждает тех российских публицистов, которые именуют зловещих тряпицынцев не «отечественными повстанцами и партизанами», а бандитами и головорезами[198 - Кривенький В. В. Анархистское движение в России. С. 318, 319.]; о похождениях сибирских атаманов Г. Ф. Рогова, И. П. Новосёлова, П. К. Лубкова он не упоминает вовсе. Д. И. Рублёв в обобщающей монографии об анархистах[199 - Рублёв Д. И. Российский анархизм в ХX веке. М., 2019.] использовал – для рассказа о сибирских и дальневосточных партизанских вожаках – лишь обеляющие их тенденциозные публикации.

Знаток эпохи Колчака В. Г. Хандорин раскритиковал опирающуюся на архивы и газеты, но несостоятельную в методологическом отношении недавнюю книгу В. Г. Кокоулина «Белая Сибирь: борьба политических партий и групп (ноябрь 1918 – декабрь 1919 г.)», в частности заявив, что автор «…неоднократно живописует белый террор, но практически избегает говорить о партизанском терроре, и лишь признает жестокость партизанского вожака Г. Ф. Рогова, видимо, потому что тот откололся от большевиков и объявил себя анархистом. …Он… приводит один документ о бесчинствах партизан (с. 387–388), но тут же заявляет, что „партизанский террор не был столь масштабным явлением“, как белый»[200 - Хандорин В. Г. Можно ли так писать научную монографию? Рецензия на книгу В. Г. Кокоулина «Белая Сибирь: борьба политических партий и групп (ноябрь 1918 – декабрь 1919 г.)» (Новосибирск: ООО «Офсет-ТМ», 2017. – 528 с.) // Известия Омского государственного историко-краеведческого музея. 2018. № 21. С. 251–260.]. Действительно, Кокоулин, одну из прежних статей посвятивший дикой расправе роговцев над пленными (включая сожжение священнослужителей), в данной монографии даже не упоминает о массовой резне роговцами пленных, беженцев и горожан под Тогулом, в Кузнецке и Щегловске[201 - См. предельно жесткую критику его работ ведущими исследователями, например: Журавлёв В. В., Рынков В. М., Симонов Д. Г. За пределами науки: по страницам имитационной историографии // Российская история. 2016. № 6. С. 229–234. Тем не менее считаю необходимым использовать богатый фактический материал текстов В. Г. Кокоулина, много работавшего в архивах.].

Наличие внушительной источниковой базы дает нам возможность сосредоточиться конкретно на актуальной теме партизанского террора, увидеть в нем одну из масштабных и малоизученных трагедий Гражданской войны, рассмотреть его предпосылки и предтечи в проблемных зонах более ранних эпох. Россия традиционно была страной, где цена человеческой жизни – величина малозаметная. И властью, и обществом насилие воспринималось как универсальный метод решения проблем; в переломные эпохи оно выплескивалось с сокрушительной мощью. В годы Гражданской войны взаимное ожесточение людей резко возросло, что вело к быстрому разложению традиционных нравственных устоев.

В это бурное время совершались не столько замечательные подвиги ярких идейных личностей, сколько величайшие преступления, в которых нередко участвовали значительные массы людей. Документальные свидетельства этого все более активно вводятся в научный оборот. В. И. Вернадский в марте 1920 года записал: «На поверхности, у власти и во главе лиц действующих… – не лучшие, а худшие. Все воры, грабители, убийцы и преступные элементы во всех течениях выступили на поверхность… Это особенно ярко сказывается в большевистском стане и строе – но то же самое мы наблюдаем и в кругу [белых] добровольцев и примыкающих к ним кругов… Жизнь выдвинула на поверхность испорченный, гнилой шлак, и он тянет за собой среднюю массу»[202 - Вернадский В. И. Из дневника. 15 марта 1920 г. // Век ХХ и мир. 1989. № 6. С. 40.].

Приступая к оценке источников, отметим, что архивы часто становятся жертвами не только разрушительных военных действий, но и политических решений. Так, основная часть архивных материалов периода гражданской войны в Греции 40?х годов ХX века, включая десятки тысяч уголовных дел, была уничтожена в 1989 году – в рамках «национального примирения» ради создания коалиционного правительства коммунистов и правых[203 - Каливас С. Логика насилия в гражданской войне. М., 2019. С. 666.]. Громадные потери источников в советское время, включая как государственные, так и личные хранилища, хорошо известны. Но советские коммунисты в 20?х годах ради увековечивания своей борьбы и победы инициировали создание огромного корпуса воспоминаний, причем не только руководящих, но и, что очень важно, рядовых участников войны. Этот мемуарный массив имеет исключительное значение и во многом компенсирует уничтожение массы и свидетелей, и документов со стороны красных и белых в ходе военных действий. Белая эмиграция также очень активно осмысляла опыт поражения, оставив современным исследователям возможность сравнивать противоположные точки зрения.

Гражданская война стала документироваться еще до ее окончания, так что к середине 1930?х годов успело выйти огромное количество публикаций как участников событий, так и историков. Впрочем, следует учитывать, что часть тогдашних публикаций была недобросовестной. Так, доклад сибирского подпольщика П. Ф. Лапшина, сделанный им в июле 1919 года в Вятке, публиковался не раз, хотя в нем приведены «чрезвычайно неточные» (очень мягкая оценка!) данные о численности и дислокации партизанских отрядов, о чем предупреждал еще А. Абов (Ансон)[204 - Плотникова М. Е. Советская историография гражданской войны в Сибири. С. 188.]. Такими же крайне неточными и преувеличенными являются оценки численности амурских партизан и описания их военных успехов и потерь, приведенные в 1929 году С. С. Кургузовым и до сих пор принимаемые на веру почти всеми историками[205 - Кургузов С. Амурские партизаны. Воспоминания о партизанском движении в Амурской области за 1918–1919 гг. Хабаровск, 1929. Критику см.: Тарасов Ю. А. Партизанское движение в Амурской области. С. 6, 79.].

Изданные в 1920-х – середине 1930?х годов многочисленные сборники документов и мемуары в большей своей части оказались при Сталине политически скомпрометированными и изъятыми из обращения. Причем даже в последующие эпохи многие из них по-прежнему считались слишком откровенными и не соответствующими сложившимся концепциям, сформулированным партийными идеологами без учета этой литературы. Господствовавшее до 1990?х годов представление об источниках «классово противоположного лагеря» только как о второстепенных затрудняло историкам работу даже с теми критическими материалами белых и интервентов, которые могли дополнить советское по своей концепции освещение Гражданской войны[206 - Исповедников Д. Ю. Публикации документов по истории Гражданской войны на Дальнем Востоке. С. 22.].

Среди информативной беллетристики можно выделить художественно-документальные книги участников событий и с красной (бывшие колчаковцы В. Я. Зазубрин и Вс. Иванов), и с белой (Я. Л. Лович) стороны. Честный художественный рассказ о красном повстанчестве начался в литературе с небольшого повествования Вс. Иванова «Партизаны» (1921), которое показывает мужиков, жителей Ойротии, случайно убивших милиционера, изломавшего их самогонный аппарат, и бежавших в горы партизанить, где к ним вскоре стихийно присоединились сотни крестьян[207 - Иванов В. Партизаны // Красная новь. 1921. № 1. С. 3–40.].

Остаются в арсенале историков произведения тех из советских писателей, кто серьезно изучал тему и создал подцензурные, но острые тексты, касавшиеся проблем, которые почти не обсуждала официальная историография, и не потерявшие значения и поныне (вышедшие в 1920?х годах «Ватага» В. Шишкова, «Железный поток» А. Серафимовича, «Разгром» А. Фадеева, появившиеся в другую эпоху «Крушение Рогова» Г. Егорова (1965), «Соленая падь» (1967) и «Комиссия» (1975) С. Залыгина)[208 - См. также: Зазубрин В. Я. Два мира. Красноярск, 1983; Он же. Общежитие. Новосибирск, 1990; Лович Я. Враги: Роман в трех книгах. Посвящен памяти истерзанных в Благовещенске и Николаевске. Шанхай, 1941 (Лович Я. Л. Враги. М., 2007).]. Неортодоксально поданы повстанцы и в поэме П. П. Петрова «Партизаны» (1927), начиная с иронического портрета П. Е. Щетинкина: «Петрован коряв на рыло, / Толстоват на брюхо» – и заканчивая явным намеком на партизанский разгул: «Закружилась Минуса / В пьяном урагане. / Коршуньем по деревням / Рыщут партизане»[209 - Сибирские огни. Новосибирск, 1927. № 6. С. 3–12.].

Рефлексия представителей литературной власти была немедленной и оправдывала натуралистично поданные беллетристами жестокости красных революционной целесообразностью. Критик А. К. Воронский в 1922 году писал о герое повести Вс. Иванова «Цветные ветра» и его единственно верной заповеди: «Убивай!»:

У большевика Никитина, начальника партизан… [есть понимание] …что мужик поднялся, хочет бить, убивать. Это – стихия: перечить ей бесполезно и вредно, и он дает волю этой стихии: бей!.. <…> Он не считается с индивидуальной виной, он знает вину только классов. <…> …Все подчинено целесообразности, а она сейчас дает только одну заповедь: убивай! <…> В наше российское тесто – это как квашня. Без таких [Никитиных] рассыпались бы партизанские отряды, проигрывались бы восстания, сражения, невозможны бы были красный террор, раскрытие заговоров… Вздыбить трудовую Русь, …иметь силу и смелость дать простор звериному в человеке, где это необходимо (курсив мой. – А. Т.), и[,] где необходимо[,] сковать сталью и железом – все это невозможно без Никитиных[210 - Воронский А. Литературные силуэты // Красная новь. 1922. № 5. С. 256, 257.].

Затем подобные откровенные оценки стали сменяться завуалированными. В 1924 году от вождя конармейцев (вероятно, с подачи К. Е. Ворошилова, метившего в Троцкого и его литературного соратника А. К. Воронского[211 - Парсамов Ю. В. Будённый против Бабеля: политические аспекты полемики (Статья первая) // Известия Саратовского ун-та. Серия «История». 2010. № 2. С. 79–83.]) печатно досталось «дегенерату от литературы Бабелю», который революционных кавалеристов «оплевывает художественной слюной классовой ненависти», заставляя читателя «поверить в старые сказки, что наша революция делалась не классом, выросшим до понимания своих классовых интересов… а кучкой бандитов, грабителей, разбойников и проституток, насильно и нахально захвативших… власть»[212 - Будённый С. Бабизм Бабеля из «Красной нови» // Октябрь. 1924. № 3. С. 196–197.].

За И. Э. Бабеля тогда заступился Горький, но постепенно изображения Гражданской войны стали выглядеть все более приглаженными. Показательно, что публикация натуралистического рассказа участника Гражданской войны на Алтае В. Е. Зырянова «Партизаны – парни лютые» в журнале «Октябрь» (1925. № 3–4) сразу вызвала отповедь в прессе за изображение красных повстанцев «жуткими палачами», безжалостно «рубящими односельчан»[213 - Сибирские огни. Новониколаевск, 1925. № 3. С. 212.]. Партийные идеологи критиковали и тех, кто, подобно Илье Эренбургу, осмеливался резко критически показывать чекистов: «“Ужасами“ ЧК надо давно перестать заниматься: в великом социальном движении ничего не увидать кроме Лубянки и под-лубянок, кроме каких-то специфических “злодеев“, сидящих там, это же ничем не извинительная близорукость, переполох, испуг перед революцией»[214 - Евдокимов И. Илья Эренбург // Новый мир. 1926. № 8–9. С. 229.].

В итоге господство завоевала героико-романтическая позиция, выраженная, например, в поэме Н. Н. Асеева «Семен Проскаков» (1928)[215 - Асеев Н. Семен Проскаков. Стихотворные примечания к материалам по истории Гражданской войны. М.; Л., 1928.]. Это монтаж из ярких цитат-воспоминаний настоящего кузбасского партизана и скверных авторских стихов, где в разговорах офицеров звучит бредовая фраза: «…Под Тюменью // было именье // в семнадцать тысяч душ». Исследователи отмечают: «…исторические описания 20?х годов о „красных“ жестокостях в гражданской войне, заведомо оправданных классовым подходом, сменились в литературе 30?х годов „красным“ благородством, “красной“ чистотой помыслов и действий»[216 - Бордюгов Г. А., Ушаков А. И., Чураков В. Ю. Белое дело: идеология, основы, режимы власти. Историографические очерки. М., 1998. С. 8.].

Много ценных документов опубликовала как советская, так и враждебная большевикам пресса. Крайне важный и недостаточно до сих пор используемый источник – та хроника событий, которая велась белыми журналистами[217 - Одна из лучших исследовательниц истории Гражданской войны в 70?х годах безапелляционно заявила, что белая периодика «по истории крестьянского и партизанского движения не представляет ценности как источник». См.: Плотникова М. Е. Советская историография гражданской войны в Сибири. С. 188.], а также оценки, даваемые событиям действующими лицами антибольшевистского лагеря. Вот пример ранней и точной газетной характеристики красных порядков: «В советской России диктатура пролетариата давным-давно выродилась в диктатуру над пролетариатом. Уродливые формы политического и социального строительства обусловили возникновение нового „правящего класса“, новой бюрократии, опирающейся на чрезвычайные комиссии и войска „специального назначения“»[218 - Самарин К. Положение рабочего класса // Эхо. Владивосток, 1919. 3 мая.].

В целом ряде случаев нет иных источников, отражающих эпизоды партизанщины, кроме газет. Вместе с тем белые журналисты при откровенных и критических описаниях повстанчества и неэффективности его подавления сталкивались с военной цензурой. В начале июня 1919 года редактор влиятельной «Сибирской жизни» А. В. Адрианов писал главе Российского правительства П. В. Вологодскому, что начальник Томского гарнизона «вероятно, под давлением окружающей его военщины запретил нам сообщать что-либо о бандах большевиков – Лубковых, Щетинкиных, Адамовичей[219 - Под псевдонимом штабс-капитана Адамовича в Томском уезде действовал подпольщик-коммунист П. Гончаров (И. С. Толкунов). Реальный штабс-капитан А. Т. Альдманович, именуемый в ряде источников Адамовичем, был начальником небольшого карательного отряда и привлекался в 1919 году к ответственности за расстрелы в Щегловском уезде лиц, подозреваемых в причастности к большевизму.] и проч. [—] под предлогом, что мы сообщаем неверные сведения (а только у них могут быть такие), что мы раскрываем противнику карты и… поселяем тревогу в обществе»[220 - Ларьков Н. С. Политическая деятельность А. В. Адрианова в годы Гражданской войны // Вестник Томского государственного университета. 2013. № 367. С. 79.].

Разумеется, серьезным газетам не было нужды преувеличивать партизанский террор, рискуя вызвать панические настроения, в каковых авторы и владельцы прессы вряд ли могли быть заинтересованы. Так, корреспондент «Свободной Сибири» Н. К. Ауэрбах в отчете для Российского телеграфного агентства указывал, что об ужасах, творимых красными в Минусинском уезде, летом и осенью 1919 года говорили повсюду, «но писать [в прессе], не имея достаточно точных сведений, не решались»[221 - См. сообщение Н. К. Ауэрбаха «На Минусинском фронте», опубликованное в: Когаловский В. Из недавнего прошлого // Сибирские огни. Новосибирск, 1933. № 3–4. С. 196–212 (цит. 205).]. Близки к реальности публиковавшиеся списки погибших и пострадавших от партизанщины.

Вполне достоверным тестом для оценки газетной информации белых нередко могут служить партизанские мемуары (и, напротив, сведениями из прессы дополняются и уточняются факты, известные из воспоминаний). Как писал советский историк, «мемуары – основной, а нередко и единственный источник для изучения субъективных устремлений участников партизанского движения, их внутреннего мира, уровня развития и т. п.»[222 - Никитин А. Н. Мемуары как источник по истории партизанского движения в Сибири в годы гражданской войны: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Томск, 1979. С. 12–13.]. В мемуарах 1920?х – середины 1930?х годов хорошо заметны глубокие патологические изменения сознания, прежде всего «отчетливо выраженные формы и проявления синдрома жестокости и насилия»[223 - Курышев И. В., Гривенная Л. А. Социально-психологический облик и протестное движение крестьянства. С. 56.]. В этом смысле коллекция воспоминаний Сибистпарта (Государственный архив Новосибирской области. Ф. П-5) представляет собой настоящий подарок всем изучающим крестьянскую цивилизацию.

Архивная доказательная база, позволяющая представить размах разрушительной мощи партизанщины, весьма велика и в огромной степени относится именно к мемуарным коллекциям. Тем показательнее до сих пор проявляющееся пристрастное отношение к «неудобным» страницам воспоминаний деятелей Гражданской войны. Традиция эта старинная. Еще в 1923 году А. Абов (Ансон), рецензируя первый сборник Сибистпарта[224 - Сборник Истпарта. Новониколаевск: Сиббюро ЦК РКП(б), 1923. № 1.], критиковал за излишнюю откровенность воспоминания партработника Э. Ф. Лагздина о роговском терроре и мемуары одного из руководителей Западно-Сибирской крестьянской красной армии И. В. Громова: «…нам нет никакой охоты смаковать „зашивания“ попов, милиционеров, беляков, экспроприации, грабежи, „давание перцу“ и пр. Это неприятное фельетонное „смакование“ разного рода „подвигов“… сильно отражается на воспоминаниях, имеющих, бесспорно, исторический интерес»[225 - Сибирские огни. Новониколаевск, 1923. № 1–2. С. 251.].

Однако партизанская жизнь состояла в основном именно из подобных эпизодов, поэтому воспоминания других повстанцев нередко выглядели аналогичным «смакованием» и грабежей, и убийств. Архивная рукопись И. Я. Огородникова об истории 1?го Бийского полка, признанная Сибистпартом невозможной даже для «частичного использования», была отрецензирована самим Б. З. Шумяцким, который возмутился подробным описанием партизанских конфликтов, тем, что «много места уделено грабежам и безобразиям» и что ни слова нет о работе коммунистов и их влиянии на «строительство и действия отряда»[226 - ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 1645. Л. 1.]. А к мемуарам руководителя Красной гвардии в Томске П. Я. Новикова архивистами была подклеена бумажка с надписью о том, что автор в 1927 году был связан с троцкистами и его рукопись может быть использована только в качестве фактического, а никак не оценочного материала[227 - Там же. Оп. 2. Д. 1162 (вклейка перед л. 1).].

Выходившие в 1920–1980?х годах сборники документов нередко содержали неоговоренные сокращения и искажения, а партизанские мемуары подвергались строгой редактуре, устранявшей из текстов, особенно печатавшихся со второй половины 30?х годов, наиболее ценные исторические свидетельства. Несмотря на это, даже на опубликованных мемуарах, прежде всего партизанских, можно было выстроить объективное исследование о краснопартизанском быте и терроре, которое взорвало бы всю советскую мифологию о доблестных повстанцах-большевиках. Но и в постсоветское время никто не рискнул взяться за подобную работу.

Среди опубликованных мемуаров наиболее интересны книги и очерки 1920?х – первой половины 1930?х годов, написанных видными повстанческими вожаками, прежде всего обширные тексты Н. К. Ильюхова, П. Д. Криволуцкого, И. Я. Третьяка, В. Г. Яковенко и ряда других авторов. Но и в них много преувеличений, недосказанностей и выдумок, не говоря уже об ошибках памяти. Часть неопубликованных мемуаров, особенно созданные в 1920?х годах, в последующем редактировалась, но обычно тенденциозная правка, устранявшая неудобные моменты, вносилась непосредственно в машинописные тексты от руки и легко вычленяется.

В фонде Сибистпарта (ГАНО) сохранились очень интересные воспоминания И. В. Громова, на основе которых в 1966 году был опубликован компактный вариант[228 - Громов И. За власть Советскую. Воспоминания командира партизанского корпуса. Барнаул, 1966.], до сих пор сохраняющий большую значимость для исследователей. Однако сверка рукописи с опубликованным текстом наглядно показывает советскую тенденциозную редактуру: выброшены либо переписаны эпизоды, касавшиеся дезертирства героя из отряда П. Ф. Сухова, его острейших конфликтов с Е. М. Мамонтовым и рядовыми партизанами, откровенно криминальных способов добычи продуктов, оружия и денег, многочисленные свидетельства партизанского насилия и прямого террора.

Современные составители очень полезного документального сборника по истории Гражданской войны на Алтае, публикуя значительные по объему выдержки из мемуаров И. Я. Огородникова[229 - Революционные события и гражданская война в Алтайской губернии 1917–1922: Хрестоматия. Барнаул, 2001. С. 281–294.], не рискнули воспроизвести наиболее жуткие и вместе с тем информативные фрагменты (например, о расправах и «партизанских судах» над священнослужителями и пленными белыми, размахе грабежей и повседневных убийств), а ограничились отдельными эпизодами с «просто» жестокими сценами. Между тем малограмотный Огородников писал очень выразительно; его палаческая откровенность подкупает первобытной искренностью, поскольку он считал себя «правильным» партизаном, который уничтожал врагов с определенным разбором и был против откровенного садизма в расправах. Похожим образом рассуждали и другие известные повстанческие вожаки, например П. Ф. Федорец при оценке Рогова и роговцев или воевавший в Иркутской губернии К. К. Байкалов[230 - Государственный архив Томской области (далее – ГАТО). Ф. Р-236. Оп. 4. Д. 322. Л. 63–66 об.; Воспоминания участников Гражданской войны в Восточной Сибири 1918–1920 годов (по материалам ГАНИИО) / Сост. Е. А. Серебряков. Иркутск, 2019. С. 18, 34.]. Интересно, что на рукописи мемуаров Огородникова оставил свои многочисленные сердитые пометки один из героев его воспоминаний, известный крайней жестокостью М. З. Белокобыльский, но при этом данные маргиналии касаются в основном некоторых политических оценок тех или иных лиц, а не жестоких и грабительских эпизодов[231 - ГАНО. Ф. П-5. Оп. 6. Д. 316. Л. 11–14, 23, 25, 44, 45, 82.].

Составители ценного документального сборника о дальневосточной политике РСФСР периода Гражданской войны ограничились воспроизведением минимального по объему фрагмента из протокола судебного заседания, на котором рассматривались зверства партизанского командира Я. И. Тряпицына[232 - Дальневосточная политика Советской России (1920–1922 гг.): Сб. документов Сибирского бюро ЦК РКП(б) и Сибирского революционного комитета / Сост. М. П. Малышева, В. С. Познанский. Новосибирск, 1996. С. 101.]. Между тем протокол суда над тряпицынцами насыщен информацией и дает важные сведения о самочинных жестоких казнях, расправах над детьми, изнасилованиях, грабежах, позволяющие доказательно оспаривать мнения многочисленных современных апологетов тряпицынщины[233 - Тепляков А. Г. Суд над террором. С. 718–756.]. Вышедший 20 лет спустя в самом Николаевске-на-Амуре сборник документов[234 - Николаевск-на-Амуре. Страницы истории: Сб. архивных документов об истории развития города Николаевска-на-Амуре. Хабаровск, 2015.] опять-таки далек от того, чтобы показать подлинную картину трагедии уничтоженного города, – формально документов о ней здесь не так уж и мало, но они – вместе с комментариями – даны с определенным сочувствием к революционеру Тряпицыну.

Следует отметить важность не так давно вышедших очень информативных мемуаров В. Н. Швецова – о партизанах Алтая, и С. А. Птицына – о тряпицынской эпопее в Сахалинской области[235 - Швецов В. Н. Горькая новь: воспоминания. Омск, 2006; Птицын С. А. Николаевск в 20?м. Воспоминания партизана. Хабаровск, 2013.]. В самые последние годы в ряде городов Сибири выпущены объемистые сборники партизанских воспоминаний, где сохранены подробности девиаций и террора со стороны повстанцев. Новое видение главных эпизодов истории шиткинских партизан на основе критического анализа известных публикаций предлагают сборники краеведческих статей и материалов, вышедшие в Красноярске и Тайшете[236 - Шиткинский партизанский фронт (февраль 1919 – январь 1920 гг.): воспоминания очевидцев: архив А. Ю. Черневского / Сост. и коммент. Е. С. Селезнёв. Красноярск, 2019; Селезнёва Т. А., Селезнёв Е. С. Шиткинское партизанское движение (февраль 1919 г. – январь 1920 г.). Новый взгляд на старую историю. Тайшет, 2021. Ч. 1 и 2.]. Следует отметить недавно опубликованный в Иркутске сборник мемуаров восточносибирских участников Гражданской войны, наполненный очень информативным материалом, но полностью лишенный и научного аппарата, и какой-либо выверки текстов, из?за чего в нем, помимо массы ошибок, оказались воспоминания, давно известные в печати (например, В. Г. Никольского)[237 - Воспоминания участников Гражданской войны в Восточной Сибири.].

В очень ценном сборнике мемуаров о Гражданской войне в Енисейской губернии, составленном и откомментированном Т. С. Комаровой, использовано около 200 ранее неизвестных текстов, сохранивших свидетельства изнанки партизанской войны. Вторая часть сборника составлена в основном из неопубликованных и неприглаженных воспоминаний видных подпольщиков и партизан из фондов Красноярского краеведческого музея. Сборник отличается объемным научно-справочным аппаратом и включает около 600 биографий в именном указателе[238 - Комарова Т. С. Гражданская война в Енисейской губернии. Воспоминания, мемуары. Красноярск, 2021.]. К сожалению, уже в заголовке почему-то разделяются синонимические понятия «воспоминания» и «мемуары», а в текстах, биографиях и комментариях нередки грубые ошибки.

В конце 2021 года Новосибирским облгосархивом выпущен интересный сборник документов о партизанском вожде П. Щетинкине, выполненный, однако, в традиционной житийной традиции писаний о героях Гражданской войны, небрежно подготовленный, почти лишенный реального комментария и совершенно невычитанный[239 - П. Е. Щетинкин (1884–1927). Материалы к биографии. Новосибирск, 2021.]. Напротив, составленный В. И. Шишкиным и Т. И. Морозовой сборник писем, направленных сибиряками во властные структуры, содержит немало важных партизанских документов, подготовлен с должной тщательностью и очень полезен исследователям[240 - Письма во власть в годы новой экономической политики (апрель 1921 – декабрь 1929 г.): Сб. документов / Сост. Т. И. Морозова, В. И. Шишкин. Новосибирск, 2020.]. Издательство «Посев» только что выпустило объемистый сборник мемуаров и других материалов об уничтожении партизанами Николаевска-на-Амуре[241 - Трагедия Николаевска-на-Амуре 1920 г.: гибель «русской Помпеи» / Сост. и ред. Ф. А. Попов. М., 2022.].

Создавая настоящую книгу, автор постарался насытить ее достаточным количеством архивного материала. Важнейший из привлеченных архивных источников – партизанские мемуары, огромная часть которых до сих пор погребена в истпартовских коллекциях Госархива Новосибирской области и, хотя охватывает события Гражданской войны на территории от Казахстана до Дальнего Востока, совершенно в недостаточной степени введена в научный оборот. В силу субъективности это очень своеобразный источник, недаром еще в 1934 году один из руководящих научных работников предупреждал исследователя: «Надо залезть в архивы и к партизанам в душу. Правда, они (партизаны) много любят прибавлять того, чего не было»[242 - ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 1414. Л. 1.]. Другой участник Гражданской войны в 1929 году заявил: «В отношении хвастовства можно сказать одно, что у многих партизан это… какая-то больная струнка»[243 - Там же. Оп. 4. Д. 1137. Л. 2 об.]. Однако заметная часть довоенных мемуаров красногвардейцев, партизан, подпольщиков носит достаточно объективный характер, поддается перепроверке, откровенна в описании проблем, касается малоизвестных эпизодов и обладает особой ценностью.

Т. Г. Рагозин, один из видных партизан армии А. Д. Кравченко, понимая ущербность своих опубликованных в 1926 году мемуаров «Партизаны Степного Баджея»[244 - Они были сразу доказательно раскритикованы за многочисленные ошибки и неточности. См.: Петров П. Степно-Баджейские партизаны (Еще о книге Рагозина – «Партизаны Степного Баджея») // Сибирские огни. Новосибирск, 1926. № 5–6. С. 268–272.], специально для архивного хранения написал интересные дополнения, прямо названные «Тяжелые моменты в партизанской армии». Первый абзац этой небольшой рукописи гласит: «…мне хотелось бы остановиться на более тяжелых моментах [истории] армии… а такие моменты были[,] и я о них сказал в книжке мало или умалчивал. И вот что в эти моменты у нас там было[,] мне и хотелось бы высказать[,] не замазывая истины. Поистине, это были очень горькие и печальные минуты…»[245 - ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 970. Л. 1.] Только в 2021 году было обнародовано драматическое признание другого предводителя енисейских партизан, А. Т. Иванова: «Как оглянешься назад, [видишь столько] ошибок, легкомыслия, мелкого самолюбия, и сердце сжимается, и перо выпадает из рук»[246 - Комарова Т. С. Гражданская война в Енисейской губернии. С. 359.].

Следует отметить особую ценность лежащих в архивах – и пока недостаточно используемых историками – обширных мемуаров И. В. Громова, Р. П. Захарова, К. И. Матюха, И. Я. Огородникова и других видных партизан. Но и в менее объективных и подробных воспоминаниях попадаются ценные исторические фрагменты, относящиеся к так называемой ненамеренной информации. Полезными оказались даже очень тенденциозные мемуары – вроде воспоминаний А. Н. Геласимовой, которая была известна подделыванием свидетельств о собственном героическом прошлом (сохранился протест рядовых партизан Кузбасса по поводу того, что Геласимова называла себя, а не Шевелёва-Лубкова организатором партизанского движения, тогда как на деле до декабря 1919 года она и ее муж П. Ф. Федорец в нем не участвовали, отчего «Федорца и Геласимову массы не знали»[247 - ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 1350. Л. 1.]) и чуть ли не 20-кратным завышением численности «армии» под командованием Шевелёва-Лубкова[248 - Шуклецов В. Т. Сибиряки в борьбе за власть Советов. С. 213–215. Следует отметить, что относительно численности своей «армии» фантастическую цифру в 18 тыс. бойцов объявил еще в 1930 году сам Шевелёв-Лубков. См.: Кадейкин В. А. Сибирь непокоренная. С. 442, 551.].

В одном из мемуарных очерков Геласимова упоенно фантазирует, как в октябре 1919 года при атаке на село Крапивино командовавший отрядом Г. Д. Шувалов-Иванов был ранен и атаку возглавила она, как пулеметчик убил ее вороного, как, упав с коня, она потеряла сознание, но сразу очнулась и побежала на белых с криками «За Советы, товарищи! Вперед!» Разумеется, ее героический порыв увлек партизан: «За мной слышался топот массы людей»[249 - ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 1121. Л. 45. На деле Геласимова тогда скрывалась от белых и была сельской учительницей.]. Однако при описании эпизодов красного террора и конфликтов в повстанческой среде Геласимова вполне точна. Что касается партизанившего в Славгородском уезде С. С. Толстых, то он недрогнувшей рукой приписал себе ликвидацию целых 500 белогвардейцев при крушении воинского эшелона, осуществленном партизанами Толстых в октябре 1919 года[250 - Толстых С. С. Из партизанского прошлого. Барнаул, 1960. С. 49.]. Среди опубликованных мемуаров подобных вымышленных либо приукрашенных эпизодов очень много. Разумеется, встречаются они и в архивных рукописях, особенно 30?х годов и более поздних.

Фонд Сибистпарта позволяет ознакомиться и с весьма обширной копийной документацией силовых структур белой власти (в Государственном архиве РФ, или ГАРФ), где много сведений о повстанческих выступлениях, их жертвах и попытках подавления партизанщины. Важным источником является перевод на русский язык информативных и обычно весьма точных мемуаров чехословацкого генерала Р. Гайды[251 - Новейшее изд.: Gajda R. Moje pameti. Stret cesk?ch legi? s rod?c? se bol?evickou moc?. Brno: Jota, 2008.], также хранящийся в коллекции Сибистпарта (ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 1524).

Материалы партийно-советских органов, особенно ревкомов, содержат обширные сведения о повстанцах, в том числе касающиеся специфического участия партизан в государственном управлении сразу после свержения белых – в период, когда немногочисленные коммунисты и их непоследовательные союзники-партизаны организовывали на местах собственные структуры власти, нередко конфликтовавшие между собой. Партийные, персональные и апелляционные дела партизан из фондов руководящих и контрольных органов ВКП(б), обнаруженные прежде всего в ГАНО, РГАСПИ (Российском государственном архиве политической истории) и РГАНИ (Российском государственном архиве новейшей истории, в фонде Комиссии партийного контроля), зачастую очень содержательны.

Разумеется, особенно интересны материалы архивно-следственных дел ВЧК-НКВД на партизан, принадлежащие к разным периодам: сначала к 1920 году, когда судили наиболее кровожадных повстанцев, вроде Г. Ф. Рогова, И. П. Новосёлова и Я. И. Тряпицына, затем к 30?м годам, когда чекистами было покончено с основной частью партизанских вожаков. Особенно ценными оказались архивно-следственные дела Рогова и Новосёлова (1920), группы партизан Каменского уезда Алтайской губернии (1920–1921, 1931), известных алтайских предводителей И. Я. Третьяка, А. А. Табанакова, М. З. Белокобыльского (1937), И. В. Громова (1938–1939), приморского командира В. Г. Задерновского (1938) и ряд других. Важны оказались следственные дела анархиста на советской службе В. С. Шатова (1919–1920, 1937), а также участников борьбы с партизанами – управляющего Иркутской губернией П. Д. Яковлева (1924) и его подчиненного, управляющего Нижнеудинским уездом М. А. Кравкова (1937).

Расширить представление о партизанщине позволили сведения из делопроизводственных документов Центрального архива (далее – ЦА) ФСБ, в частности из информационных сводок органов госбезопасности, включая материалы Госполитохраны Дальневосточной республики и переписку полномочного представительства ВЧК-ОГПУ по Сибири с руководящим составом Лубянки. В этих документах отражено много как неизвестных фактов, так и характерных оценочных суждений, касающихся эпохи Гражданской войны и поведения бывших повстанцев в 1920?х годах. Значительный объем первостепенной информации о партизанах, особенно забайкальских и дальневосточных, и их бесчинствах удалось привлечь благодаря богатым фондам Российского государственного военного архива (РГВА), где немало делопроизводственных материалов военных, чекистских, трибунальских структур, а также мемуарных источников. Очень полезными оказались фонды РГАСПИ (ф. 17, 372), где, например, в фонде Дальбюро ЦК РКП(б) хранится двухтомное расследование деятельности Я. И. Тряпицына (1920), и ряд фондов ГАРФ, включая делопроизводство правительственных структур белых властей.

В перспективе важным источником о демографических потерях населения от террора Гражданской войны станут материалы метрических книг, уже вводимые в научный оборот отдельными исследователями (например, П. А. Новиковым, некоторыми краеведами). Использовались подобные материалы и в данной работе. Следует отметить полезность обращения к информативным сетевым ресурсам (например, «Гражданская война в Сибири»[252 - [Эл. ресурс]. URL: http://siberia.forum24.ru (дата обращения 6 марта 2023 года).] и др.), в которых активно участвуют историки и краеведы, обменивающиеся как архивными находками, так и ссылками на малодоступную литературу 1920–1930?х годов и новейшие работы.

Текст книги сознательно насыщен обильными цитатами из источников, что позволяет увидеть в описываемых событиях то «человеческое измерение», которое активно изучается социальной историей со времен школы «Анналов». Также автор сознательно использовал многочисленные однородные факты для обоснования выдвигаемых положений. Поскольку данная тема является политически ангажированной, то, чтобы исключить претензии в тенденциозном подборе свидетельств о жестокостях партизанщины, обвинения в адрес повстанцев обоснованы достаточным числом фактов.

Документы воспроизводятся в полном соответствии с исходными материалами. А в тот период преимущественно безграмотные люди в огромном количестве создавали, читали и принимали к сведению и исполнению малограмотные тексты, так что при научном воспроизведении советских документов эта характерная черта культурного уровня должна сохраняться.

Несколько слов о терминах. «Партизанское движение» – термин нейтральный, в книге же чаще используется понятие «партизанщина», которое, равно как и общепринятый термин «атаманщина», несет негативную окраску, подразумевая прежде всего разрушительный анархизм данного явления. При этом следует отметить, что в 1920–1930?х годах словом «партизанщина» советские авторы пользовались не столько в отрицательном, сколько в нейтральном либо положительном контексте[253 - См. раздел «1918 г. – Партизанщина» в очерке о повстанцах Мариинского уезда: Питиримов И. Материалы к истории приисков Мариинской тайги // Сибирские огни. Новосибирск, 1932. № 7–8. С. 87–88. Также см.: Воспоминания участников Гражданской войны в Восточной Сибири. С. 103, 222, 325.]. Известный исследователь В. П. Булдаков употребляет этот термин и без кавычек, и с оными[254 - Булдаков В. П. Утопия, агрессия, власть. Психосоциальная динамика постреволюционного времени. Россия, 1920–1930 гг. М., 2012. С. 354, 519, 689.].

Партизанские отряды на начальной стадии существования либо специализировавшиеся в первую очередь на бандитизме считаю возможным именовать шайками и бандами. Применительно к сколько-нибудь организованным и долговременным соединениям используются принятые термины того времени: отряд, часть, рота, эскадрон, батальон, полк, дивизия, корпус, армия, фронт, не оговаривая, что эта классификация имела очевидную специфику и чрезвычайно сильно преувеличивала организованность и боеспособность повстанцев. Фронтами подчас именовались даже отряды волостного уровня в две-три сотни бойцов, а «штабы» обычно являлись канцеляриями при командирах. По мнению видного военного специалиста, основной оперативно-тактической единицей партизан был отряд[255 - Эйхе Г. Х. Опрокинутый тыл. М., 1966. С. 298–300.], хотя в многотысячных армиях А. Д. Кравченко и Е. М. Мамонтова реально существовали дивизии и полки.

Данная книга призвана помочь отбросить ряд цепких историографических мифов о партизанском движении, показать истинный облик многих из тех, кого до сих пор считают «борцами за счастье народное», увековеченными в памятниках, и назвать имена хотя бы малой части жертв красного террора, погибших в годы партизанщины мучительной смертью и забытых на целое столетие.

Мой непременный долг – выразить свою признательность коллегам, историкам и краеведам, доброжелательно отнесшимся к этой работе и помогавшим ценными советами, замечаниями, архивными находками и указаниями на новейшую литературу. Особенная благодарность – А. И. Савину. Помогли улучшить книгу новосибирцы В. В. Журавлёв, В. Г. Кокоулин, С. А. Красильников, С. А. Папков, А. Л. Посадсков, В. М. Рынков, Д. Г. Симонов, М. В. Шиловский, В. И. Шишкин. Также сердечно благодарю С. П. Березовского (город Куйбышев Новосибирской области), О. В. Будницкого и Ф. А. Попова (Москва), Г. В. Булыгина (Тайшет), В. С. Измозика (Санкт-Петербург), Н. С. Ларькова (Томск), Е. Г. Малафееву (Калининград), А. В. Посадского (Саратов), Ю. Л. Слёзкина (США), Д. В. Соколова (Севастополь), Ю. А. Тарасова (город Свободный Амурской области), А. П. Шекшеева (Абакан). Я признателен действующим и бывшим архивистам: директору Государственного архива Томской области А. Г. Караваевой, А. А. Колесникову (отдел спецдокументации при Государственном архиве Алтайского края), И. В. Самарину, Е. А. Мамонтовой, Л. С. Пащенко (ГАНО), Т. М. Голышкиной (ЦА ФСБ) и многим другим работникам архивных учреждений (ГАРФ, РГВА, РГАСПИ, ОГА СБУ), содействовавшим мне в работе.

Нельзя не поблагодарить и тех многочисленных энтузиастов, которые разместили и продолжают размещать в свободном доступе в сети Интернет оцифрованные копии книг, статей, журналов, газет и архивных документов, оказывая тем самым неоценимую помощь исследователям. Отдельная благодарность – Германскому историческому институту в Москве за финансирование возможности работать в 2012 и 2016 годах в столичных архивах и библиотеках.

Часть I. Истоки анархического бунта

Глава 1

ТРАДИЦИЯ БУНТОВ И САМОСУДОВ

В настоящее время хорошо заметно, что историки ослабили внимание к поиску принципиальных схем общественного развития – неизменно оказывающихся очень грубыми – и обратились к конкретной личности, изучая выбор ею идентичности, способы организации в коллективы, обыденное поведение и причины смены стереотипов в моменты ломки старых ценностей, представлений о справедливой власти и личных обязанностях, о морально позволенном и табуированном, об отношении к «своим» и «чужим» и т. п.[256 - Прохорова И. Предновогодние манифестарные заметки // Новое литературное обозрение. 2011. № 6. С. 7.] Эти активно обсуждаемые вопросы чрезвычайно актуальны при изучении партизанщины как проявления преимущественно анархически буйной жестокости, грабительства и вандализма на почве классовой и национальной розни.

Власть архаических пластов в человеческом сознании, прикрытых тонкой коркой цивилизованности, объяснена К. Г. Юнгом с помощью понятия «коллективного бессознательного». Важны открытые С. Милгрэмом социальные механизмы подчинения доминирующим субъектам, поскольку без формирования жестких иерархических структур человечество как вид не смогло бы выжить. Главное условие формирования таких структур – безусловное и бездумное подчинение вышестоящему индивиду. Таким образом, при организации людей в социальную пирамиду индивидуальные ценности каждого человека подвергаются значимой корректировке[257 - Милгрэм С. Подчинение авторитету: научный взгляд на мораль и власть. М., 2016.]. Человеческая склонность пассивно повиноваться или причинять страдания другим – это «всеобщая естественная склонность, хотя не все следуют» ей. Другие психологические опыты показали, что в чрезвычайной ситуации «поведение индивида будет сильно зависеть от того, как реагируют другие». Однако, сколь бы мощным ни было воздействие социальных структур и факторов среды на людей, оно не доходит до того детерминизма, который отчуждает у них их свободу и, стало быть, их человечность[258 - Терещенко М. Такой хрупкий покров человечности. Банальность зла, банальность добра. М., 2010. С. 116, 164, 155.].

Особенности физиологии и социальных навыков рождают множество феноменов, в том числе негативных, способных вредить обществу. Человек произошел из животного мира, но часто проявляет гораздо больше свирепости, чем звери, среди которых, впрочем, весьма распространены примеры жестокого поведения: пантеры, волки, хорьки зачастую убивают больше, чем могут съесть; зубры всем стадом затаптывают больных особей, а волки стаей пожирают раненых сородичей; медведи, львы, бегемоты, тюлени часто убивают детенышей, опасаясь будущей конкуренции за самку и кормовую территорию.

Для человеческой беспощадности есть и определенные биологические причины: например, высокий уровень тестостерона, помогающий размножаться круглый год, но и ответственный за повышенную агрессию мужской части общества. Однако деструктивная деятельность человека скорее биологически потенциальна, а не биологически детерминирована[259 - Богдан С. С. Биопсихические основания человеческой деструктивности // Вестник Челябинского государственного университета. 2010. Вып. № 1. С. 50–53 (цит. 53).]. Известно, что человек физиологически нуждается в сильных ощущениях, ибо в его мозге есть группы нейронов, ответственных за переживание именно негативных эмоций: ярости, страха и пр. При длительном недостатке возбуждения порог возбудимости этих нейронов снижается. Поэтому потребность в острых переживаниях (а значит, и в социальных конфликтах) является функциональной и сейчас частично сублимируется культурой – с помощью спорта, зрелищ, искусства[260 - Назаренко А. П. Блеск и нищета биоцентрической экологии: к 50-летию Римского клуба // Историческая психология и социология истории. 2018. Т. 11. № 1. С. 33.]. Сто лет назад в большой моде были кровавые зрелища.

Современный антрополог пишет, что, когда в сообществе образуется дефицит культуры, высвобождаются те инстинкты первобытных людей (жестоких охотников-дикарей), которые обычно заглушены и скованы культурными нормами. Там, где подобные личности «собраны в группы… автоматически возрождаются те нормы и те институции, которые ближе к первобытному обществу, потому что таких или подобных норм и институций требует (и после некоторых опытов все это находит) не обработанный культурой коллективный разум»[261 - Клейн Л. С. Трудно быть Клейном: автобиография в монологах и диалогах. СПб., 2010. С. 395.]. Механизм раскручивания массового насилия известен. Маргинал «находит» себя в стаде себе подобных. А всякое аффектированное сообщество, или, проще говоря, шайка, легко превращается в коллективного насильника. При этом люди, ощущавшие себя в прошлом изгоями, могут возомнить, что являются богоизбранными[262 - Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М., 1995. С. 269–270.].

Поскольку партизаны были преимущественно сельскими жителями, необходимо попытаться оценить, как особенности национальной истории и социальной психологии крестьянской России повлияли на феномен красной партизанщины. Суть психологии русского крестьянина упрощенно, но вполне адекватно выразил в брошюре 1922 года один из лучших тогдашних писателей: «В сущности своей всякий народ – стихия анархическая; народ хочет… иметь все права и не иметь никаких обязанностей. Атмосфера бесправия, в которой издревле привык жить народ, убеждает его в законности бесправия, в зоологической естественности анархизма. Это особенно плотно приложимо к массе русского крестьянства, испытавшего более грубый и длительный гнет рабства, чем другие народы Европы. Русский крестьянин сотни лет мечтает о каком-то государстве… без власти над человеком»[263 - Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, 1922. С. 5–6.].

Отмеченные историками незрелость и духовная противоречивость малограмотной нации отражались и в недостаточной нравственной устойчивости, склонности к спонтанным и иррациональным поступкам, и в поверхностном обрядоверии вместо сознательного религиозного исповедования (характерна дневниковая запись Н. С. Лескова от 1845 года: «Христианство на Руси еще не проповедано»), а также в имитации других значимых вещей. К. Касьянова писала, что русских «…ославили на весь мир какими-то безудержными коллективистами <…> А на поверку оказываемся мы глубокими социальными интровертами, которые очень трудно „монтируются“ в ту группу, консенсуса которой не разделяют»; что коллективистические навыки носят лишь внешний характер, имитируются в интересах приспособления[264 - Касьянова К. О русском характере. М., 1994. С. 342; Морозова О. М. «Эгалитаризм», «коллективизм» и «трудолюбие» русского народа: неочевидная очевидность // Cogito. Альманах истории идей. Ростов-на-Дону, 2007. Вып. 2. С. 407–427.].

Анализируя потаенный фольклор, ранний исследователь отмечал: «…в русской сказке сочувствие лени и воровству граничит с апофеозом лентяя и вора»[265 - Трубецкой Е. «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке. М., 1922. С. 6.]. Современный историк литературы более категоричен: русские сказки, демонстрируя желание человека «пожить в свое удовольствие, без запретов; убивать, не думая, ради забавы, безнаказанно, без цензуры преступных инстинктов», наглядно показывают, что подсознание народа «глубоко и последовательно садистично»[266 - Золотоносов М. Н. Слово и Тело. Сексуальные аспекты, универсалии, интерпретации русского культурного текста XIX–XX веков: Сб. статей. М., 1999. С. 53.].

Большинство авторов, как старых, так и новых, дают правосознанию российского крестьянства крайне негативную характеристику. Вот мнение С. Ю. Витте, относящееся к 1903 году: «Россия составляет в одном отношении исключение из всех стран мира – народ систематически воспитывался в отсутствии понятия о собственности и законности. <…> …Что может представлять собой империя со 100-миллионным крестьянским населением, в среде которого не воспитано ни понятие о праве земельной собственности, ни понятие о твердости права вообще?»[267 - Цит. по: Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.): генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: В 2 т. СПб., 1999. Т. 2. С. 98.] А вот точка зрения современного исследователя: «Веками настроенная на коллективное выживание община формировала у своих членов правосознание, соответствующее этой сверхзадаче: кради, если это отвечает интересам твоего хозяйства и не задевает хозяйственных интересов общины; не плати долгов, за которые община не отвечает по круговой поруке; убей, если конокрад угрожает общему стаду, поджигатель – тесно прижавшимся друг к другу строениям деревни, колдун – здоровью ее обитателей»[268 - Вронский О. Г. Крестьянская община на рубеже XIX–XX вв.: структура управления, поземельные отношения, правопорядок. М., 1999. С. 138.].

Культурный и проницательный помещик А. Н. Энгельгардт отмечал противоречивость крестьянского поведения: «Я не раз указывал, что у крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству, все это сильно развито в крестьянской среде <…> Все это, однако, не мешает крестьянину быть чрезвычайно добрым, терпимым, по-своему необыкновенно гуманным… Но при всем том, [случится возможность] нажать кого при случае – нажмет»[269 - Энгельгардт А. Н. Из деревни. Двенадцать писем. 1872–1887. М., 1956. С. 291.].

Крестьянский мир чрезвычайно мало напоминал сотворенный в сознании интеллигенции патриархально-буколический рай, о чем не раз предупреждали многие русские писатели – от Пушкина и Гоголя до Чехова, Горького и Бунина. Незадолго до смерти Лев Толстой, разочарованный погромами первой русской революции, сказал своему секретарю: «Если я выделял русских мужиков, как обладателей каких-то особенно привлекательных сторон, то каюсь, – каюсь и готов отречься от этого»[270 - См.: Бунин И. А. Публицистика 1918–1953 гг. М., 1998.]. После революции «смена вех» была практически всеобщей: в дебютном романе В. В. Набокова «Машенька» (1926) герой-пошляк заявлял, что Россия погибла, ибо «„богоносец“ оказался… серой сволочью». В 1925 году Илья Репин заметил Корнею Чуковскому: «…но как мы все восхваляли мужика, а мужик теперь себя и показал – сволочь»[271 - Чуковский К. И. Собр. соч.: В 15 т. 2?е изд., испр. / Сост. и коммент. Е. Чуковской. М., 2013. Т. 11: Дневник (1901–1921). С. 199.].

Крестьянство Сибири и Дальнего Востока обладало рядом качеств, отличных от присущих остальному сельскому населению страны. Отсутствие помещичьего землевладения, громадный наплыв ссыльных, незначительность административного аппарата и его отдаленность от разбросанных далеко друг от друга селений формировали специфические черты психологического склада сибиряков: рационализм, индивидуализм, самостоятельность, вплоть до оппозиционности и отторжения власти, чувство собственного достоинства. При этом мужицкое отношение к государству было, как и везде, недоверчивым и потребительским: крестьяне «постоянно добивались от власти различного рода льгот, пособий, разрешения спорных вопросов в нужном им ракурсе», проявляя при этом «чудеса изворотливости, прекрасное знание законов, элементы социальной демагогии»[272 - Энгельгардт А. Н. Из деревни. Двенадцать писем. 1872–1887. М., 1987. С. 297; Роль государства в освоении Сибири и Верхнего Прииртышья в XVII–XX вв. / Отв. ред. М. В. Шиловский. Новосибирск, 2009. С. 125.].

Сибиряк отличался гордостью, любознательностью, больше трудился, но был при случае не прочь и обхитрить доверчивого партнера, а то и убить беглого каторжника либо батрака-китайца, чтобы не платить за сезонную работу. Для XIX и начала XX века типичны были «варнацкий расчет» (убийство батрака-бродяги по окончании сезона работ) и прямая охота на «горбачей»[273 - Роль государства в освоении Сибири и Верхнего Прииртышья. С. 263.], т. е. бродяг из бывших или беглых заключенных. Нравы в каторжной Сибири исстари отличались варварской грубостью. В XVII веке кабаки в сибирских городах, помимо мужчин, посещали не только сосланные в Сибирь за «блуд» женщины, но и местные охотницы до крепких напитков[274 - Первое столетие сибирских городов, XVII в. Новосибирск, 1996 / Отв. ред. Н. Н. Покровский. (Серия «История Сибири. Первоисточники». Вып. 7.) С. 25.]. Сосланный в Киренский уезд Иркутской губернии А. Н. Радищев о местных крестьянах высказался следующим образом: «Местный житель любит лукавить и обманывает сколько может даже в тех случаях, когда правильно понятая выгода заставила бы его предпочесть честное отношение». Позднее другой автор, говоря о Томской губернии, отметил: «Кража частной собственности… распространена повсеместно и в значительной степени: …крадут необмолоченный хлеб с поля и сено с лугов; крадут шлеи, хомуты и т. п. со двора. Здесь считается правилом, что без присмотра лежит, то и может быть украдено, „на то и щука, чтобы карась не дремал“. Крадут незнакомые у незнакомых, знакомые у знакомых, родные у родных»[275 - Радищев А. Н. Сочинения / Вступ. статья, сост. и коммент. В. Западова. М., 1988. С. 580; Костров Н. А. Юридические обычаи крестьян-старожилов Томской губернии. Томск, 1876. С. 83.].

Огромные крестьянские миграции с конца XIX века пополняли регион массой населения, относившегося к чужой собственности с еще большей легкостью, и это породило у старожилов снисходительно-презрительную поговорку: «Поселенец что младенец – на что взглянет, то и стянет». Современники отмечали жалкий вид хижин новоселов по сравнению с добротными особняками коренных жителей, убогость быта и грубость нравов: «Верхнее зимнее пальто есть далеко не у всех, не раз приходилось наблюдать, как вся семья ходит в одной и той же рваной шубе… Молодежь в свободное время, заломив шапки набекрень, шляется по улицам, пьет, после чего скандалит и дерется»[276 - См.: Андюсев Б. Е. Традиционное сознание крестьян-старожилов Приенисейского края 60?х гг. XVIII – 90?х гг. XIX вв.: опыт реконструкции. Красноярск, 2004.]. В Канском уезде Енисейской губернии до самой Гражданской войны переселенцы ютились в наскоро сбитых «грязных и курных новосельческих избах, зачастую вместе со свиньями и овцами»[277 - См. мемуары Т. Е. Перовой «Партизане (так! – А. Т.) Канско-Красноярского и Минусинского фронта. Краткие воспоминания» в: ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 936. Л. 88. О грязных и убогих переселенческих жилищах в соседнем Минусинском уезде писал в мемуарах «И звери, и люди, и боги» известный журналист Ф. Оссендовский, проезжавший в 1920 году через эти места.], вызывая презрение старожилов к тем, кто и печь сложить не умеет.

Но важнее «легкого» отношения к чужой собственности было то, что народный менталитет не сопротивлялся идее террора, так как не содержал представлений об абсолютной ценности человеческой жизни. Традиционное общество не способно «заметить потерю бойца». Подчеркивая, что дети «питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот», а детская смертность куда больше, чем смертность телят, тот же А. Н. Энгельгардт приводит много эпизодов спокойной реакции матерей на болезнь и смерть детей, например: «Воля Божья. Господь не без милости – моего одного прибрал, – все же легче…» Другая деревенская мать на тяжелый недуг взрослой дочери отозвалась такой сентенцией: «А и умрет, так что ж – все равно, по осени замуж нужно выдавать, из дому вон, умрет, так расходу будет меньше», имея в виду, что похороны обойдутся дешевле, чем выдача замуж с приданым[278 - Энгельгардт А. Н. Из деревни. 12 писем. 1872–1887. М., 1956. С. 82, 50–51, 239.].

До ХX века среди русских крестьян большим несчастьем считалась смерть некрещеного ребенка, а смерть крещеного, наоборот, воспринималась как особая Божья милость: родители были убеждены в ангельской природе таких детей. Для умерших до семи лет, считавшихся безгрешными, выработали упрощенный вариант похоронно-поминальной обрядности, причем родительские скорбь и горе были объявлены греховными, поскольку ухудшали загробное существование детей. Стремление обеспечить своему сыну или дочери ангельскую посмертную судьбу было так сильно, что порой провоцировало мать на умышленное лишение ребенка жизни, пока он не вышел из детского возраста[279 - Голикова С. В. Отношение к детской смертности в традиционной культуре русских Урала конца XVIII – начала XX вв. // Уральский исторический вестник. 2017. № 1. С. 59–64.].

Британский историк описывает сельский мир как абсолютно отличающийся от городского. Там, на селе, доминировало примитивное однообразие и отсутствие индивидуальности, поскольку все одинаково одевались и стриглись, ели из одной чашки, спали в одной комнате и (добавим) нередко поголовно болели сифилисом: «Стыдливости не было места в крестьянском мире. Отхожие места находились на открытом воздухе, а городских врачей шокировала крестьянская привычка плевать в глаз человеку, чтобы избавить его от ячменя, кормить детей изо рта в рот и успокаивать младенцев мужского пола, посасывая их половой член»[280 - Figes О. A People’s Tragedy: The Russian Revolution: 1891–1924. London, 1996 (цит. по: Knausgaard K. O. A Literary Road Trip Into the Heart of Russia // The New York Times. 2018. February 23).]. Еще в середине 20?х годов три четверти родителей предавались любовным утехам на глазах у детей, что вызывало у первого советского поколения некоторый протест[281 - Иорданский Н. И. Черты быта школьников. М., 1925. С. 38.].

В деревенском сознании считалось нормальным и «тихое» уничтожение неугодного родственника. Убийство расценивалось в общине как внутреннее дело семьи, пока оно не угрожало семейству разорением и, таким образом, не касалось всего сельского общества. Например, неугодную жену муж не отпускал назад в отцовский дом, ведь тогда пришлось бы вернуть и приданое, и ее постепенно забивали, причем в расправе могли принять участие все родственники мужа; соседи знали или догадывались о причинах смерти несчастной, но это была общая тайна деревни[282 - Энгельгардт А. Н. Из деревни. 12 писем. 1872–1887. М., 1956. С. 189.].

Распространена была в русских селах практика самосудов, которая означала любую форму расправы с нарушителем общинных правил – вплоть до его убийства; это касалось застигнутых на месте преступления конокрадов, поджигателей, «колдунов», а позднее даже хулиганов. Решение о самосуде выносил сход, немедленно созываемый по обнаружении преступления; приговор тут же приводился в исполнение. Особенно наглядно практика жесточайших самосудов проявилась в периоды крестьянских войн и восстаний XVII–XVIII столетий, Отечественной войны 1812 года, холерных бунтов начала 1830?х годов.

Очень жестокой была разиновщина[283 - Куц О. Ю. Донское казачество от взятия Азова до выступления С. Разина (1637–1667). СПб., 2009.]. Пугачёвцы демонстрировали массовый террор и отъявленный садизм по отношению не только к тысячам представителей высших классов[284 - Александер Дж. Т. Российская власть и восстание под предводительством Емельяна Пугачева. Уфа, 2012; «Убиты до смерти в уезде…»: записки Петра Евграфовича Михайлова о событиях Пугачевской войны / Публ. и послесл. И. А. Макарова. Нижний Новгород, 2017.], но и к рабочим заводов, которые они осаждали, а затем грабили и сжигали, сопровождая эти действия массовой резней населения и уводом пленных, особенно женщин. Из 129 заводов Урала пострадало в 1773–1774 годах более половины: повреждено и разграблено – 37, разрушено – 25, уничтожено до основания и не восстановлено – 7. По 60 заводам оказалось убито и пропало без вести 2670 человек, убытки составили 2,77 млн рублей[285 - Кашинцев Д. Горнозаводская промышленность Урала и крестьянская война 1773–1774 годов // Историк-марксист. 1936. № 1. С. 142, 143.].

Масштабы уничтожения жителей уральских заводов не могут не впечатлять. Стоявший на реке Белой (приток Камы) Белорецкий чугуноплавильный завод сдался пугачёвцам после шестинедельной осады в апреле 1774 года. По документам, на заводе было «побито и без вести пропало мужчин 409, женщин 377». На Златоустовском и Саткинском заводах оказалось убито 509 человек, без вести пропало – 490. Воскресенский медеплавильный завод (на реке Тор, в 60 километрах к югу от Стерлитамака) был сожжен повстанцами, уничтожившими 353 мужчин и 311 женщин. На Юрюзаньском заводе «побито и умерло» 266 мужчин и 85 женщин, на Кано-Никольском – 166 мужчин и 79 женщин. Потери Симского завода составили 247 мужчин и 61 женщину, Суховязского – 140 человек, на Усть-Катавском заводе убили 58 мужчин и 50 женщин. Рабочих нередко вырезали всех: Ижевский завод был «выжжен до почвы», погибло и пропало 52 служащих и мастеровых, а сколько крестьян – неизвестно; на Уфалейском заводе было убито 62 мастеровых[286 - Там же. С. 151, 154, 153, 155, 157, 161, 163.].

Огромные потери понесли и несопротивлявшиеся горожане. На добровольно передавшемся Пугачёву Богоявленском медеплавильном заводе (район рек Камы, Усолки и Белой) было убито 158 мужчин и 108 женщин. Не избежал аналогичной расправы и перешедший к повстанцам Катав-Ивановский завод: «Повешено, побито и без вести пропало 132 мужчин[ы] и 62 женщины»[287 - Там же. С. 151, 159.]. Внушительная численность погибших женщин говорит о том, что пленных заводчан вырезали семьями; также многих пленниц повстанцы-башкиры уводили с собой. При разгроме Казани в июле 1774 года город был разграблен и сожжен – сгорело 25 храмов и три монастыря, 1772 дома; убитыми оказались 162 жителя, 486 пропало без вести. Основную часть жителей, включая женщин, пугачёвцы пытались угнать с собой – 10 тыс. человек[288 - Саначин С. П. «Вторая казанская катастрофа» // Исторические судьбы народов Поволжья и Приуралья: Сб. статей. Казань, 2010. Вып. 1. С. 377.]. В подготовительных материалах к «Истории Пугачёва» А. С. Пушкина поименно перечислено несколько десятков священников и церковнослужителей, убитых пугачёвцами, приведены многочисленные примеры ограбления и осквернения церквей, вплоть до превращения их в отхожие места[289 - Пушкин А. С. История Пугачёва // Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1940. Т. 9. Кн. 2. С. 617–792.].

Новый – а на деле скорее старый, дореволюционный – взгляд на Пугачёва постепенно формируется современными историками, которым в целом не очень интересна фигура этого «авантюриста, грабителя, убийцы и похотливого хама»[290 - Лесин В. И. Силуэты русского бунта. М., 2007. С. 198.]. Еще Пушкин, опираясь на материалы следствия, дал объективный портрет и самозванца, и его окружения, и его войска как преимущественно авантюристов и разбойников. В Пугачёвском лагере царили доносительство и террор: по малейшему подозрению в том, что кто-то не считает самозванца царем, могли лишить жизни. Сам Пугачёв всегда присутствовал при массовых казнях и нередко ими руководил[291 - Трефилов Е. Н. Пугачёв. М., 2015. С. 157–159.]. Сегодня особенно очевидна тупиковость подобных массовых движений, разорявших огромные территории и беспощадно уничтожавших основных носителей культуры той эпохи – дворян и священников, причем нередко вместе с семьями.

По мнению новейшего биографа, реальный Пугачёв в успех восстания не верил, а потому едва ли всерьез задумывался о будущем Российской империи. Непомерно амбициозный, Пугачёв «постоянно врал», неоднократно перевоплощаясь «в людей, стоящих на социальной лестнице гораздо выше, нежели он сам»[292 - Там же. С. 49–51, 238.]. (Сначала Пугачёв выдавал себя за крестника Петра Великого, потом за старообрядца, атамана, царьградского купца, позднее «дорос» до императора. Так и сибирские партизаны стремительно росли в должностях, превращая себя в командиров дивизий, корпусов, армий и фронтов.) Однако, например, в Башкирии последние 30 лет безмерно идеализируют фигуру юного пугачёвского сподвижника, Салавата Юлаева, как главного персонажа национальной истории и опираются на концепцию доминантной роли башкир в Пугачёвском бунте[293 - Бердин А. Т. Салават: бой после смерти. Уфа, 2009; Мауль В. Я. Феномен отсутствующей историографии: Как в начале XXI века изучают историю Пугачёвского бунта // Исторические записки. М., 2018. Вып. 17 (135). С. 122–148.].

Специфика сибирских условий широко способствовала очень устойчивой практике самосудов. Описывая нравы сибиряков середины XIX столетия, Н. М. Ядринцев упоминал о многолетнем кровавом противостоянии уголовных ссыльных и местного населения:

Крестьянин не щадит в своей расправе бродягу за преступление, особенно за воровство; за самой незначительной украденной вещью крестьянин часто гонится без устали десятки верст… <…> Расправа за преступления в деревнях делается на виду и целым обществом; даже старухи и ребята принимают в ней участие. Смертные приговоры при этом также не редкость. <…> Привычка расправляться с бродягами смертью последних создала в Сибири систему безразборного истребления бродяг и, наконец, породила бесчеловечный промысел этими убийствами. Это – род охоты за бродягами и обирание убитых… <…> Говорят, что бывали крестьяне, убивавшие по 60, 90 и более человек бродяг[294 - Ядринцев Н. М. Русская община в тюрьме и ссылке. СПб., 1872. С. 492–500.].

Этнографический материал свидетельствует, что патриархальная жестокость, по-прежнему распространенная как в XIX веке, так и в первой четверти XX века, имела древние языческие корни. Исследователи жизни деревни во второй половине XIX века обнаружили факты нередких убийств людей самосудом при совершении разного рода суеверных обрядов: при изгнании нечисти, расправе с колдуньями, обвиненными в наведении «порчи» и болезней, при освящении построек, прежде всего домов, очищении от сглаза, защите от эпидемий[295 - Морозова О. М. Побуждение к смерти как диагноз времени // Cogito: Альманах истории идей. Ростов-на-Дону, 2009. Вып. 3. С. 332–350.]. Подобные расправы перекочевали и в ХX век, когда конфликтность резко усилилась за счет противостояния многочисленных переселенцев обеспеченному старожильческому населению.

Неудивительно, что и российская армия, набранная из крестьян-рекрутов и управляемая офицерами-крепостниками, часто воевала по средневековым нормам, а это в XVIII и XIX столетиях уже вызывало критику европейцев[296 - Для более раннего времени характерно повсеместное крайне жестокое военное поведение: «Когда Великий Кондэ или Цезарь Борджиа двигали свои войска <…> встречались потом только изувеченные люди, оторванные и разбросанные члены человеческих тел, изнасилованные и замученные женщины…» Кабанес О., Насс Л. Революционный невроз. СПб., 1906. С. 109.]. В записках шведского офицера о Семилетней войне говорилось о повальном насилии казаков в Пруссии в 1759 году: «…жалобы слышались со всех сторон… [на] этих грабителей, которые, кажется, только для того и воюют, чтобы разбойничать. <…> Я довольно гордо отвечал Шувалову, что… прочие воюющие державы не подражали действиям войск ее величества императрицы, которые выжгли половину прусских деревень; что русская армия делала ужасы во владениях короля…»[297 - Гордт. Записки шведского дворянина // Древняя и Новая Россия. 1880. № 8. С. 723, 724, 740.] Жители Варшавы навсегда запомнили расправы суворовских войск, разъяренных яростным сопротивлением поляков, над женщинами и детьми во время штурма Пражского предместья[298 - Геллер М. История Российской империи. М., 1997. Т. 2. С. 201.].

Массовые расправы над пленными были очень характерны для Отечественной войны 1812 года, когда огромная часть населения столкнулась с вражеским нашествием «двунадесяти языков». Нередко крестьяне выкупали пленных Великой армии у солдат за немалые по тем временам 2 рубля серебром (цена бутылки шампанского), после чего беспощадно умерщвляли безоружных. Согласно А. И. Михайловскому-Данилевскому, один сельский староста запрашивал барина, каким еще манером следует убивать французов, потому что он уже истощил все способы смертей, ему известные[299 - Цит. по: Шкловский В. Матерьял и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М., 1928. С. 68.]. А. К. Кузьмин со слов одного из крестьян вспоминал: «Нахватаем их человек десяток и поведем в этот лесок. Там раздадим им лопатки да и скажем: ну, мусьё! ройте себе могилки! Чуть кто выроет, то и свистнешь его дубинкой в голову…»[300 - Отечественная война 1812 года глазами современников. М., 2012. С. 98.]Герой Бородина В. И. Левенштерн вспоминал, что, «проезжая мимо одной освобожденной русской деревни, видел, как крестьяне, положив пленных неприятелей в ряд головами на большом поваленном стволе дерева, шли вдоль него и разбивали дубинами сии головы»[301 - См.: Записки генерала В. И. Левенштерна // Русская старина. 1901. № 1. [Эл. ресурс]. URL: http://runivers.ru/doc/patriotic_war/articles/452516/ (дата обращения 6 марта 2023 года).].

В ответ на подобные истории один из офицеров записал: «Слыша такие рассказы, нельзя было не содрогаться ожесточению Русского народа против своих разорителей: возбужденный фанатизм выходил за пределы человечности. Так в народной войне исчезают всякие правила, и неприятели следуют единственно побуждению ожесточенного сердца – истреблять друг друга утонченным варварством»[302 - Радожицкий И. Т. Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год. М., 1835. Ч. 1. С. 242–243. С невероятной жестокостью расправлялись с пленными солдатами наполеоновской армии и испанские партизаны.]. Характерно, что в «Войне и мире» о принципиальном истреблении французов говорит только князь Андрей Болконский: «…ежели бы имел власть… я не брал бы пленных <…> …это одно изменило бы всю войну… Не брать пленных, а убивать и идти на смерть!»[303 - Толстой Л. Н. Война и мир. М., 1964. Т. 3–4. С. 187–188.]

Такой военный знаток, как генерал А. В. Геруа, ставил рядом понятия «отряд» и «банда», упоминая «имена Фигнера, Сеславина, кн. Вадбольского, Василисы-Старостихи, со своими отрядами и бандами, работавшими на сообщениях французской армии в 1812 году»[304 - Геруа А. Полчища. София, 1923. С. 275.]. Дворянин Денис Давыдов в «Дневнике партизанских действий 1812 года» негодовал на жестокости известного партизанского вожака, дворянина немецкого происхождения[305 - Наполеон обмолвился о Фигнере так: «Немецкого происхождения, но в деле настоящий татарин» (Троицкий Н. А. Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты. М., 2002. С. 244).] А. С. Фигнера, ссылаясь на свидетельства знавших его людей и считавших кровожадность средством «привязать к себе чернь, всегда алчущую подобного рода зрелища». «Едва он узнал о моих пленных, – пишет Давыдов о Фигнере, – как бросился просить меня, чтобы я позволил растерзать их каким-то новым казакам его, которые, как говорил он, еще не натравлены». Правда, и «сам Давыдов признавал, что по военным обстоятельствам ему приходилось убивать пленных», только он был против хладнокровного уничтожения бывших врагов уже после горячки боя. Тем не менее вестфальский унтер-лейтенант Й. Ваксмут, взятый в плен в октябре 1812 года казаками Давыдова, «описал в… мемуарах, как тяжелораненые и изувеченные пленные были отданы по приказу начальника отряда на растерзание крестьянам… на глазах как партизан, так и остальных пленных»[306 - Миловидов Б. П. Партизан А. С. Фигнер и военнопленные Великой армии в 1812–1813 гг. // Отечественная война 1812 г. и российская провинция в событиях, человеческих судьбах и музейных коллекциях. Малоярославец, 2007. С. 158–159; Wachsmuth J. Geschichte meiner Kriegsgefangenschaft in Russland in den Jahren 1812 und 1813. Magdeburg, 1910. S. 84.].

Для действий Фигнера типичным было постоянное истребление пленных наижесточайшим образом, вплоть до сожжения живьем. Знавшие Фигнера отмечали, что весь его отряд носил разбойничий характер – был собран красноречивыми призывами к грабежам из «праздношатающихся вооруженных людей всякого рода войск… для приобретения добычи», после чего Фигнер «с двумя сотнями разнокалиберных удальцов начал производить свои набеги»[307 - Характерно, что Фигнер был убит, когда его отряд просто разбежался при первом же серьезном бое. См.: Русская старина. 1901. Т. 107. С. 207.]. Один из подчиненных Фигнера подробно описал уничтожение партии из 180 пленных: Фигнер сначала приказал раздеть их, а потом перебить холодным оружием, чтобы не выдать пальбой расположения отряда. Когда под Можайском в селе князя Вяземского отрядом был обнаружен десяток французов, «Фигнер сейчас развешал их по соснам под селом, как ветчину на солнце вешают». Выдача пленных на растерзание крестьянам тоже была у Фигнера обычным делом[308 - Миловидов Б. П. Партизан А. С. Фигнер и военнопленные. С. 160–161; Русская старина. 1886. № 6. С. 612; Граббе П. Х. Из памятных записок. М., 1873. С. 97.].

При этом есть все основания полагать, что жестокость Фигнера поощрялась высшим военным руководством[309 - Кутузов произвел Фигнера в подполковники и в письме к императору восславил «великость духа» этого партизана. См.: Троицкий Н. А. Фельдмаршал Кутузов. С. 244, 245.]. Когда он обратился к генералу А. П. Ермолову с вопросом, как поступать с многочисленными пленными, содержать которых уже нет возможности, «Ермолов отвечал лаконичной запиской: „Вступившим с оружием на русскую землю – смерть“». Так с этого времени «началось жестокое истребление пленных, умерщвляемых тысячами», – утверждал племянник Фигнера, ссылаясь на свой разговор с Ермоловым (позднее прославившимся жестокими расправами над горцами). Сослуживец Фигнера И. Т. Радожицкий сообщает, что после того, как Фигнер стал в Тарутинский лагерь ежедневно присылать партии по 200–300 пленных, то в Главной квартире «стали уже затрудняться в их помещении и советовали ему истреблять злодеев на месте». Современный исследователь утверждает, что на погибшего Фигнера «и в литературе, и в мемуаристике как бы возлагалась ответственность за жестокости партизан по отношению к пленным, которые… не укладывались в общепринятые европейские нормы…»[310 - Миловидов Б. П. Партизан А. С. Фигнер и военнопленные Великой армии. С. 162–163, 173.].

Переживший русскую зиму в Вильно пленный писал о бесчеловечном отношении победителей, которые больных и раненых грабили и выбрасывали на улицу: «Крики на улицах становились все ужаснее, когда, собрав в кучи несчастных… их целыми сотнями запирали в пустые помещения при церквах или монастырях, не давая возможности развести огня, не выдавая пищи по 5 и 6 дней и отказывая даже в воде. Таким образом[,] почти все погибли от холода, голода и жажды. <…> Общий подсчет умерших за четыре месяца моего пребывания в Вильне достигал приблизительно 2000 [пленных] офицеров и 20 000 солдат. И в русских военных госпиталях процент смертности был большой, потому что здесь также развилась госпитальная горячка[311 - [Иелин Х.-Л. фон.] 1812 г. Записки офицера армии Наполеона фон Иелина. М., 1912. Гл. 2.].

В. И. Левенштерн мимоходом подтверждал, что в Дорогобуже пленные «французы были скучены в церквах и на улицах, где они умирали голодной смертью», и присовокуплял, что положение русских войск «было так же бедственно, как и положение французов». Заняв для ночлега первый попавшийся дом в Дорогобуже и выгнав оттуда дюжину французских квартирантов, Левенштерн наблюдал, как хозяин дома, «ярый патриот», тут же схватил кухонный нож «и убил на моих глазах 5 или 6 французов так быстро, что я не успел помешать этому». Затем «патриот» принялся кричать соседям, чтобы они выходили и помогали резать неприятеля – народ бросился убивать безоружных «топорами, кирками, косами, вилами и всем, что попадало под руку <…> …на лицах мирных жителей отражалось в эту минуту зверство истых людоедов…». Инициатор резни похвастал офицеру, что прирезал 20 пленных: «Я не сделал ему выговора: патриотизм довел его до фанатизма»[312 - Записки генерала В. И. Левенштерна // Русская старина. 1901. Т. 105. № 2. С. 362, 363.]. Также Левенштерн сообщал, что взятые в плен во время роковой переправы через Березину от 500 до 600 женщин были заперты в большом сарае и через несколько дней умерли от холода и голода – «в живых осталось всего восемь женщин; матери и дети погибли вместе»[313 - Там же. С. 376.].

В последние годы стал широко известен факт оставления в Москве в 1812 году 22,5 тыс. раненых при Бородине, большая часть которых сгорела в великом пожаре Первопрестольной, зажженной и русскими войсками, которые огнем уничтожали склады, и горожанами, которые почти все ушли из города. Отношение к своим раненым было сходным и в следующей большой войне. Мемуарист сообщил слышанный от Л. Толстого рассказ об одном из эпизодов Крымской кампании: «Когда Малахов курган был взят [французами в 1855 г.] и войска спешно переправлялись на Северную сторону, тяжелораненых оставили на „Павловом мыске“, где была батарея… с которой можно было обстрелять весь город. Когда сообразили, что нельзя ее так отдавать французам, то решили ее взорвать <…> Мысок был взорван с батареей и со всеми ранеными, которых нельзя было увезти…»[314 - Троицкий Н. А. Александр I и Наполеон. М., 1994. С. 211; Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1922. [Эл. ресурс]. URL: http://sites.utoronto.ca/tsq/30/mildon30.shtml (дата обращения 6 марта 2023 года).]