День свободы Маши Коневой
Солнце лезло все выше. Сквозняк шевелил старую пыльную занавеску. Пахло сыростью.
Маша сидела у стола, который раз бесцельно обшаривая взглядом деревянный подоконник с трупиком мухи, затянутые пылью стекла, красно-белую клеенку на столе, кружку с остатками холодного чая, стопку бумаги, ручку и карандаш с глубокими задумчивыми следами зубов… на экране ноутбука был открыт лист ворда. Чистый и пустой. Совсем как Машина голова. Ни одной мысли, ни одной строчки. Только давящая на уши тишина. Муху, пытавшуюся эту тишину нарушить, Маша вчера прихлопнула. Теперь жалела.
Скрипнув зубами, Маша вытащила телефон из ящика стола, сняла авиарежим. Чуть помедлив, кривясь от отвращения, нашла нужный контакт и тронула значок вызова.
– Привет.
– Кто это? Господи, Конева, ты? Что случилось?
– А почему что-то должно случиться? Просто звоню услышать твой голос.
– Ты заболела? Ну? Не молчи. Позвонила – говори.
– Нам ведь с тобой и помолчать всегда было о чем. Было ведь? Сейчас в тишине моей деревенской жизни эти воспоминания особенно ярки…
– Конева, вот я сейчас уже прямо начал напрягаться.
– Да? В каких местах?
– Чего? Ооо, нет. Нет-нет-нет. Даже не начинай. Очень дешевый трюк, Конева, даже для тебя. Говори, что надо, или вали нафиг.
– Нет, нормально, да? Я что, просто так старому другу позвонить не могу?
– Ты – нет.
– Черт тебя подери, Вадик, – чертыхнулась Маша и сбросила звонок. – Или побери? – Полезла проверяться в интернет.
Уже несколько месяцев Маша жила в деревне. Бросила в Москве хорошую журналистскую работу, хорошую съемную квартиру, коллег, друзей, тусовку и-и-и… в глушь к тетке не поехала, перебралась в ближнее Подмосковье. Сняла домик и села писать книгу. Маша давно мечтала написать книгу – большую, глубокую – про все болячки этого несовершенного мира, благо материала набралось – жесткий диск в ноутбуке трещал по швам, и заметки в телефоне едва не лопались. Да и жизнь в деревне давала новую пищу для беспокойного ума. Вот казалось бы, деревня, ну что тут может быть. А проблемы все те же – жестокое обращение с животными – раз, загрязнение природы – два, непримиримый конфликт поколений – три, угнетение женщин – четыре, что-то еще… а! Буллинг и бодишейминг – пять. И все остальное в том же духе – пальцев не хватит загибать.
Маша посмотрела на часы. Наверное, магазин рядом с рынком уже открылся, нужно было добыть что-нибудь к завтраку.
– Что там, Семеновна? Что за шум? – Над свежеокрашенным голубым забором показалась голова бабы Кати – Машиной соседки слева – в съехавшей набок косынке.
– Да Машка опять митингует, – Елена Семеновна – Машина соседка справа – поставила сумку на землю, шумно отдуваясь. – Вот, зараза. Замучила совсем.
– Машка-то? Чего опять?
– Ох, одышка замучила. И Машка замучила, хуже одышки. Иван Макарыч пару кролей забил. Тушки на рынок притащил и под навесом, значит, подвесил. Так эта ж орет – варварство, жестокое обращение с животными. Тут, грит, дети ходят, чему мы подрастающее поколение учим.
– Подишь ты… Семеновна, ты успокойся. Садись, я квасу тебе холодного принесу. Как есть, дура набитая эта Машка. Ты плюнь, Семеновна. У меня от нее, не поверишь, давление скачет. Вот как увижу, так и скачет. Вчера, вишь, разлеглась в огороде в трех фиговых листках. Тьфу, страмота. – Баба Катя показала на себе и покрутила соответствующими конфигурациями пальцев перед лицом Елены Семеновны. – Нет чтоб клубнику прополоть. Заросла ведь!
Из-за поворота показалась полыхающая гневом Маша с банкой клубники в руках. Прошла с гордо поднятой головой и калиткой хлопнула. Одинаково поджав губы, соседки проводили ее взглядами и снова зашушукались.
Точно обсуждают ее бикини от Баленсиаги. Злые языки всегда преследуют людей талантливых и неординарных, – раздраженно думала Маша, обсасывая хвостик последней клубнички и проверяя грустный баланс своего банковского счета. Журналисту ли это не знать. Н-да, жизненный опыт – это сила, кто бы там что ни говорил, как бы косо ни смотрел. А у Маши этого опыта было – хоть отбавляй.
– Пирофорная ты, Конева, – говаривала Василиса Потылицына, главред журнала, устало выдыхая дым в форточку.
Маша загадочно улыбалась, держала семантическую паузу, прикидывая, что именно имела в виду Вася – что она горячая девчонка? Или огонь-баба? Что она профи, способный с огнем во взоре в горящую избу?
– В голове у тебя вроде есть мысли, идеи. Но все вместе они образуют плотный слой мусора. Мелкой фракции. Понимаешь? У тебя доступ кислорода к мозгу перекрыт. А температура мусора постоянно повышается, и начинается спонтанное самовозгорание. Ты как торфяное болото, Маш, – вроде полезное ископаемое, но вечно что-то где-то полыхает.
Ископаемое! Нормально? Это Василиса так намекала, что она на год моложе Маши.
Все это, конечно, было хорошо. В смысле, не то чтобы очень хорошо, но вполне сносно. Главное – наконец свобода, никаких тебе дедлайнов, пожаров и «срочно в номер!» Теперь тишина. И книга. Книга, Мария! Садись, пиши! Маша открыла ноутбук и минут пять глядела на пустой лист ворда. Потом снова достала телефон.
– Вадюша, привет. Я без реверансов, ок? Есть подработка какая, а? Мне срочно.
– Привет. Не, нету ничего.
– Я не привередливая, ты же знаешь. Могу рекламу взять.
– Маш, я серьезно. Ничего нет. Вообще. Реклама на полгода вперед написана. Голяк, хоть стихи читателей печатай.
– О! А у меня есть пара новых рассказов. Возьмешь? Деньги нужны позарез.
– Маш, ну ты чего. Я пошутил. Какие рассказы – Василиса никогда в жизни ничего такого не пропустит.
– Та-ак. Это она, да? Она всех против меня вздыбила? Чтобы выдавить меня из профессии? Это месть такая, что ли?
– Конева, а что ты хотела? Ты встала и ушла – в непростое, между прочим, для команды время. У тебя творчество, книга, все дела. Но тут тоже люди. Василису можно понять, она обиделась.
– А ты? Ты тоже обиделся?
– А не за что, что ли, Маш?
Маша бросила телефон обратно в ящик стола и уставилась в окно. Вторую древнейшую профессию часто сравнивают с первой, мол, недалеко ушла – работают другой частью тела, а методы, по сути, те же. Нету, говорят, нынче свободной независимой журналистики, и профессионалов настоящих не осталось. Обидно, да, Маш? Обидно. Сначала надо горячее в клюве принести, а потом тебе говорят, что у тебя в голове только мусор и лозунги, а людям нужны истинные ценности. И чувствуешь, что поимели тебя самым что ни на есть древнейшим способом. А где искать его, это слово и истинные ценности, если свалка кругом и воронье голодное каркает.
Свет солнца был мутным, приглушенным, пыльным. Ладно, раз не пишется, надо хотя бы окно помыть, – подумала Маша и пошла за водой. Вымыла окна – не смогла остановиться – протерла от пыли мебель, перемыла полы, посуду, обувь, садово-огородный инвентарь, постирала шторы и постельное белье. Нашла в чуланчике банку с остатками красной краски, ничтоже сумняшеся покрасила почтовый ящик на калитке. Из последних сил помылась в бане теплой, прогретой за день солнцем водой. На негнущихся ногах, почти на ощупь в сгустившихся сумерках, проковыляла в дом, села за стол и открыла ноутбук. Пустой чистый лист ворда деликатно подсветил комнату. Ужасно хотелось есть и плакать.
– Вадюша, привет. Ну я правда соскучилась. Слушай, давай, я приеду прямо сейчас? Посидим, бахнем.
– Маша? Маш, ты видела, сколько времени? Что значит «сейчас»? Ты что, в Москве? Я думал, ты в деревне.
– Я в деревне. Но не на луне же. Возьму такси и приеду. Оплатишь? А то я совсем на мели. Вадь, Вадюшечка, есть подработка какая, а? Я любую возьму.
– Работы нет.
– Вообще нет или для меня?
– Конева, вот что ты опять начинаешь?
– Я начинаю?! Я тут одна. Вообще одна среди не пойми кого. Тут на рынке кролики кровавые без кожи. Бабки шепчутся в спину. Вадь, мне страшно. А если они мне дом спалят?
– Конева, ты совсем кукухой поехала. Кому ты нужна?
– Вот оно! Вот! Вы сговорились. Вы выдавили меня из профессии. Конева, у тебя в голове мусор – это твои слова, и в этом весь ты.
– Во-первых, не мои, а Василисы. А во-вторых, Маш, тебе в голову не приходило, почему все приличные издания тебя избегают? Совсем не догадываешься, Маш? Ты же пишешь как кликуша деревенская, ты даже не пытаешься критически мыслить и анализировать факты.
– То есть в деревне мне и место, да? Это ты мне сейчас после всего, что я для тебя сделала?
– Что сделала – в журнал привела? Спасибо тебе и низкий поклон. Только остался я тут без твоей неоценимой помощи, уж прости.
– Да знаю я, с чьей помощью ты остался. Я выбрала свободу. А ты пошел в рабство к этой ведьме. Знал ведь, какие у нас с ней отношения? Знал?
– Об этом не знали только слепо-глухо-тупые. На каждом углу в издательстве следы ваших зубов, когтей и брызги крови.
– Вот так и заканчивается дружба.
– Конева, ты сука. Ты про дружбу вспоминаешь, когда у тебя деньги кончаются. Это ты от меня уехала. Хотела свободы и творчества? Наслаждайся! Твори! Как там, кстати, твоя великая книга? Никак? Сейчас-то тебе что мешает?
– Как ты можешь так – по самому больному. Господи, за что мне все это? За что? За что?
– Конева, ты там ревешь, что ли? Твою мать… Маш, ну хватит, ну. Перестань. Маш, ну перестань, правда. Давай я приеду к тебе. Да? Винишка привезу твоего любимого…
– Де богу больше говорить. У бедя телефод садится.
– Машка, я выезжаю. Слышишь? По дороге курицу-гриль куплю. И книгу твою обсудим да? Геолокацию скинь!
Как хорошо в трудную минуту прикорнуть на крепкое и надежное плечо. Маша сыто вздыхала. В голове приятно шумел бокал вина. Сидела бы и сидела вот так – летней ночью на крылечке, прижимаясь к теплому боку старого друга.
– У меня от этой тишины такой звон в голове, Вадь. Не поверишь. Я больше ничего не слышу. Ни новостей, ни будильника. Мысли свои не слышу. Представляешь? Ни-че-го. А нет. По утрам вместо будильника козу слышу. Соседскую. Противный такой звук, знаешь… дребезжащий. Соседка говорит, она ее так на дойку выкликает. В смысле, коза. Соседку. А в остальном – звон.
– Малиновый?
– Почему малиновый? Не знаю. Не задумывалась. Тут много что растет. Клубника, смородина. Яблони. Груш много. Грушевый звон бывает? Не, малина тоже есть…
– Маша, пойдем спать. Такую уже ерунду несешь.
– Ерунду, да? Ну что поделаешь. Что у трезвого в голове…
– Ну перестань. Что тебя так развезло. Раньше ты э-ге-гей – до утра могла текилу в клубе нахлобучивать.
– Ммм… я теперь совсем другая.
– Ну что там с книгой-то? Когда публикация?
– Фу, какой ты, Вадя, злой. Хочешь правду? Я скажу. И времени теперь много, и материалов, черновиков, набросков – целая папка, а не пишется. Хожу-брожу, как сонная муха, ногами, будто чугунными, в топком болоте увязаю.
– А что так?
– Да вот ты понимаешь… Нерва нет, горячечной погони за мыслью, образом, жестокого цейтнота, разрыва между задачами. И злости! – вот чего нет, творческой злости, ненависти даже, какая подымается, когда подумаешь, как спокойно все живут, сколько не видят и не слышат – того, что видишь и слышишь ты, и это невидимое надо им срочно вбить в головы. А у меня тут тишина, никаких тебе пожаров и дедлайнов. Свобода такая, что полный отказ мозга.
– Вот ты бедолага. А я всегда говорил: свобода – это зло.
– Прекрати. Опять издеваешься.
– Давай я отпуск возьму? Поживу тут с тобой. Устрою тебе пожары и дедлайны. Хочешь?
Маша замолчала, втянула душистый ночной воздух – в носу и глазах снова жалостливо защипало.
– Нет. Я должна пройти этот путь до конца. Сама. Понимаешь? Но твой порыв я оценила. И даже спасибо.
– И даже пожалуйста, Конева. Если тебе снова что-то взбрыкнет среди ночи – не стесняйся, обращайся.
Маша постояла у калитки, пока машина не скрылась за поворотом. Вернулась в дом. Открыла ноутбук.
«Отгремели метеориты, землетрясения и вулканы. Вскипели и остыли бескрайние воды. Сошли с высоких гор могучие ледники. Замерзла и вновь оттаяла первобытная земля, напиталась весенней свежестью. И настала такая тишина, какая нужна для творения новой жизни. В глубоком и теплом плодоносном творческом чреве тихо мерцала идея. Скоро она оформится и станет набирать силу. Через должный срок книга созреет и выйдет в мир. А пока нужно сполна насладиться этой тайной, трепетом творческого чуда и возможностью взлелеять новую историю…»
Вставало солнце. Ветер шевелил легкую занавеску. Пахло мокрой от росы травой.
Оля Галкина.
Ремень
Марк и его старший брат Петя ненавидели отца. Петя презирал его всем сердцем за бесконечные побои, допросы, запреты на прогулки, игру на гитаре. Одним словом – все, что лишало его свободы проявления. Когда отец приходил домой, он пытался прикрыться уроками, чтобы не пересекаться с ним на кухне и не вести разговор. Петя не мог смолчать на замечания отца, за что расплачивался «рукопожатиями» старшего по званию. Марк же был молчуном. Но от побоев отца его это не спасало.
* * *
