– Если бы я хотел свести с кем-то счёты, то сделал бы это без помощи христианского священника! – тон пленника по-прежнему оставался спокойным, хотя в нём уже чувствовались нотки раздражения.
– Не стоит недооценивать помощь христианских священников, – усмехнулся тер-Андраник. – Но воля твоя, у тебя ещё будет время подумать.
После он подошёл к двери и дважды стукнул в неё кулаком, появились двое стражников, вновь затянули на руках пленника верёвку и увели его прочь. Тот, кажется, немало удивился, что допрос закончился так скоро, но времени выразить свои чувства уже не имел. Как только все трое скрылись, в комнату вошёл Вараздат.
– Ну, что рассказал араб? Вы быстро закончили.
– Он не араб.
– Он так сказал?
– Нет.
– Тогда откуда ты знаешь?
– Он перс, его выдало наречие.
– Хорошо. Что рассказал перс?
– Ничего, что могло бы запятнать его честь, но достаточно, чтобы мы сделали необходимые выводы.
– Ты опять говоришь загадками! – в ответственные минуты Вараздат не переносил склонности друга к созданию тайны.
– Никаких загадок, мы настигли отряд, за которым охотились, но упустили тех, из-за кого этот отряд проделал такой путь. Кажется, теперь у меня в голове сложился общий образ дела.
– Нуу, – протянул разведчик, – выбора у нас особенно не было, мы не могли оставить деревню.
– Да, они сработали ловко, видимо, на этот случай они и тащили за собой столько воинов, чтобы, когда их обнаружат, пустить пыль в глаза как следует. Они идут на переговоры, причём, судя по их пути, в Ширванские земли. То, что они пришли с запада, должно было ввести нас в заблуждение, но я уверен, что стоит за этим афшин Юсуф – халифу и багдадским интриганам дела до нас сейчас нет, у них свои игры. А вот для востикана мы слишком давние и слишком опасные враги, чтобы он не попытался при случае сломать нам хребет. Я сомневался, пока не услышал безобразный говор этого перса, воин из Багдада или Дамаска не может говорить по-арабски так скверно, а в Мараге и Ардебиле подобных ему полно, и все истовые мусульмане, хотя и недолюбливают арабов. Даже не верится, что всего несколько поколений назад их деды пытались принудить наших поклоняться огню…
– Но стой, – Вараздат нахмурился, – если это дела Юсуфа, то тут не обойтись и без Гагика Арцруни, иначе они пошли бы в Ширван через свои земли.
– Да, вполне вероятно, что они попытали удачу и у этого старого лиса, он всегда летит на измену, как стервятник к полю битвы, а, может быть, они всё же имели дела и в Дамаске… Сказать с уверенностью сложно, но в том, что это блюдо состряпано корявыми пальцами Юсуфа, я теперь не сомневаюсь ни мгновения.
На улице тем временем усилился шум и началось движение. Заросшее тёмными волосами лицо одного из воинов просунулось в дверь и произнесло:
– Святой отец, прибыл отряд из Гехи, – затем лицо исчезло.
– Вот так неожиданность! – воскликнул тер-Андраник. – Ну всё же они вовремя, теперь не придется думать, что делать с пленными.
– Своего перса тоже им отдашь?
– Пожалуй, да, я сомневаюсь, что он расскажет нам что-то ещё, у него на лице написано, что он скорее умрёт, чем пойдёт на сделку с христианами. Да и, кажется, нам больше не нужно его знание.
– Может, я попытаюсь поговорить с ним по-своему? – глаза Вараздата зловеще блеснули.
– Ну, тут ты опоздал, Азат уже предложил свои услуги, хотя я и не склонен их принимать.
– Ладно, тебе виднее. Надо поприветствовать прибывших…
– Пожалуй, чтоб никто там не натворил глупостей.
Они вдвоём вышли на улицу, всадников из Гехи вёл некто по имени Мовсес – он был плотен, лысоват, длиннобород и сразу узнал тер-Андраника. Окинув взглядом своих людей, деревню и людей священника, он воскликнул весело:
– Тер-Андраник! Только упоминание твоего имени гонцом сдержало моё недоумение, ведь твоё имя может оправдать любую несуразицу!
Тер-Андраник тоже узнал Мовсеса: в былые времена этот весёлый, но несколько глуповатый вояка бился в дружине царя Смбата, теперь же служил наместнику его сына в крепости Гехи.
– И ты здравствуй, Мовсес, мы уж и не ждали! Что ж, вы как раз ко времени…
– Да уж, по твоим воинам это видно. Но я не могу взять в толк, откуда эти арабы здесь взялись, такого уж несколько лет не случалось!
Из-за спины тер-Андраника подал голос Вараздат:
– Был бы мёд, а пчела и из Багдада прилетит, – то была старая поговорка, которую он сказал по привычке, только потом подумав, насколько она уместна.
– Да какой тут мёд! Голодные крестьянские хижины, да и только.
Тер-Андраник с Вараздатом вкратце описали Мовсесу дело, умолчав о своих подозрениях и выводах, дав только сухой ряд событий. Тому подобного рассказа оказалось вполне достаточно, и он в свою очередь поведал, что этим утром наместник Васак в крепости отсутствовал – уезжал в монастырь Айриванк помянуть своего отца, преставившегося в этот день год назад. Вместо него командовать остался сепух Гор, человек молодой и не имеющий достаточного опыта, посему, когда на горизонте появился столб дыма, а в воротах посол от тер-Андраника, вопрос с отправкой отряда решить быстро не смогли. В итоге Мовсес привёл сорок бойцов, но к битве опоздал. Теперь же он настаивал, чтобы люди тер-Андраника остановились на отдых в Гехи, тем более что уже к вечеру этого дня ожидали приезда наместника. Тер-Андраник ответил на предложение согласием. Отряд действительно нуждался в отдыхе, люди измотаны боем и долгим переходом, не говоря уже, что после утренних событий под его рукой появилось несколько десятков раненых и единственным местом, где их можно безбоязненно оставить, была эта крепость.
Перед отъездом отслужили молебен о погибших за веру воинах и жителях деревни. Власть была вновь передана местным старейшинам. Теперь, наверное, пройдёт пара дней и для уцелевших жизнь побежит своим чередом. Но не для всех. Об этом размышлял тер-Андраник, покачиваясь в седле на том же пути, по которому они во весь опор неслись утром. Всего какие-то полдня для одних обернулись смертельным горем, а для других – нежданным спасением. Одни захотят мести, а другие – очищения души… Но нет, теперь уклад жизни этих людей прежним сможет остаться лишь внешне, внутри он будет скрывать незаживающую рану.
Ехали молча, так всегда бывает после горячки боя – когда возбуждение проходит, накатывает усталость и воспоминания о павших товарищах. Понимая это, заставил себя помолчать даже говорливый Мовсес. В Гехи прибыли незадолго до заката, с их приездом в крепости поднялась суета, созывали лекарей для раненых, отпирали темницы для пленных, накрывали столы и готовили постели победителям.
Тер-Андраник вытерпел знакомство с юным сепухом Гором, которого, видимо, оставили за главного, только чтобы тот набрался опыта. После священник поднялся в отведённую ему комнату (он всегда останавливался здесь в ней) и повалился на кровать. Последние дни его волновала только мысль об арабском отряде, и вот он уничтожен, но какой в этом смысл, если главную загадку дела они упустили. Смысл в том, что спасены многие жизни… Да только вот как бы это спасение не обернулось ещё большими смертями невинных. Он знал, на что идёт, когда принимал решение, но это вовсе не означало, что сомнений в нём не осталось.
Тут не может не быть сомнений, потому что не может быть и правильного решения – он рискнул, положившись на Божественное провидение, веря, что именно так должно поступить христианину, а как оно будет верно на самом деле – время покажет. Человек предполагает – Бог располагает. В такие мгновения тер-Андраника больше всего тяготило отсутствие собеседника, того, с кем можно было бы обсудить всё на равных и услышать взвешенный совет. Вараздат – друг, воин, разведчик, одинаково надёжный во всех этих ипостасях, в качестве советника по моральным и личным вопросам оказывался абсолютно бесполезен. Пожалуй, это одна из самых больших потерь, что повлёк переход тер-Андраника из духовной среды в воинскую. Если раньше его окружали самые образованные и вдумчивые люди эпохи, то теперь рядом были настоящие бойцы с твёрдой рукой и простым сердцем, по-своему глубокие, но всё же чаще всего даже не владеющие грамотой… Что ж, как бы то ни было, выбор уже сделан, враг ускользнул, а воинам теперь необходим отдых. Остановив таким образом поток неприятных мыслей, тер-Андраник сел, подвинулся ближе к стоявшей на подоконнике свече и раскрыл Евангелие. Так, с книгой в руках он и заснул, наутро же священник проспал и пение петухов, и литургию, проснувшись, только когда солнце взошло настолько высоко, что уже приблизилось время обеда.
Как только он подал признаки бодрствования, к нему явился Айк с докладом: наместник уже в крепости и очень хочет его видеть. Тер-Андраник спустился, на улице стояла дневная жара, поэтому и гости, и обитатели Гехи предпочитали прятаться в прохладном сумраке замка. Священник с наслаждением втянул душный дневной воздух – это аромат расслабленности и отдыха, который он позволял себе крайне редко и который радовал его душу, но только когда не становился слишком долгим.
Васак встретил священника как старого друга (впрочем, он и был его старым другом): обнял и трижды расцеловал, не сочтя нужным или забыв подойти под благословение. Пригласив гостя к столу, он принялся расспрашивать его о новостях, причём не только последних дней. Тер-Андраник, будучи близок и к светской, и к духовной властям, являлся бесценным кладезем знаний, как полезных, так и увеселительных. Поскольку сам наместник интересных новостей не имел, то его участие в беседе ограничивалось замечаниями вроде: «Его святейшество видел в последний раз в Айриванке на Успение» или же «С ишханом Григором мы бок о бок сражались в Мокке». Услышав, что царь отправился в Гугарк к братьям Гнтуни, он весело рассмеялся и отметил, что в молодые годы был дружен со «своим картавым тезкой», разумея одного из гугаркских братьев. Васак явно скучал в крепости, и приезд тер-Андраника стал для него событием. Услышав, что на следующий день уже назначен отъезд, он расстроился, но отговаривать не стал и без каких-либо условий согласился заботиться о раненых, дать необходимое количество лошадей и еду в дорогу.
Остаток дня тер-Андраника состоял из бесед со старыми знакомыми, коих в многолетней багратидской обители оставалось множество, приготовлений к отъезду и чтения книг в обширной библиотеке Гехи. Последнее занятие – обязательная часть каждого его посещения крепости, удовольствие, в котором священник не мог себе отказать. В этот вечер внимание священника привлёк том «Одиссеи» Гомера, написанный по-гречески, он вероятнее всего попал сюда в качестве подарка одному из предшественников ныне царствующего монарха. Пролистав книгу, тер-Андраник остановился на главе, в которой Одиссей входит в царство Аида. Встречи царя Итаки в потустороннем мире напомнили ему минувший день, в течение которого он так же встречал многих людей, подобно теням из прошлого, пытавшимся выведать от него хоть немного о том, что творится за стенами крепости… Тогда тер-Андраник понял, что отдохнул достаточно. Лучше быть последним подёнщиком на земле, чем царём над тенями – так сказал Одиссею погибший под Троей Ахилл. Тер-Андраник понял, что это предельно точно отражает и его состояние. Чувство незавершённого дела висело над ним, как дамоклов меч, и каждое слово, сказанное в праздных беседах, напоминало ему, что он наслаждается спокойствием незаслуженно. Отдых, казавшийся вчера необходимым, сегодня представлялся уже излишним, как будто, имея возможность действовать и исполнять своё предназначение, тер-Андраник предпочёл добровольное погружение в мир теней.
Встряхнув головой и усмирив беспокойные мысли, тер-Андраник поставил книгу на место и нашёл Азата с Вараздатом. Он отдал им последние распоряжения насчёт завтрашнего утра и отправился спать. В вечернем евангельском чтении по удивившему его совпадению попалась притча о Лазаре и богаче, в которой последний, упустив возможность для исправления своей жизни на этом свете и оказавшись на том, тяжко страдал от невозможности изменить посмертную участь себя и своих близких.
– Потому что земная жизнь – это время, когда нужно действовать, – сказал сам себе тер-Андраник и задул свечу.
* * *
Утром отряд выступил в путь. Коней направили на восток, мимо дымчатых берегов озера Геларкуни, к зелёным холмам Арцаха и землям древней Албании.
Глава III
Мысли с шумом, отдавая пульсирующей болью, роились в голове. И первой из них была: «Неужели я жив и на этот раз». Сознание постепенно возвращалось к Ингвару, хотя он и не мог понять, где находится и как сюда попал. По правде говоря, бой, да и всё происходившее за сутки до него, представляли собой в голове юноши сумбурное месиво из обрывочных воспоминаний. Постепенно, как рука резчика по дереву создаёт из грубой доски тонкий узор, разум Ингвара восстановил образ и последовательность событий.
Приходить в себя из небытия во второй раз оказалось духовно легче, однако телесно тяжело, как и прежде. Безумно болела голова, и по сравнению с пробуждением после крушения добавился ещё и отвратительный привкус крови во рту. Ломота сковывала всё тело, чтобы хоть немного стряхнуть её, Ингвар попробовал пошевелить конечностями, после чего обнаружил, что его руки и ноги стянуты тугой верёвкой.
Веки слиплись от пота и запёкшейся крови – это сделало открытие глаз задачей не из простых. Со второго раза ему всё-таки удалось, правда, пользы принесло немного – вокруг царила непроглядная тьма. Когда глаза немного привыкли, Ингвар понял, что его тюрьма – это просто старый душный хлев. Через щели между досками, из которых хлев был сложен, пробивался слабый ночной свет, но его и различить-то казалось практически невозможно.
Снаружи тишину нарушали обрывки досужего разговора стражей. С уверенностью судить о наречии Ингвар не мог, но вероятнее всего они говорили на арабском. Северянин в достатке слыхал этот язык на торговых площадях от Корсуни до Константинополя и научился распознавать звучание, однако сейчас в ушах чересчур гудело… Судя по голосам, дозор несли трое воинов. Ингвар сперва усиленно двигал руками и ногами, пытаясь ослабить узлы и избавиться от верёвок, однако, прикинув свои силы, понял, что вряд ли может надеяться на благополучный побег сегодня. В столь расслабленном состоянии выстоять в одиночку против троих отдохнувших и здоровых бойцов не представлялось возможным. А требовалось не только выстоять, но и сохранить силы, чтобы выбраться из вражеского лагеря. Поэтому он решил, что время побега ещё не настало, раз его оставили в живых, значит, он им для чего-то нужен и в самом ближайшем будущем его вероятнее всего не убьют. Стоянка явно была временной, значит, пленивший его отряд скоро отправится в путь и уже через сутки Ингвар получит точное представление о численности и общем состоянии врага.
Как только насущные размышления о побеге оставили юношу, им на смену пришли мрачные мысли об отце. «Оставили в живых», – повторил он про себя. Какова участь остального отряда, можно только гадать. В этом хлеву кроме него никого нет, скорее всего, других пленных арабам захватить не удалось, нельзя тешить себя лишней надеждой, но, быть может, кому-то всё же удалось уйти в горы и спастись… Тогда об их переходе узнают другие – о нём сложат саги, песни и пряди, тогда весь этот мучительный путь не пропадёт напрасно. Что ж, возможно старику Хельгу в очередной раз удалось обмануть судьбу и вывести людей из опасности, если же нет… все они в этом случае уже наверняка мертвы. И даже отец.
Затхлый темничный воздух душил Ингвара, обуреваемый мрачными мыслями юноша лежал, не зная даже, сколько времени прошло с тех пор, как он очнулся. Голоса стражей смолкли, и звучало только пение птиц и стрекот цикад там, за дверью, где между юношей, его свободой, да и просто остальной жизнью, стояли по меньшей мере несколько десятков клинков.
Мысли о побеге вновь возвращались, перемежались с обращениями к богам, и вот, свет в щелях стен показал молодому северянину, что начало светать. Шума за дверью прибавилось, лагерь оживал, чьи-то голоса отдавали приказы, лязгало железо и ржали лошади. Через некоторое время дверь распахнулась, тогда в лицо Ингвару ударила приятная свежеть утреннего воздуха, а в глаза – яркий свет, от которого он уже порядком отвык. В дверях стоял воин в тюрбане и засаленном халате, из-под которого поблескивала кольчуга. Лица Ингвар различить не сумел: глаза ещё недостаточно привыкли к свету. Воин молча посмотрел на пленника, подошёл ближе и, убедившись, что тот пришел в себя, скрылся в проёме. Через короткое время он вернулся вновь, держа в руках миску похлебки и ломоть хлеба. Аромат от похлёбки быстро достиг ноздрей юноши, и хотя это явно не самое изысканное кушанье, но вместе с запахом Ингвара захлестнуло невероятно свирепое чувство голода. Араб поставил еду рядом с северянином, потом достал из-за пояса кинжал и перерезал веревку, связывающую ему руки, после чего так же, как и в первый раз, не говоря ни слова вышел. Ингвар набросился на эти дары жадно, стараясь не пролить ни единой капли, пил похлебку. Руки, онемевшие от долгого пребывания под верёвкой, слушались плохо, но чувство голода посылало им верные приказы, и в итоге непокорные конечности удалось обуздать. Когда он доел, то сразу ощутил, как силы его прибывают, а самочувствие улучшается: глаза легко открылись, шум в голове пошёл на убыль, и даже ломота в теле начала проходить. «Что ж, я всё же рано стал петь погребальные песни…» – подумал юноша и, как часто бывает после славного обеда, сразу допустил в голову обнадёживающие мысли о своём будущем и даже о судьбе дружины.
Если его накормили, стало быть, убивать не собираются, по крайней мере, не сегодня. А это значит, что он сбежит, надо только дождаться возможности. Если Хельг не пережил вчерашней битвы и не смог перехитрить опасность, значит, нужно сделать это самому, как никак – он его сын, и теперь настало время доказать родство делом. Да, отца может и нет в живых, но коли так – он сейчас пирует с боевыми товарищами в Вальхалле, к которой стремился всю жизнь, ни разу не опорочив честь воина и погибнув с мечём в руке. Интересно, если он и правда там, смотрит ли он на него сейчас и волнует ли вообще гостей чертога Одина судьба их сыновей здесь, в этом мире? Нет, отец точно не мог про него забыть, и сейчас мысли старого ярла, живого или мёртвого, с ним, с Ингваром… В душе он обратился к отцу с просьбой о помощи, чтобы тот укрепил его и дал дельный совет, его не смутило, что он не вознёс молитву ни к Одину, ни к другому богу, чтимому родичами, но именно к отцу. Боги ждали от него развлечения, для них путь Ингвара – зрелище, иногда занятное, а иногда нет – боги помогают сильным и тем, кто им нравится… Юноша не был уверен, что нравится богам. Он часто уделял им меньше внимания, чем принято, и часто интересовался другими богами, тут есть из-за чего разгневаться, отец же любит его вне этих условностей. Поэтому обращение к отцу показалось ему совершенно естественным в этом затруднительном положении, жив тот или мёртв, его образ всегда пребудет с сыном, и никто не вправе этого отнять.
На душе у Ингвара отлегло, теперь он решил ждать дальнейшего развития событий, ведь не оставят же его в этом хлеву навечно. Здесь он оказался прав: в скором времени дверь вновь отворилась. На пороге стоял сухощавый мужчина, одежда и оружие которого свидетельствовали об особом положении. Лицо его скуластое и довольно невыразительное, волосы (он обнажил голову войдя) тщательно уложены назад, борода подстрижена, смуглая кожа отливала медью. Особенностью, отличавшей это лицо от других, были шрамы, проходящие через все его черты белыми бороздами, а завершало облик отсутствие правого уха.
Незнакомец с ходу бросил Ингвару несколько вопросов на арабском, не услышав ответа, он начал задавать вопросы на других языках, но ни один из них не был известен его невольному собеседнику. Ингвар, решив помочь незнакомцу, сухо бросил ему на греческом:
– Ты пришёл похвастаться осведомленностью в чужих наречиях?
Незнакомец кивнул, кажется, он понял сказанное. Подождав немного, судя по всему подбирая слова, он произнёс:
– Тобой убиты многие.
Услышав это, Ингвар ощутил под сердцем тёплое чувство удовлетворения, но не из-за похвалы, а из-за того, что греческий этого араба оказался в разы хуже его собственного. В памяти всплыли замечания ромейских друзей о его дремучем варварстве.
– Недостаточно многие, чтобы ты не стоял передо мной, – ответил он.
– Ты дерзкий хорошо, но когда не стоишь на ногах – опасно.
– Поэтому я и не жду, что вы развяжете мне ноги.
Араб слегка улыбнулся, его лицо настолько блекло-безразличное, что улыбка скорее напоминала оскал, чем свидетельствовала о расположении.
– Я встречал таких, волосы как песок, свирепые – похожи на твоих братьев, но все мертвы теперь… Как и твои братья.
Кровь бросилась в лицо Ингвару – этот сухой араб пришёл к нему рассказывать, как убивал его отца и друзей, смотрит на него, связанного, со своей наглой ухмылкой, зная, что пленнику ответить нечем… В приступе ярости юноша схватил лежащую рядом глиняную миску из-под супа и что есть силы запустил в голову гостю. Араб молниеносно уклонился и в мгновение ока вновь такой же прямой и насмешливый стоял в двух шагах от Ингвара. Миска, не достигнув цели, ударилась о дверь хлева и разбилась, после чего в дверь обеспокоенно заглянул один из стражников, но был сразу же отправлен назад властным жестом господина.
– Злись. Это можно, – коротко заметил он, – мне всё едино.
Юноша не отвечал ему, он постепенно успокоился и теперь раздражался сам на себя за недавнюю вспышку гнева. Когда ему не удавалось сдержаться, в душе оставался лёгкий унизительный осадок. Видимо, из-за того, что в такие моменты внутреннее состояние слишком плотно соприкасается с внешним миром.
Араб тем временем продолжал:
– Откуда ты, мне неведомо и неважно. Равно как и все твои товарищи. Знаю точно, таких оборванцы, никто послать не мог. Наша встреча – случайность. Знаю также: такие, как вы, причинили много бед шаху Ширвана, но до этого мне нет заботы. Скажу так: я готов забыть всё, причинил ты и твой топор. Но взамен ты сделаешь то же.
Ингвар не смог сдержать удивленный взгляд, вместо допроса и смерти ему сделали предложение о поступлении на службу. Такого он не ожидал.
– Служить убийцам моих родичей? – северянин хотел, чтобы это прозвучало насмешливо, но получилось просто зло и нерешительно. Соглашаться на такое приглашение у него не было и в мыслях, но в целесообразности открытого заявления об этом он очень быстро усомнился.
– Мы сделали, и вы сделали. Мы убивали – вы убивали. Лукавства нет. Это был честно. Вам был нельзя уйти тогда.
– Так дайте уйти мне теперь, – тихо проговорил Ингвар.
В ответ араб улыбнулся шире обычного (правда, по-прежнему бесстрастно).
– Этого не может. Тебе отправиться только с нами или же к своим родичам. С которыми ты был вчера.
Ингвар не хотел умирать, особенно усугубили это чувства, перенесённые им в горячке боя, который он уже счёл для себя последним. В то же время воспитание, суровая походная жизнь и постоянная близость смерти научили его не бояться конца пути, но стремиться подойти к нему достойно. Все люди во что-то верят, кто-то ждёт после смерти пиров в чертоге Одина, кто-то – покоя и умиротворения, кто-то просто надеется на высшую справедливость на том свете, потому что отчаялся ждать её на этом. Ингвар слышал очень много предположений на сей счёт, не все были ему понятны, но одно было ясно как день: люди не хотят умирать, зная, что больше ничего не будет. Одни ждут продолжения Там, другие пытаются оставить после себя как можно больше Здесь, но страх смерти живёт в каждом, и каждого он, словно плеть, гонит своей дорогой. Может быть, в этом и скрывался ключ к отгадке великой тайны человеческой смерти. Так Ингвар, не будучи трусом, готовый принять любую участь, осознал, что миг, когда он сможет подписать сам себе смертный приговор, ещё не настал. Повинуясь этому комку чувств, он произнёс сдавленным голосом:
– Мне нужно подумать.
Араб удовлетворенно кивнул:
– Думай, есть время. Но долго – нет. Я – Мансур. Скажи позвать, как решишь.
Когда он вышел, у юноши заныло нутро. Во-первых, он проклинал себя за давешнюю слабость: нельзя было показывать, что слова этого мрачного араба на него подействовали, хотя, может, со стороны это и не читалось так легко, как ему кажется… Во-вторых, хотя и нет ничего позорного в том, чтобы примкнуть к предлагающим ему службу, ведь Мансур прав: его родичи погибли в честном бою, всё же невысока честь тому, кто стал товарищем убийцам отца и друзей. Впрочем, он не раз слыхал у походных костров историю дяди Эндура, того, что оставил ему топор. Дядя Эндур рассказывал, как, потеряв всю дружину и попав в рабство к печенежскому хану, он со временем вошёл к нему в доверие, стал одним из воинов ближнего круга, а через несколько лет перерезал ему глотку и бежал. Так он отомстил за бесчестное ночное нападение, в котором степняки вырезали его людей. Эта история прославила Эндура, и никто не дерзал упрекать его за службу своим врагам, так почему же молодому Ингвару непременно нужно отдать жизнь и нельзя прибегнуть к небольшой уловке. Северяне не столь искусны в интригах и заговорах, но и им знакомо слово хитрость. Другое дело, что будет очень сложно перебороть себя и улыбаться тем, кого хочется отправить на тот свет. Впрочем… можно им и не улыбаться, наверняка этого с него не потребуют. Он не был уверен до конца, но понимал: это его единственная тропа к спасению.
Ингвар хотел ещё немного подумать, но в душе его ответ уже обрёл форму. В итоге вместо дальнейших размышлений он прислушался к происходящему за дверью. Лагерь ожил, походные звуки войска мало отличаются друг от друга, даже если воины верят в разных богов и бьются за разных вождей. Все они в конечном счете похожи, и в первую очередь всегда воины. Этот лагерь исключением не стал, судя по звукам, всего тут оставалось несколько десятков всадников, причём разного происхождения: помимо арабского Ингвар улавливал и другие языки. Совсем рядом с местом его заточения слышался уже знакомый голос Мансура, однако речь была не арабской. Араб говорил на наречии своего собеседника, и, судя по всему, опять с ошибками, потому что в их общение постоянно вмешивался третий голос и повторял определённые слова то на одном языке, то на другом. Что же до второго, то он обладал неприятным каркающим голосом, да ещё и с сильно заметной картавостью. Язык их беседы Ингвар слышал впервые, хотя в нём и было нечто знакомое ему ещё по всё тем же царьградским воспоминаниям. Вскоре оба говорящих стали удаляться от хлева-узилища, и гул лагеря окончательно поглотил их голоса.
Топот копыт и конское ржание дали Ингвару понять: всадники покидают стоянку. Глупо надеяться, что они забыли его здесь, скорее всего, это просто означало, что пленивший его отряд разделился. А может быть, он и до этого вовсе не был единым. В сущности большого значения для юноши это не имело – представление об окружающих землях он имел весьма приблизительное, да и мысли занимало другое. Тем не менее от долгого сидения в темноте и одиночестве слух и общее восприятие окружающего обострились, а мир за стеной хлева оставался единственным доступным источником сведений.
Время тянулось долго, и юноша уже не представлял, насколько давно случился его разговор с Мансуром. С тех пор как решение было принято, ему не терпелось вырваться из мучающего его душного капкана. Дверь, через которую к нему утром заходили немногочисленные гости, стала чем-то вроде волшебного оберега, воздействующего на всю его дальнейшую судьбу. Когда молодой араб, приносивший ему утром еду, просунулся в проём вновь, Ингвар обрадовался ему как родному. Но в ещё больший восторг, хоть он сумел не выказать того внешне, его привело избавление от давящих узлов верёвки на ногах, ведь он их уже и так едва чувствовал – араб извлёк кинжал и освободил их. Встать с первой попытки Ингвар не смог, а когда гость рывком поставил его на ноги, удержаться на них тоже не получилось. После нескольких неудач, с опорой на своего помощника-тюремщика северянин наконец смог двигаться.
Так вдвоём они кое-как доковыляли до двери. Когда она открылась, утренний воздух, ещё свежий, не тронутый дневным зноем, ударил Ингвару в лицо вместе с лучами солнечного света. На глазах у юноши выступили слёзы. Конечно, это всего лишь ответ тела, успевшего привыкнуть к темноте и духоте, но в душе, увидев мир снова, Ингвар действительно был готов разрыдаться. Битва, постигнувшее после неё беспамятство, ночь в заточении отодвинули последние воспоминания о дневном свете не то что далеко в прошлое, а как будто и вовсе в другую жизнь. Потому ощутить себя живым снова оказалось очень приятно, настолько приятно, что на несколько мгновений Ингвар даже забыл обо всех тяготеющих над ним невзгодах.
Очередная встреча с Мансуром (звать его не пришлось – подошёл сам) прошла очень быстро. Ингвар дал понять, что предложение принято, и араб в своей бесстрастной манере выразил удовлетворение. В его ответе не читалось и намёка на удивление, напротив, во взгляде сквозило что-то вроде «я не ожидал ничего другого». Предводитель мусульман – в отряде к нему обращались с титулом «наиб» – неплохо разбирался в людях, Ингвар быстро понял это, как и то, что Мансур такую способность считал поводом для гордости. Хотя, может, юноша и ошибался.
Как только северянин избавился от участи пленника, ему привели лошадь и подали потёртый, но относительно чистый халат. В дополнение к этим щедрым дарам Ингвар попросил дозволения умыться и ещё что-нибудь перекусить. Когда его желания исполнились, он окончательно убедился в верности своего решения. Как-никак возможность героически умереть у него остаётся всегда, а вот остаться жить – это путь, который открывает в изобилии и другие возможности. Однако среди обнадёживающих событий осталось место и разочарованию – оружия ему не дали. Свой топор он увидел прикреплённым к седлу одного из воинов и в ответ на заданный вопрос узнал, что прежде чем его сочтут достойным носить оружие, придётся доказать свою надёжность. Эту отповедь он получил от одного из помощников Мансура, кажется, его звали Ариф, он единственный, помимо самого предводителя, кто мог связать хотя бы пару слов на греческом, остальные же говорили только на арабском или персидском.
Поскольку ни арабского, ни персидского Ингвар не знал, а постоянно звать в толмачи Мансура или Арифа возможным не представлялось, то объясняться с новыми спутниками приходилось в основном знаками. Недавний страж темницы теперь превратился в ближайшего товарища северянина. Из-за того, что он ранее других познакомился с пленником, он как будто чувствовал за него ответственность и по освобождении в следствии чего постоянно стремился оказать помощь или разъяснить что-либо, опять-таки знаками. Тем не менее у других воинов появление Ингвара одобрения не вызвало, в его сторону то и дело бросали злые взгляды, и до ушей юноши нередко доходило презрительное слово «кяфир». Впрочем, значения этого слова он всё равно не знал.
Снова сесть верхом впервые за долгий период также оказалось очень приятно. Полюбившиеся ему за последние дни пейзажи куда сподручнее наблюдать сытым из седла, чем волоча по камням и пыли распухшие ноги и умирая от голода. Они ехали на юго-запад, в сторону, обратную той, куда направлялся отряд Хельга. У Ингвара от этого немного щемило сердце. Чувства, которые он испытывал, сочетались столь противоречиво, что казалось, за всю свою недлинную жизнь он ещё ни разу не переживал ничего подобного. Радость от спасения, скорбь по потерянным родичам, трепет перед открытием нового и недавнее чувство близкой смерти – всё это бросало его разум в совершенно противоположные состояния. От этого путались мысли, и Ингвар решил, что нужно дать отдохнуть голове: ничего не предпринимать и не выдумывать хотя бы до вечера. Такое решение дало ему силы спокойно смотреть по сторонам, отряд, частью которого он стал, насчитывал порядка двух десятков воинов, хорошо вооружённых и опытных, – об этом говорили их суровые лица, потёртая броня и жёсткие, немного волчьи глаза.
Двигались быстро, привалы устраивали редко, на них все получали свою долю припасов: чаще всего по паре кусков чёрствого хлеба и вымоченной в воде солонины. Ингвара не обделяли, но рядом с ним никто не садился и дружелюбных жестов не делал. Исключение составлял один лишь Иса – так звали его недавнего тюремщика. Он как раз находился рядом почти всегда, даже во время движения, почти без перерыва лопоча что-то на своём языке, нимало не смущаясь тем, что Ингвар не понимал ни слова. Они были примерно одних лет, хотя по смуглому южанину сложно угадать возраст, в отряде больше таких молодых не оказалось, и юноши, несмотря на языковые преграды, чувствовали друг к другу дружеское расположение.
Иногда Иса показывал пальцем на те или иные предметы и называл их по-арабски. Так северянин узнал, что «птица» на этом чужом ему языке будет «тайр», хлеб – «альхубза», а горы – «эльджибаль». Когда Иса показывал пальцем на Ингвара, то, как и остальные, говорил: «Кяфир», но в его речи это не звучало презрительно. Показывая же пальцем на самого себя, он гордо говорил: «Муслим». Впитывая в себя эти капли языка, Ингвар понимал, что многое из сказанного имеет для его новых спутников значение более глубокое, чем просто пустое именование вещей.
На одном из привалов через несколько дней пути у Ингвара из-под грязного ворота рубахи поверх подаренного недавно халата выбился молот Тора, который он носил с малых лет по настоянию отца. Заметивший это Иса грустно покачал головой:
– Ингарь – кяфир.
Ингвар не обратил внимания на это замечание, но Иса ещё не закончил. Жестом показал, будто снимает шнурок с шеи друга и потом также жестом изобразил, что швыряет его в огонь, добавив следом:
– Ингарь – муслим, – потом, немного подумав, добавил недавно выученное им славянское слово, – брат.
Молодого варяга эти слова как будто привели в чувство, теперь становилось понятно, каким образом он должен будет зарекомендовать себя, чтобы получить назад своё оружие. Казалось бы, это проще некуда, стоит только признать себя одним из них; ещё от ромеев он слыхал, что тут и обрядов сложных не требуется, тем более что никто и не принуждает его быть искренним. Однако снять с шеи отцовский дар – вот это уже казалось ему настоящим предательством. Он ночевал у одного костра с убийцами отца и друзей, ел с ними из одного котла, и это всё казалось ему оправданным и допустимым, но из-за них предать отцовскую веру… Нет, не теперь. Есть вещи, которые не следует делать, даже если от них зависит жизнь – та жизнь, что наступает после содеянного, не стоит того. Ингвар с интересом наблюдал за магометанами так же, как когда-то наблюдал за христианами в их царьградских церквях, однако вера, в которой он вырос, была чем-то выходящим за пределы обычных житейских неурядиц. Хоть он и обращался к богам всё реже, он по-прежнему носил в сердце тёплые детские и юношеские воспоминания о праздниках, обрядах и духовных наставлениях отца, простых, но навсегда оставшихся в памяти.
– Ла («нет» арабск.), – Ингвар кяфир хорошо, – тихо сказал он Исе, на что тот понимающе кивнул и больше об этом не заговаривал.
