Еще Женька Птичкин, участник многочисленных уличных боев, объяснял в свое время Павельеву, что длинного и худого бить очень прикольно: дашь ему под дых, он пополам складывается!
К счастью, члены команды не сильно покалечили друг друга, так, пары выпустили! А Мария пусть переживает теперь, как такое могло случиться на «папином» катере, задумается, как же помирить взрослых дяденек? Ха-ха! Пусть сначала попробует примирить его с Толоконниковым! Разве такое возможно? Третий, тот, который лишний, редко соглашается с отведенным ему местом без моральных издержек. Святые – не в счет.
Паша, даже вынужденный отойти в сторону, желать счастья своему сопернику не собирался. Чтоб ему пусто было – другое дело! Чтобы он подавился, проклятый, – тоже неплохо. Нормально было бы также, если бы у него глаза повылазили, или язык отсох.
Говорят, злые мысли бумерангом отскакивают к тебе же. Ладно, это он пошутил, никому он зла не желает. Пусть будут счастливы, черт с ними!
Паша был уверен, что народ угомонился. Прихватив забытую Рыжим гитару, он устроился на корме и тихонько запел для себя:
Мой друг художник и поэт в дождливый вечер на стекле
Мою любовь нарисовал, открыв мне чудо на земле.
Сидел я молча у окна и наслаждался тишиной,
Моя любовь с тех пор всегда была со мной.
В след за автором песни, солистом группы «Воскресение», Паша пытался убедить себя в том, что быт – такая пакость, которая все убивает, вот и «любовь сменила цвет». Надо бросать к черту и этот быт, и эту любовь, коль скоро она неизбежно полиняет, и заниматься искусством —
…разбить окно, и окунуться в мир иной,
Где солнечный рисуя свет живет художник и поэт.
Однако убедить себя не получалось. Тот, прикидывающийся несчастным, из песни, сначала любовь все-таки испытал, потом уже она поблекла. Как же Паша смог бы заранее ее отвергнуть?
Нет. Закончив пение задумчиво и задушевно, как полагалось, Паша цыкнул зубом: врете, все равно хочу! И этим в раз представил иное личное отношение к исполненной песне.
Впрочем, его никто не слышал, так он полагал.
Но, он ошибался.
Маше Вересковой повезло больше, чем гадкому утенку. Когда она, девочка с интересным лицом, но нескладной фигурой, вздумала переживать по поводу своей внешности, рядом оказался мудрый папа, который вразумил ее: «Видишь, какая у нас мама красавица? И ты вся в нее, и станешь еще красивее! А если хочешь подтянуть мышцы, займись спортом!»
К счастью, Маша не зациклилась на себе, поскольку всегда была девочкой общительной и имела много друзей. А в волейбольной секции, куда ее записали родители, приобрела еще больше. С удовольствием играла в мяч, тем более что участие в соревнованиях позволяло еще путешествовать.
Школьные ловеласы упустили восходящую звезду, спохватились лишь на выпускном вечере, где Мария затмила всех.
В институте никто не знал «гадкого утенка» – длинную худышку с симпатичным лицом, она сразу заняла почетное место среди девушек, у которых нет недостатка во внимании сильного пола. Кроме того, Маша Верескова записалась в общественницы, ее избрали сначала комсоргом группы, затем – курса. Подготовка любого значимого мероприятия вуза, типа участия в праздничной демонстрации, субботников на строительстве нового институтского корпуса, или конкурсов Клуба веселых и находчивых, не обходилась без нее. Не говоря уже о спортивных соревнованиях. Марию выбрали капитаном волейбольной сборной института, причем, не за внешность, – за игру и общительность.
Конечно, на первых порах голова у девушки закружилась, однако, слава богу, в разнос она не пошла, хотя свою первую шишку набила. Ее роман с блестящим аспирантом был недолгим. Известный в своем институте молодой человек, обещавший далеко шагнуть в науке, проявил себя в быту мелочным неврастеником, находящимся, к тому же, под большим влиянием своей мамы, а она каждую особу женского пола рассматривала как потенциальную помеху в карьере сына.
К тому же первый мужчина Марии, казавшийся поначалу таким взрослым, умным, образованным, категорически не любил походов с кострами и комарами, а сидеть с ним постоянно взаперти для того, чтобы сдувать с него пылинки, обихаживать, пока он занимается своей наукой, Маше не улыбалось.
Вместе со своей новой подругой, однокурсницей Ириной Ладыгиной, Мария стала появляться в институтском яхт-клубе, где сблизилась с компанией братьев Царевых, с которыми уже сталкивалась не раз при организации общественных мероприятий. Вот здесь походов, костров, гитар и комаров стало хоть отбавляй! Единственное, что смущало Марию, это свобода отношений между полами. Мария прочитала слишком много хороших книжек, чтобы все так упрощать: переспав с кем-то в палатке, наутро делать вид, что ничего особенного не произошло, и жить по-прежнему одной веселой компанией. Ей хотелось своего, индивидуального, принца на белом коне.
Правда, Гриша Царев, единственный, которому все же удалось один раз раскрутить ее на палаточный интим, – как выяснилось, она тоже была не железная, – повел себя джентльменом. На другое утро после того, как все случилось, принес ей букетик полевых цветов и попытался застолбить за собой место принца. Но, Мария, стараясь его не обижать, не ссориться, отношения свернула. Гриша все еще держался на людях ее кавалером, поэтому к ней долго больше никто не думал приставать. Могло оказаться себе дороже. Однако вскоре всем стало ясно, что Мария и Григорий – вовсе не пара, как бы этого не хотелось Цареву. Тут стал потихоньку подбивать клинья Толоконников. Но Мария больше не воспринимала всерьез никого из этой компании. Она старалась ни с кем не портить отношений, им еще учиться вместе, но потихоньку отдалялась от Царевых.
Применить против нее влияние папы или мамы, припугнуть, чтобы была податливее, если бы вдруг кто-то из золотой молодежи вздумал быть так неблагороден, вряд ли вышло, поскольку Мария сама была «из этих». Ее мама занимала должность главного конструктора в весьма престижном КБ, где писала дипломные проекты добрая половина выпускников ГИИВТа. По чертежам, разработанным под руководством Светланы Андреевны Вересковой, строился серийно огромный теплоход в Выборге.
Именно для того, чтобы дать супруге возможность использовать свой шанс в карьере, как они решили на семейном совете, отец Марии перешел из помощников капитана вожделенного, для многих речников, «Сибирского», на скромный катер теплопартии, правда – капитаном. Здесь он имел возможность чаще бывать дома, помогать дочке вести хозяйство. А по возможности брал ее с собой в плавание или завозил к сестре в деревню. Маше там очень нравилось.
Старший брат Марии, тоже окончивший папин и мамин институт, факультет судовождения, жил самостоятельно со своей семьей, ходил в загранку.
У Паши Павельева, вероятно, очень сильно застучало бы сердце, если бы он узнал, что Мария, находящаяся в свободном поиске, в институте… заметила его! Где-то кому-то он что-то сказал, Мария, случайно оказавшаяся вблизи, услышала хорошую шутку, в которой, как смешная физиономия в капле воды, отразилась личность человека, и личность эта ее заинтересовала. Присмотревшись, она впервые отличила от других стройного, аккуратно одетого, бледненького юношу с задумчивыми глазами, который выглядел бы совсем мальчишкой, если бы не серьезный вид, который он на себя напускал и самостоятельность суждений, звучавшая в его фразах. Правда, Мария тут же забыла о нем, однако увидев в институте в другой раз, уже узнала, и стала узнавать и дальше, украдкой посматривать на него. Это был такой, законсервированный, интерес, на всякий случай. Она забывала о парне, но вспоминала всякий раз, как видела, ничего, впрочем, не планируя в отношении него.
Вдруг произошла эта встреча на катере! Тот, на кого она посматривала мимоходом, занял весь экран. И Мария словно проснулась, поняла, что давно положила глаз на юношу, только не отдавала себе в этом отчета. Она захотела сблизиться с ним, но вдруг явственно осознала, что этот парень, каким бы молоденьким в сравнении с этими спортсменами – яхтсменами он не казался, явно себе на уме. Мария забеспокоилась – может, она вовсе не нравится ему? В ней проснулся «гадкий утенок». Еще испугалась, вдруг, пока она хлопала ушами, какая-нибудь нахалка разглядела паренька, которого Мария считала своим открытием? Вдруг Маша опоздала, и у него уже есть другая?!
Мария была в тревоге и сомнениях. Когда она видела его симпатичное мальчишеское лицо, ей казалось, что он должен быть еще целомудрен, как она сама до аспиранта и палаточной компании. Да и что там было, если разобраться?
Но, когда юноша открывал рот, Маша видела, что ему лучше не попадаться на язык, в мыслях и оценках он отнюдь не малое дитя. Похоже, что в отличие от яхтсменов, любит читать, с ним есть о чем поговорить. Такой может составить и выполнить любое «техзадание», так что вполне вероятно, что у него уже кто-то и есть. Вот будет досадно!
Мария не успела хорошенько разобраться в своих чувствах, как тут свалился на ее голову Михаил Толоконников. Конечно, она расценила сей факт однозначно: на папином катере появился представитель палаточной компании со всеми вытекающими последствиями.
Толоконников явно горел желанием воспользоваться своей удачей, не подозревая, что Мария относится к ним ко всем с таким пренебрежением, каковое предпочитает скрывать, чтобы не наживать себе врагов из числа золотой молодежи.
Она подозревала, что Толоконников, прикрывавший грубоватыми манерами свою хитрость, напросился на «Т-34» специально. Он еще в яхт-клубе начал ластиться к ней, однажды даже уговорил сходить с ним в бар. Как назло, там Мария увидела Павельева. Тогда она еще не знала его имени, и называла про себя «тот мальчик».
Когда Паша думал, что Мария вовсе не замечает его, она на самом деле старалась отворачиваться, чтобы он не увидел ее с Толоконниковым.
Как он мог Ее не заметить!
Но, как и тогда у Марии была подспудная мыслишка, если и увидит – ничего страшного, пусть узнает, ее везде окружают поклонники, так и теперь, обнаружив на судне корфаковца, подумала, что в этом есть и положительный момент. Пусть Павельев ее немножко поревнует.
Однако Толоконников был слишком навязчив, Маша боялась, что Паша к ней не пробьется, даже если захочет.
Но главное, она опять не была ни в чем уверена, слушая Павельева. Что, если шутник только смеется, и над ней, и над ее грубоватым ухажером?
Хлопнула дверь кают-компании, послышались голоса Толоконникова и старпома. Паша резко отложил гитару, та издала жалобный стон.
Мария, стоявшая под стенкой и слушавшая тайком, как он пел, на цыпочках проскользнула в коридор, чтобы пробраться на другой борт, к себе в каюту.
Утром хорошо спалось: катер шел по реке, и покачивало. Но вставать все же пришлось, потому что Паша чувствовал, дело идет к завтраку.
За штурвалом, очевидно, стоял Василий Викторович, поскольку, выйдя на воздух, Паша столкнулся со старпомом. Тот натирал тряпкой какую-то сложноустроенную железку, явно производственного назначения. От одного вида железки Паша вновь готов был заснуть, как подопытный пациент от монотонно мерцающего предмета в руках гипнотизера.
– Доброе утро, – вежливо поздоровался студент.
– Ага, – откликнулся старпом. Весь вид вчерашнего скандалиста, казалось, говорил: «Я тут не причем. У меня своих дел хватает, чтобы еще какими-то глупостями заниматься».
Совсем иная поза была у Чингачгука, вдаль глядящего с кормы, поставив ногу на кнехт: «Все должно быть степенно. Кто будет безобразничать, спуску не дадим!»
Павельев подумал мимоходом, что садиться на кнехт нельзя – плохая примета, а попирать ногой, вероятно, – тем более!
Он взялся за швабру. Раз уж принял на себя такую обязанность, убирать за Дружком, приходилось выполнять. Пожалуй, стоило бы вырезать из журнала «Юный натуралист», виденного им у Вересковой, фотографию гриба груздя да повесить в своей каюте, – думал он. – Груздь, конечно, должен быть рядом с кузовом и всем своим видом выражать готовность полезть в него, как положено по званию.
Дома у Паши тоже имелся ряд принятых на себя обязанностей. Раз в два дня, чаще не требовалось, он выносил мусор, мог вбить гвоздь в стену, если нужно, и починить кран, когда требовалось.
Обычно любая его работа состояла из трех этапов. Сначала Паша выполнял ее кое-как, лишь бы поскорее отделаться. Невымытое мусорное ведро угрожало изменить микроклимат в квартире, гвоздь вываливался из стены, а кран, сволочь, так и тек.
Паша психовал, наливал в ведро воды, и болтал им остервенело, упорно не желая пачкать руки, лупил молотком по гвоздю, пока тот не загибался, так и не желая глубже войти в кирпич, а кран, сколько не затягивай, сочился водой по-прежнему.
Злой как черт, Павельев бросал все, и уходил гулять. Во дворе он успокаивался через некоторое время, ему становилось стыдно, и он возвращался, чтобы теперь все сделать, как надо.
И, о чудо! Хорошо помытое и просушенное ведро радовало глаз и больше не беспокоило нос. В стене высверливалась электродрелью дырка, в нее вгонялся деревянный чопик. Вкрученный в чопик шуруп, в отличие от гвоздя, держался мертво, хоть гирю подвешивай на веревке, дабы, как в анекдоте, можно было узнавать время у соседей: оттянув гирю, долбануть ее по стене и услышать в ответ: «Какого черта не даете спать? Два часа ночи!» И кран, тщательно изолированный по резьбе просмоленной паклей, был сух, сколько ни всматривайся в ожидании подлой капли из-под резьбы.
Паша давал себе слово отныне всегда все делать сразу хорошо. Однако это было непросто, и в другой раз все повторялось сызнова: тяп-ляп, псих, злость, стыд, потом уже – совесть.
Главное, что он все-таки не отступает от того, что взял на себя. Назвался груздем…
При мысли о Вересковой настроение испортилось. Однако, когда Мария собственной персоной появилась на корме, сердце бедного Павельева затрепетало, словно он был овечка, а не студент, не боящийся убиться на хмельной пирушке.
– Доброе утро! – пропела красавица.
– Доброе утро, – как эхо отозвался Паша.
Тоска его мгновенно уступила место надежде. Вдруг у него все-таки есть шанс? Ну, хотя бы малюсенький, размером с клопа. Того самого, который, если верить Аркадию Райкину, пережил динозавров?
– Мне так и придется за тебя проводить индикацию, – оценила девушка моечный инструмент в его руке.
– Ты, главное, заклинание запомни, – напутствовал ее Паша. Он отвернулся в сторону и пропел с самым невозмутимым видом:
Индицируй, бабка, индицируй, Любка,
Индицируй, ты моя, сизая голубка!
Верескова, не раз защищавшая честь института в Клубе веселых и находчивых, тут же подхватила:
Индицируй, Пашка, индицируй, Машка,
Индицируй, ты моя…
– она посмотрела в небо, подбирая рифму.
… рыжая милашка! – продолжил Паша вместо нее.
Мария взглянула на него, он сразу поднял ладони кверху и потряс ими, точно двумя веерами:
– Ничего личного! Мы, бывает, ради красного словца и родителя не пожалеем…
Мария улыбнулась загадочно, опустила глаза, и, сохраняя свою таинственную, как у Джоконды, улыбку, покинула палубу. Паша проводил ее стройную фигуру и тихонько зарычал:
– М-м-м! Кто за язык тянул?!
Пристроив швабру на штатное место, уборщик-доброволец двинулся вдоль борта, сам не зная, куда и зачем, добрел до открытой двери подсобки, увидел Артема. Тот плел какую-то очередную сеть.
– О! Доброе утро! На ловца, как говорится, и зверь бежит! – приветствовал Пашу «юродивый». – Под Костромой, в Мокром, ночевка будет, – сообщил Артем Паше. – Капитан на берег сойдет, в свою деревню отправится, родственников навестить. Мы там всегда ночуем, когда вверх по Волге идем… Порыбачим? Я в Мокром каждую яму знаю. Близ фарватера судак берет со дна. У берега, вдоль травы, – щука. Хочу еще экранов побольше поставить, – он потряс своим вязанием. – У тебя блесны – то есть?
– А как же! Я же спиннинг, катушку, все, что положено, в этот раз прихватил.
У своей каюты, куда Павельев отправился, чтобы приготовить блесны, его неприятно поразил вид начальника теплопартии на пару с «рыжей милашкой».
– А! Вот еще один! – плотоядно воскликнул Тузьев. – Павельев, есть калым! Нас тут попросили на буксире одном движок посмотреть… – Сказав довольно длинную для себя фразу, Тузьев задумался, как всегда. Уж на что Павельев и Толоконников не были близкими друзьями, а в сложившихся обстоятельствах и не имели ни малейшей перспективы ими стать, и те понимающе улыбнулись друг другу незаметно: «Ну, и тормоз!» – … так вот, пообедаем и за работу! Согласны?
«Как тут откажешься? Накрылась рыбалка, – с грустью подумал Павельев, – придется заниматься «производством!»
К великому для него счастью, буксир оказался не последним сюрпризом. Неожиданно к нему обратился сам капитан.
– Павел, хотел попросить тебя. Не съездишь со мной в деревню? Я тут, в Мокром, родне помочь обещал, да донести еще кое-что надо. В долгу не останусь.
– Я – запросто, Василий Викторович, – сразу взбодрился Павел. – Только Тимофей Сергеевич говорит, работа намечается. Какой-то буксир делать…
– С Сергеичем я договорюсь.
Паша поначалу обрадовался. Побывать в деревне – не то, что гайки крутить. Сливочное масло лучше, чем моторное. А также – млеко, яйко… Поразмыслив, он засомневался. Капитанская дочка, конечно, поедет с отцом, и она наверняка хотела бы, чтоб компанию им составил Михаил Толоконников, а не Паша Павельев. Она, вероятно, сделает кислую мину, когда увидит, что ее папа ошибся в выборе помощника, даже если ничего не скажет… Ну, и наплевать! Ему-то что? Что он, сам напросился, что ли?
Пришел начальник теплопартии, надулся, как индюк:
– Павельев, там капитану надо помочь, поедешь с ним, хорошо? На буксире без тебя управимся.
– Как скажете, Тимофей Сергеевич, – сказал хитрый Павелькев. Когда Тузьев отвернулся, «послушный практикант» за спиной начальника показал язык.
Матрос Баранов пришвартовал катер в Мокром, начиная с кормы. Старпом отдавал ему распоряжение по громкой связи из рубки. Они теперь общались исключительно официально и, точно два кобеля, поделили территорию. Матрос обитал на корме, а старпом, в то время, когда не был на вахте, сидел если не в своей каюте, то на носу, в кают-компании. Там он иногда еще что-то почитывал, нацепив на нос очки.
Матрос, кажется, такой чепухой, как чтение, не занимался вовсе. Он жил исключительно созерцанием и по-своему, наверное, очень любил реку, природу. Если Баранову суждено совершить какой-нибудь подвиг, Паша такой и предложил бы ему соорудить памятник: изобразить участок кормы с фальшбортом, на ней – бронзовая фигура Баранова. Ногой матрос опирается на кнехт, попирая при этом не только чугунину, но и судоходные традиции. Но, он ведь всегда был себе на уме! И подвиг его, очевидно, также должен быть подобного плана, замешанный на упрямстве. Скажем, не допустил к кассе вооруженного грабителя, приняв его за наглеца, пытавшегося влезть без очереди за бутылкой. Задержал, скрутил, но сам получил пулю от разбойника, или злодейский удар ножом. И в герои его записали, прежде всего, потому, что надо же где-то брать положительные примеры для подрастающей молодежи в наше спокойное время, преисполненное для каждого советского человека уверенности в завтрашнем дне?
В глазах у Рыжего застыло удивление, когда он увидел, как Паша вслед за капитаном собрался покинуть катер. Мария не выразила отрицательных эмоций по поводу отцовского выбора, как ни старался Паша прочитать их в ее глазах, глядя поверх коробки с телевизором, врученной ему Василием Викторовичем.
– Мария, может, я помогу? – пытался утопающий рыжий хлюст ухватиться за соломинку.
– Толоконников, нас работа ждет! Сейчас отчаливаем, – напомнил вышедший проводить капитана Тузьев своему практиканту, к великому злорадству Павельева. – Там без тебя обойдутся.
На пристани капитана и Марию встречала приветливая женщина. Паша поздоровался и терпеливо стоял в стороне, поставив коробку на скамью, пока они обнимались-целовались.
– Тетя Таня, это Павел, – представила его Мария своей родственнице.
– Жених твой? – живо спросила тетя Таня, не разобравшись в ситуации, весело глянув на Павельева.
– Практикант, – поспешил ответить за Марию сам Паша, боясь услышать от красавицы что-нибудь оскорбительное для себя, типа: «Этот? Мой жених?!»
– Павел проходит стажировку на папином катере, – неожиданно покраснев, пояснила Мария.
– Ну, так что же? – не унималась тетя Таня. – Одно другому не мешает.
