Сергей Валентинович Литяжинский "Трио-Лит 1"

– Как-то вы пугали отца Георгия, что переведёте Забелина в Ямало-Ненецкий автономный округ. Было? Ну, так переведите.

– Зачем?

– Там же нет традиции не отпускать по УДО. Конечно, Забелин поедет домой не с парадного входа, а, скорее, с чёрного выхода, но, знаете, он своим добрым именем не так уж и дорожит, будет рад и этой лазейке.

Василий Васильевич лихорадочно соображал, как спасти честь мундира. И сказал, наконец:

– Я сам про такой расклад думал, но ведь отец Игорь хотел полного оправдания.

– Отец Георгий идеалист. Нельзя оставлять волков в дураках. Надо и овцу спасти, и их оставить сытыми. И покончим с этим.

– Вы, часом, не тайный агент Ордена Иезуитов?

С того вечера Василий Васильевич и Максим Вениаминович стали друзьями, и их дружба уже не прерывалась никогда. Следующий раз они встретились через неделю, на скромных похоронах инока Георгия, у кирпичной стены городского кафедрального собора. Литию пел отец Донат. Новодворский тогда первый раз в жизни осознанно и искренне осенил себя крестным знамением. Прощаясь после поминок, Василий Васильевич сказал, что к этапированию Забелина всё готово, с тамошним начальником, давнишним знакомцем, всё обговорено. Забелин скоро поедет за полярный круг и максимум через год – домой. И, помявшись, добавил:

– С твоим гонораром, Максим, не знаю, что делать. Подождёшь?

– Да ты что, товарищ подполковник? Отец Георгий, ещё будучи отцом Игорем, всё мне перечислил, – не задумываясь, соврал Новодворский. – Не парься.

– Да? – неподдельно изумился Василий Васильевич, – Что ж он мне ничего не сказал?

* * *

Однажды отец Вячеслав оцепенел от страшной догадки. Больше года потом он просыпался в поту почти каждую ночь. Истово молился за раба Геннадия, готов был своей бессмертной душой пожертвовать ради его спасения. Епископ Аркадий, выслушав ещё одну исповедь, отставил его от службы в тюремном храме, но сан сохранил. И даже сделал его благочинным в окрестностях областного центра, надеясь новыми заботами отвлечь от окончательного сокрушения. Геннадий Николаевич заметил в отце Вячеславе какое-то изменение, но незначительное. Внуки близнецы росли, и к тому дню, когда Геннадий Николаевич стал генералом, в церковь с бабушкой уже не ездили. Новоиспечённый генерал любил их и гордился ими. И всею своей большою семьёй. И в заботах о ней даже не вспоминал о том, что так терзало отца Вячеслава. Дружить они продолжали.

Неласково встретила малая родина Сергея Забелина. Росгвардейцы в медицинских масках остановили его на привокзальной площади и, разглядывая его справку об освобождении, долго решали, отправлять его в карантин или нет. Как прибывшего из другого региона, отправили. В неотапливаемом загородном профилактории он промёрз и проголодал две недели. Вернувшись в город, долго не мог сообразить, что делать дальше. Ноги сами вели его куда-то по пустынным улицам какого-то постапокалиптического знакомого и незнакомого города.

Вечером он спросил у дебелой и грузной женщины с кожей цвета пшеничного теста:

– Тебе удалось опубликовать рукопись?

– Нет, – горько усмехнувшись, ответила она, – когда было совсем плохо, мама сдала её в макулатуру.

Как у Распутина

Часам к трём пополуночи небывалая тишина на пару с небывалой тьмой и рядом, и вдалеке затопили окружающее пространство. Ни ветра, ни дождя, ни возни мышей и насекомых здесь, ни лая собак снаружи. Кругом беззвучная, безжизненная, летаргическая темнота. Прошлой ночью в прорехе соломенной крыши было видно звёзды. Теперь же – нет. Тяжеловесное ненастье постаралось. Обременённые азовской влагой тучи провисли над степной деревенькой, надёжно скрывая её от далёких светил. Глаза продолжали искать те звёзды и безуспешно шарили в недосягаемом мраке.

– Не спишь? – и, не рассчитывая на ответ, продолжение: – А я было задремал. Только беда – неглубоко. Прохладно для крепкого сна. И рёбра ноют, дышать не дают.

– У меня, думаешь, по-другому?

– Не хочу сейчас думать! Хочу заснуть.

– На том свете отоспишься.

Вся ночь, вся темнота, весь мрак и вместе с ними всё мироздание в тот же миг, негодуя, обернулись на этот пророческий ответ и, выразительно скрипнув зубами, справедливо поправили оппонента:

– Отоспимся.

И тот незримо кивнул головой, раскаиваясь в неуместной шутке.

– Увы!

И безотрадность ситуации, как рупор, многократно усилила смысл этого междометия. И оба его услышали. И поэтому конфликт не разгорелся. Оба молчали, и каждый смотрел в свою темноту. И каждый был темнотою. Оба боролись с воспоминаниями, которые подплывали и цеплялись к их лодкам, и каждый хотел быть безжалостным к этим привидениям, даже к хорошим и светлым, и старался их теперь же оттолкнуть. Химеры усмехались и продолжали плыть рядом.

Через какое-то время снова раздался голос:

– Ты молишься?

Темнота не удивилась вопросу.

– Не получается. Не тот момент.

– Смеёшься? Другого, скорее всего, уже не будет.

– Не могу. Страшно. Да и стыдно как-то. Годами об этом даже не думал, а теперь…

В ответ темнота стала тихо-тихо то ли всхлипывать, то ли подвывать странную песню.

Вспомнились вдруг встревоженные глаза отца, бездыханное тело лохматой собаки, в клочья разорванная кукла Петрушка. Нет, нет… Но мираж не отталкивался, не пропадал.

– Угадай! Угадай! – не веря своим глазам, тряс отец любимого пса. Тот вытянулся на траве и без признаков жизни уставился взглядом в её зелёную гущу. Отец обернулся к трёхлетнему сыну. Тёма ещё не имел ясного представления, что такое смерть, и поэтому не видел в происходящем трагедии. Ему казалось, что Угадай притворяется, что он сейчас вскочит и, как всегда, будет прыгать вокруг них и лаять, и ластиться, и руки лизать. Отец смотрел на Тёму очень внимательно и долго, как будто решал в уме сложный арифметический пример.

Буквально минуту назад они вышли на лужайку для игр в саду и увидели, как Угадай с воодушевлением треплет Петрушку и с восторгом придерживает его лапой и отрывает его терракотовую голову. Тёма слёзно закричал во весь голос – любимый Петрушка страдал безвинно и незаслуженно. И, бросившись к нему на выручку, Тёма насилу вырвал из пасти собаки свою куклу и теперь держал в руках её останки с повисшей на единственной нитке головой.

На пса посыпались все, какие мог знать трёхлетний ребёнок, проклятия. Угадай смотрел бессмысленно то на отца, то на сына, неуверенно вилял хвостом и как-то вполголоса скулил. А у Тёмы начиналась просто истерика, в кульминации которой он прокричал подслушанное недавно у сверстников-купчат:

– Чтоб ты сдох!

Угадай вздрогнул, сел на задние лапы и через мгновенье завалился на бок. Тёма продолжал топать ножками, плакать и говорил своей кукле:

– Мы тебя зашьём, не бойся!

Мучимый страшной догадкой отец осторожно подошёл к собаке. Какой студёный ужас, должно быть, он испытал, убедившись, что Угадай мёртв. Ах, Тёма! Ах, мой маленький ангел!

Не больше года назад Лев Сергеевич что-то похожее ощутил при других обстоятельствах. Ему тогда лишь на малое время показалось, что главное действующее лицо происшедшего – двухлетний ребёнок. К тому же это было совершенно противоположное событие, светлое и доброе. Сюжет его будто списан был с чеховского рассказа, но с невозможно счастливым финалом. Крёстный отец Тёмы, младший брат Льва Сергеевича, был земским доктором и практиковал в соседней волости. Во время неслыханно жестокой вспышки дифтерита бесстрашно спасал фабричную детвору. Много раз пройдя по краю, однажды он всё-таки оступился. Детские инфекции для взрослых – почти приговор, особенно в их захолустье. Других врачей в тех краях не было, и Лев Сергеевич только спустя четыре дня смог привезти к брату доктора – немца из ближайшего города. Крёстный Тёмы бредил, пылал и сипел, временами заходился безнадёжным кашлем до рвоты, глаз почти не открывал. Немец хладнокровно признал своё опоздание и не стал ручаться, что Александр Сергеевич переживёт хотя бы эту ночь. Сочувствуя, даже от части обещанного гонорара отказался.

Вечером, сидя у постельки сына, Лев Сергеевич разговаривал с ним о вышних силах, правящих нашим миром, об их мудрости и всевластии и о том, «что невозможно человеку, возможно Богу». И слишком вольно цитировал Евангелие:

– И ещё Иисус Христос говорил: «Там, где двое будут молиться во имя Моё, там буду и Я посреди них. И вместе с ними буду молить Отца Моего Небесного, о чём они просят». И обречённо и неуверенно добавил: – Вот нас двое. Так давай, Тёма, помолимся Господу нашему о спасении дяди Саши!

И, не смыкая влажных ресниц, Лев Сергеевич опустился на колени перед образом. Глядя на него, встал на коленки в своей кроватке и Тёма. Перекрестившись, Лев Сергеевич произнёс:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Ты один знаешь, что такое настоящая милость! Буди милостив к рабу своему Александру! – и погрузился в горячую безмолвную молитву о брате своём.

С простотой, свойственной только ангелам, молился о дяде Саше и маленький Тёма, пока не заснул. Лев Сергеевич через какое-то время вспомнил о сыне, прервав молитву, встал и свернувшегося калачиком Тёму переложил под одеяло.

Утром сияющая горничная разбудила Льва Сергеевича словами:

– Александр Сергеевич завтракать просят!

Удивительно, что скрытый полной тьмою собеседник неожиданно спросил:

– Ты что, улыбаешься?

Не споря и нисколько не оправдываясь, тьма отвечала тьме, что ворвались, мол, в голову смешные воспоминания. И в самом деле, не каждая ли мать расскажет вам о своём чаде пару-тройку таких историй, в которых они вместе молились, и небо послушно им повиновалось. И многие доктора могут привести из своих практик примеры необъяснимых выздоровлений. Бывает. Только и остается, что улыбнуться. И редкий отец отреагирует на такое событие по-другому. Лев Сергеевич был редким. Он не просто улыбнулся, он сразу заподозрил, что сработал какой-то сакральный механизм и привёл его в движение именно Тёма. И вот прошёл год, и тот же Тёма запускает тот же механизм. Но как разнятся результаты!

«Год назад я никому ничего не сказал, – думал про себя Лев Сергеевич, – и теперь никто из близких ничего не узнает».

Мрак продолжал тихо-тихо подвывать свою странную песню, потом была какая-то возня, будто человек хочет улечься поудобнее и перекатывается с боку на бок. И вот голос этого человека раздался совсем рядом и шёпотом:

– Помнишь, ты рассказывал, как папА тебя, совсем мелкого, в монастырь возил к старцу? Опять улыбаешься? Не молчи. Он тебя туда из-за воробьёв потащил?

– Я и забыл, что и про воробьёв тебе рассказывал! – был удивлённый ответ. – С чего ты вдруг вспомнил?

Тридцать лет и три недели назад, в далёком безмятежье кухарка протянула Тёме яблоко со словами:

– С шести деревьев одно приличное яблочко!

Этот штрих – единственное, что Артемий Львович помнил из того события отчётливо. Остальные детали память размазала, не удержала в едином контексте. Помнил он, как та же кухарка собирала в плетёное лукошко мёртвых воробьёв во дворе. Помнил, как отец с круглыми глазами шёпотом говорил с ней, а она плакала. Потом отец долго не отрывал от головы рук и весь вечер не сводил с Тёмы глаз. А последующую поездку в монастырь помнил плохо. У папА в те дни глаза всегда были на мокром месте. И он был такой добрый и такой грустный.

Помнил Артемий Львович и голос старца Зосимы, но не помнил лица. Помнил запах свечек и ладана, помнил тяжесть раскрытой книги, которую старец возлагал на его голову. Но ни слова не помнил из тех молитв, что схимник читал над ним каждый вечер в течение недели.

В одном из углов Новоторжской площади пожилая баба, почти старуха, неожиданно замерла перед патрулём из двух младших чинов и офицера с золотыми погонами. Не верила своим глазам. Потом:

– Доброго здоровья, Артемий Львович! – уверенно сказала она и поклонилась до земли.

Артемий Львович тоже опешил – никак не мог припомнить эту странную женщину. Весна уже в полную силу вступила в свои права, а она всё в валенках и полушубке, и тёплый платок вокруг головы. Лицо видно как-то отчасти. Поняв замешательство офицера, баба улыбнулась, поправила платок и хотела уж идти своей дорогой дальше.

– Неужто Лукерья Голубкина?

– Голубева.

Наконец узнал Артемий Львович свою горничную и кухарку из детства, остановил и чуть не расцеловал. Добрую память о себе она оставила в его сердце. Если бы не глупые разговоры общественности о сожительстве с ней его родителя, Лукерья прожила бы в их доме гораздо дольше, может и до самой революции. Но Льву Сергеевичу пришлось её попросить исчезнуть через пару лет после смерти маменьки.

– Я на вашего батюшку зла не держу! – с грустью, но твёрдо сказала она. И Артемий Львович ей поверил.

Проговорили они с полчаса. Сначала со смехом вспомнили о том, как гимназист Тёма учил её читать по слогам, а потом без смеха вспомнили о более ранних событиях, о воробьях. Лукерья божилась, что говорит правду. Рассказала, что в саду их за домом висело с десяток скворечников. И одной весной она сама наблюдала, как случилась война скворцов с воробьями. «Налетело жидков целое полчище и выклевало себе право на рукотворные жилища в саду. Вытеснили скворцов. Те человека боялись и пропитание себе искали в кронах старых яблонь – вредных червячков, гусениц, мотыльков склёвывали. А воробьи не боялись и кормились с мусорной кучи остатками людской трапезы. До паразитов им дела не было. Так сад и запаршивел в тот же год. Одно приличное яблочко с шести деревьев», – вспомнилось Артемию Львовичу.

– Со слезьми я на ваш сад смотрела, жалко было деревья бесплодные, мочи нет! И чёрт меня дёрнул рассказать Вам про эту беду, про то, что без повидла той зимою останетесь.

Рассказывая Тёме о садовом несчастии, о коварных воробьях, Лукерья, наверное, слишком сгустила краски, потому что первого мёртвого воробья в саду нашли тем же вечером.

– Так я ли был тому причиной?

– Вы, Артемий Львович. Вы! Вы их на лету взглядом, полным слезинок, сбивали. Истинную правду говорю!

«Опять приукрашивает, – думал Артемий Львович, – смешно ведь!»

– Я когда батюшке вашему всё открыла, его чуть удар не хватил. – И, прищурившись, добавила: – Видать, знал про вас что-то такое и боялся за вас. Недаром через неделю уже повёз в монастырь.

Патрульные солдаты, по отдельным словам беседы, долетавшим сквозь базарный шум, проявляли интерес и старались придвинуться ближе. Офицер то и дело поэтому брал бабу под локоть и отводил в сторонку.

– Мне тогда четыре года всего было. Ничего почти не помню. Каждое твоё слово для меня открытие.

– Старец Зосима только на это и уповал, что забудете и не вызреет в вас этот плод. Заклинал не оставлять вас одного, не давать играть вам в «земельки-ножички», читать над вами, спящим «Да воскреснет Бог» и причащать каждое воскресенье. А уж как в возраст войдёте, говорил, так и отступит от вас страшный дар.

– А ты почём знаешь?

– Так Лев Сергеевич мне рассказывали после паломничества вашего.

Артемий Львович почувствовал некоторую неловкость, как будто выпытал у пожилой бабы признание, о котором, собственно, и знать ничего не хотел. Надо было завершить эту тему, и офицер в двух словах рассказал о своей жизни: об изломанной карьере, о ранениях, о, слава Богу, несостоявшемся в 1914-м году браке. Выяснив, где при надобности искать Лукерью, стал прощаться.

– Бросайте вы всё, Артемий Львович, и перебирайтесь к батюшке за границу!

Ещё одна загадка. Откуда ей знать, где папенька?

– Как? Через Владивосток? Да и где он теперь, ума не приложу. Последняя весточка год назад из Гельсинфорса была.

– А где же ему ещё быть, как не у крёстного вашего.

В тот же вечер в офицерском собрании, чуть не до стрельбы, повздорил Артемий Львович с одним казачьим сотником, благо увёл его оттуда близкий знакомый ещё по германскому фронту, тот, с которым спустя некоторое время попадут они в красный плен. Допивались уже на квартире. Разговорились о довоенных временах. Тогда и выложил старому приятелю Артемий Львович кое-что о своих детских чудотворениях и о встрече с Лукерьей рассказал. Немудрено. Весь оставшийся день он только об этом и думал, и ночью его прорвало.

Подпоручик особо не верил, но слушал с интересом, смеялся.

– А летом семнадцатого года в Петрограде, аккурат после присяги Учредительному собранию, нашёл меня крёстный, родной брат моего батюшки, и впервые от него я услышал что-то связное о своей детской патологии. Прежде все воспоминания мне мерещились, как из горячечного сна, а крёстный свёл их к единому знаменателю.

Подпоручик перестал улыбаться и подсел поближе.

– Дядя Саша, оказывается, ездил на родину за девяностолетним и уже слепым старцем Зосимой. Тоже его почитал. Отвёз подвижника на остров Коневец на Ладоге и через Питер возвращался к жене – дочери финского фабриканта. И будто бы Зосима дал ему иносказательный наказ – найти меня и рассказать мне всю правду. Пока был я в ангельском чине, пока был совсем ребёнком, мог не бояться своего дара, а едва подрос, моя детская злоба стала им пользоваться. А у детей желчь ядовитая. Слава Богу, отец за меня боролся и молитвами святого старца купировал моё искушение.

Подпоручик смотрел в потолок.

– Вино осталось?

– Тебе достаточно.

– Не боишься моего дара? – захохотал Артемий Львович.

– Бояться или не бояться? – и рука подпоручика рефлекторно сжала эфес сабли. Губы его оставались поджатыми.

– Когда крёстный уехал, я два дня места себе не находил. То верил, то не верил. Буквально чувствовал возвращение беса…

– А на третий день за свои высказывания о государе от барона Энгельгардта, от этого холёного ультрамонархиста, получил пощёчину в клубе и вызвал его на дуэль. Лучшего стрелка в Петрограде! Помню, помню.