Сергей Валентинович Литяжинский "Трио-Лит 1"

– Непорядок. Надо из неё школу сделать.

– Кто же делать-то будет?

– А мы с тобой и сделаем, – не на шутку серьёзно сказал учитель и подмигнул Михею. Михей только хмыкнул в недоумении.

– А ты сам из каких будешь?

– Из ваших.

– Казак?

– Да, только с самых верховьев. С Красивой Мечи.

– Ой, не похож. Разве что усами только. И бушлат у тебя морской. А у нас морячков не любят.

– Стерпится-слюбится, – усмехнувшись, ответил Михею его пассажир, – про морских пластунов не слышал? Так я из них. На бушлате моём до семнадцатого года нашивка была: «Первый Его Императорскаго Величества морской казачий корпус».

Михей поджал губы. Видал он брехунов, но не таких, поскромнее.

– Набрали нас, безлошадных, – продолжал учитель, – ещё в пятнадцатом году, больше пяти тысяч. Говорили, что для десантной операции на турецком берегу. А я думаю, не только для этого, но и для другого. Хотя мы и правда год под Таманью лагерем стояли и тренировались каждый день. Земляки мои кто крест уже получил, кто два, кто домой уже без руки вернулся, а я до шестнадцатого года пороха на этой войне не нюхал. Оно, конечно, может, и к лучшему, но душа-то требовала подвига. И однажды час пришёл. Погрузили нас всех на три броненосца. Неорганизованно, впопыхах. Провианта меньше половины взяли. Мичман-есаул говорил: Константинополь пойдём брать, пока англичане его не заняли. И восторженно положил на перси крестное знамение. Однако, когда в Одессе нас усилили тремя эскадронами кавалерии, стало известно, что идём румынам на выручку. Правительство румынское и царь их в Констанце были блокированы немцами и болгарами. Большая разница: Констанца и Константинополь.

Хотел Шахматов выругаться, но поостерегся, да и интересно было. В дороге сказка лучший попутчик. Ехать не близко, часа четыре ещё.

– Высаживаться должны были в порту. Не как на учениях – со шлюпок да сразу в бой, а более-менее спокойно. Наверно, так оно и было бы, но ночь ушла, туман рассеялся, и видим мы, дымит на горизонте немецкий дредноут и с ним две канонерки турецкие. Свистать всех наверх! К бою гтовьсь! Сигнал: «Иду на вы!» Капитаны наши долго не думали, нас больше, орудия мощнее, Бог с нами! Десант экипажам броненосцев только мешал. Почти всех пластунов загнали в трюмы. На палубе оставили немногих, снаряды подавать. Немец почуял неладное и стал уходить зюйд-зюйд-вест. Канонерки турецкие в другую сторону и вроде как нехотя, неспеша. Два наших броненосца за немцем пошли, третий на турок повернул. Расстояние между судами быстро увеличивалось.

– А ты что ж, на палубе оставался?

– Ну да. И всю картину наблюдал вживую. И видел, как миль за шесть до турок ударила ниже ватерлинии третьего нашего корабля торпеда немецкая, потом вторая.

– Да откуда же?

– Вот и у наших капитанов такое же представление о морском сражении было, как у тебя. Они последний раз в бою были под Порт-Артуром и о коварстве подводных лодок слышали только из рассказов союзников.

Слова «подводная лодка», «ватерлиния», «торпеда» заставили Шахматова взглянуть на учителя по-другому. От усмешки на лице и следа не осталось. Когда же он услышал слово «перископ», поверил собеседнику окончательно.

– Переломился пополам броненосец. Затонул минут за пять. Я видел, как наши матросики и казачки барахтались в горящем море и как турецкие канонерки спешили их добивать. Видел, как немецкий дредноут развернулся и дал залп. Все их снаряды ухнули за бортом. И капитан наш решил тогда скомандовать «право руля». Выбросили на мачты сигнальными флажками приказ второму броненосцу: «Иди за мной, в бой не ввязываться». Схлопотали мы от германца оплеуху, дали пару залпов ни к чему и сбежали подобру-поздорову.

– Так делать вам нечего было, – вступился Шахматов за честь капитана, – приказ у вас был румынского царя спасти, а не рыбу накормить.

– Больше двух тыщ живых душ на том броненосце было.

– Спасся кто?

– Которых спаслись, турки добили. А мы ушли и к вечеру в Констанце были.

– А подводная лодка та не гналась за вами?

– Темнота. Нет у неё столько сил, чтоб за крейсером угнаться, эта змея медлительная и только из засад кусает. Выпустит пару торпед и на дно.

– Царя-то спасли?

– Сам не знаю для чего, а спасли. Успели вовремя. Немцы уже береговые батареи на севере газовыми снарядами забрасывали, а болгары с юга в город входили. Только как увидели они русский флаг, из старой доброй памяти стрелять перестали. Германцы в бешенстве саданули по болгарам несколько залпов, но они против русских всё равно не пошли. Прислали к нам парламентёров, дали на завершенье операции три часа. Весь десант, и пластунов, и конных, бросили против немцев. Правительство и царя искали больше часа. Насилу нашли позорника, в мокрых штанах.

– Когда вокруг снаряды рвутся, даже царю обоссаться не мудрено.

– К этому времени мы германца отогнали, и его артиллерийский огонь поутих. Потом грузили на корабль августейшую фамилию с правительством и архивом, это ещё больше часа. Потом немец так поднажал, что капитаны наши, от греха, отдали швартовые и снялись с якорей.

– Без вас?

– Без нас. Мичман-есаул кричит: «Собирайте всех, бросайте оружие и под белым флагом айда к болгарам!» Кто живой остался, так и сделали. А меня товарищ городской хвать за рукав. «Плен, – говорит, – что германский, что болгарский, всё одно – голод, холод и стыд. Пересидим до ночи в подвале, а там уйдём на север. В Бессарабии, – говорит, – ещё наши». Так и сделали.

– Дошли?

– За неделю, мамалыгой питаясь, дошли до Дуная. Раз в пять река шире Дона. На том берегу видим своих, а как к ним перебраться, не знаем.

– Тю, реквизировали бы у какого-нибудь румына лодейку.

– Не было тогда такого слова: «реквизировать», да и мы другие были ещё. Старались жизни свои спасти законными способами.

– Ой, насмешил. Война всё списывает вчистую. Не помер бы румын без лодочки, новую бы смастерил. А для вас она или жизнь или смерть.

– Ты как мой товарищ говоришь. Разбудил он меня ночью и к реке манит. Выследил он там местного рыбака, дал ему по зубам, привязал к деревцу, и скоро мы были на отчем берегу.

– Вот история! Крест, небось, дали?

– И крест, и отпуск дали. И в столичной газете прописали. Дома вызвали в земство и ещё румынский крест дали. И офицерскими погонами искушали, хорош бы я был, если бы поддался.

– Это да. Наши фронтовики, кто с войны офицерами пришёл, все в бандах.

– В бандах? И много таких?

Понял Михей, что лишнего сболтнул.

– А что им делать-то! ЧеКа жить не дала по-людски, имущество отняли, семьи в заложниках.

– Ну да. Понимаю.

Осёкся разговор. Оба собеседника помрачнели. Затянул Михей песню о чёрном вороне, о друге залётном. Учитель задремал.

Через полчаса на камне тряхнуло тарантас, и он открыл глаза. Зевнул и, сжимая портфель, распрямился. Заметив пробужденье учителя, Шахматов спросил:

– Как броненосец-то ваш назывался?

Учитель в это время ещё раз зевнул и вопрос пропустил мимо ушей. Разговор не завязывался. Но Шахматов не отступал:

– Так как броненосец ваш назывался?

– Броненосец «Па-а-А… – и опять зевота одолела молодца, – Патриарх, ах».

– Красиво, – сказал Михей и через крепкое слово добавил, – а что ты там гутарил о другом? В самом начале своей байки о морских пластунах.

Попутчик какое-то время соображал.

– Так не первым был товарищ Троцкий, кто хотел вас разказачить. Гражданин Романов тоже хотел, вон ещё когда. Всем казаки одна помеха. Больно вы к земле привязаны, корнями к корням, к хозяйству своему, к наживе своей, к собственности. Царь хотел нас на море перевязать, выбить из нас феодальное мышление, вместо шашки и плуга хотел дать казакам в руки штурвал. Да куда там. Хотеть одно, а делать другое. Полумерами горы не движутся. И атаманы заартачились, и массы казацкие. Одни за богатство своё держались, за землю, другие за жёнины юбки да за чарку к обеду. За мнимую честь, за мнимую надежду разбогатеть к старости, за мнимую вольность казацкую.

Михей онемел. Слушал со страхом.

– Вот у тебя есть мысль, что можно жить по-другому? Не как стервятник или падальщик, а как созиждитель и гражданин нового мира, где в голову никому не придёт, что человек может быть голоден или, напротив, сверх меры тучен. Где каждый понимает, что собственность – это камень на шее свободы. Ваша воля казацкая это набитые добром сундуки. Это мелкобуржуазное представление о счастье. Плохо вас попы учили: не добром единым жив человек! Не вняли вы им. Может, Советской власти внемлите?

Михей достал кисет и стал сворачивать козью ножку. Хорошо говорил попутчик сначала, интересно, а теперь правда из него полезла. Цельно, конечно, в самую точку. Но застыдил чересчур. Михей протянул кисет попутчику.

– Я бросил после второго ранения. Не хочу кровью харкать.

– На германской?

– На германскую я не вернулся с отпуска. Это с Екатеринославщины, от махновцев.

– Можешь не верить, но мыслей у меня самого таких много бывало. Добро оно как водка, одного стакана никогда не хватит. Второй, третий, а там уже выноси святых. Но если это природа наша, да что там наша, человеческая природа, Каинская. Церкви Христовой, почитай, две тыщи лет, а ничего она с Каином в человеке не сделала.

– А мы сделаем.

– К стенке Каина поставите? Смотрите, стенкой той сердце человеческое будет.

– А у нас выхода нет. Либо мы его, либо он нас.

Погрустнел Михей Шахматов. Задумался о своём Каине, об этом тарантасе, будь он неладен. Козья ножка жгла ему пальцы. Было, конечно, что и он завидовал, но не до убийства. Тем более брата своего… «Ну и какой мне Скрытов брат?»

Лошадка, не видя нужды в быстрой скачке, еле тащилась. Михей её не понукал, жалел. Учителя что-то ещё терзало внутри, и он, глядя вглубь степи, спросил:

– А что вы с белыми на Москву-то не пошли? Уж не сидел бы я сейчас с тобой рядом, точно. Не сдюжили бы мы ваших сил, слитных с белыми. Решили, что своя синица в руках вернее? За белым журавлём решили не гоняться?

– Провокатор! – только и прорычал в ответ Шахматов.

Учитель засмеялся громко.

– Ох, ненадёжный вы народ, казачество. И для белых, и для красных ненадёжный. Ну, как вас не разказачить? Как вас, таких, в новый мир пускать?

«Вот бес! – думал про себя Михей. – Надо же мне было подобрать его на тракте!»

Одно-единственное за весь тот день облачко закрыло солнце.

– Хорошо. Хоть глаза отдохнут, – сказал учитель и провёл по ним ладонью. И, убрав её, сразу различил на горизонте четверых всадников. Облачко отступилось от солнца, и всадники исчезли в его лучах.

– Это кто там на горизонте?

– Где ты увидел?

– Да солнцу встреч. Не видишь?

– Ой, вижу. Как бы это не по твою душу, – строго смотря в глаза попутчику, сказал Михей, – товарищ уполномоченный.

Только что эта мысль уколола его сознание, и он выпалил её, не задумываясь.

– Дурак! Шёл бы я пешком, будь я уполномоченным. Я учитель! – сказал учитель и нервно схватился за свой портфель. Расстегнул. Вытащил из него маузер в кобуре, кипу бумаг, какой-то мешочек и всё это сунул под седалище. Потом вынул из портфеля и одел очки. «Так-то лучше, – подумал Михей, – интеллигентнее». Учитель сел ровно и злобно смотрел на медленно приближающихся всадников. Первым ехал пожилой казак, безоружный. За ним трое калмыков, все с винтовками. Один калмык на привязи вёл порожнюю кобылицу. Кляча Михея тоже не останавливалась. Саженей за двадцать пожилой казак прокричал:

– Здорово, Михей! Живой ещё?

– Пока живой. Что мне будет…

– Как мать, как детишки?

– Слава Богу, Акинфий Фомич, все живы!..

– Земельку свою скоро пахать будешь?

Казак вроде как говорил с Михеем, а сам уставился на учителя.

– Это рано ещё. Обожду.

Поравнялись. Калмыки закружили медленно вокруг тарантаса. Акинфий Фомич подъехал вплотную, не сводя глаз с попутчика Михея. Склонившись с седла, он смотрел учителю прямо в глаза.

– Товарищ уполномоченный? – сухо спросил казак.

– Я учитель, – прозвучал твёрдый ответ.

– Ехал бы он со мной, будь уполномоченным, – подал голос Михей, – ему бы тачанку выделили.

– Всяко бывает, – как и прежде строго говорил казак, – бумага есть?

Учитель полез в портфель, но один из калмыков вырвал его и отдал Акинфию Фомичу. Тот между старорежимных учебников нашёл листок, сложенный вчетверо. Развернул и сказал калмыку:

– Неграмотный я, Каюм, посмотри сам.

Каюм заржал и ответил:

– Сыдболча Каюм, гызыр лы бак, гызыр лы бек. Га, га, га…

– Михей, ты прочти.

«Проверяют Михея» – думалось попутчику.

– Читай, Михей, читай правильно. Печать-то с серпом и молотом я разглядел, а что написано?

– Товарищ Нежданов Борис Иванович, учитель словесности, естественных и прочих наук, направлен в станицу Осеньщина ради организации школы. Выдано 10 апреля сего года. ГубСовНарХоз Народный комиссар Великаннов П.П.

Учителю вернули чернокожий портфель и мандат.

– Ну, лады, коли так. – Пожилой казак махнул своим спутникам расступиться и ехать дальше. – Айда.