Владислав Филатов "Дорогая, а как целуются бабочки?"

Основную массу безбилетника поезда Московского направления брали на станции Верда. Верда – это пять или шесть часов до столицы, и народ из окрестностей Верды вез москвичам дары подсобных хозяйств. Тьма народа с бидонами, ведрами, мешками корзинами, а билетов, как всегда нет. То есть с одной стороны ситуация благоприятствовала процветанию нашего с Лешкой предприятия, но с другой – вагон у нас был четвертый, до платформы не доходил, а все сливки собирали ребята из головы поезда. Так Леха еще на ходу спрыгивал и бежал на вокзал агитировать за четвертый вагон. Моя задача была людей размещать. А Лешка стоял в этой своей фуражке и управлял потоками: «В четвертый вагон, пожалуйста, в четвертый вагон, пожалуйста». Мешочники шли гуськом. А вагон, как вы знаете, не резиновый, и уже набит под завязку. Благо в вагонах третьи полки. Все думают для вещей, на самом деле для войны. Ну, чтобы и там солдат был. Вот мы и эти полки людьми набили. В одиннадцать прибываем в Москву. В одиннадцать утра. До семи стоим, и я, как правило, отправляюсь за шмотками. Паспорт продавцу покажешь – дескать, не из Московского ОБХСС, а студент из провинции, на карман дашь, и тебе из подсобки и туфли югославские вынесут, и костюм финский. Я по магазинам, а Лешка в фуражке проводит работу среди пассажиров, что чают отъехать в обратном направлении, но билетов, как водится, нет. Толпы вокруг себя собирал:

– К семи подходите. Четвертый вагон. Довезем в лучшем виде.

Все правда: и про вагон, и про семь вечера. Про вид Леха здорово загибал. Потому что желающих было столько, что они разве что друг на дружке не сидели. Много ездило тогда по стране народа. Особенно летом. Да и почему не ездить, если место в купейном – четырнадцать рублей стоит, в плацкартном девять, а в общем – семь.

Короче, прибегаю я со своими шмотками к поезду, а в вагон протиснуться не могу – битком. Ну, как никогда. А рейс для меня последний. И чего – то у вдруг в сердце –ек! «Лех, – говорю, – а вдруг ревизоры?»

– Не боись, Вован, я трактор уговариваю, неужто ревизоров не уговорю.

Как сглазил! Ночью садятся в наш поезд ревизоры, и я понимаю: какая там Сорбонна! Из педа попереть могут. Понимаю, но держусь. Доходит один до четвертого вагона, к нам в закут и объяснения требуют. Что, мол, за несанкционированные граждане на полках.

А Леха ему про тяготы нашей жизни.

– Я, – гонит, – и вовсе – сирота.– Папа на фронте погиб, мама без вести пропала, стипендия 28 рэ, как, спрашивается, жить? – и –хоп: бутылку беленькой на стол и три стакана. Ревизор на свой руку кладет. Леха пальцы его раздвигает и меж ними водочку льет, продолжая жалобную историю. Про детдомовское детство, трудовое отрочество, младших брату с сестрой, у которых кроме него, Лехи, нет никого. Короче, не жизнь, а Максим Горький « В людях».

Ревизор – хлоп стакан, и говорит: «Жалко мне вас ребята. Сам без родителей рос.» И начинает свою историю. Про дочерей, Вальку и Любку, которые учиться не хотят, а все только перед зеркалом вертятся.

– А вы ребята хорошие. Учитесь. Но с безбилетниками, чтоб больше ни-ни.

– Первый и последний, – клянется Леха. И еще мужику стакан, и еще… Я перекрестился, и – на юга. Как денди лондонский одет, в сумке любимой куча подарков, а на кармане башли на месяц роскошной жизни на берегу Черного моря. Прилетаю в Сочи (мы билеты за месяц брали, и туда, и обратно): пальмы, загоревшая Аня. Дом без удобств, но чистенько, в комнате нашей три койки. Севка сбегал за угол (там грузин вином на розлив торговал), принес бутыль, выпили, все чудесно, вечером разругались. Мы с Анькой. На пустом месте. Ну, вдрызг!

Утром следующего дня она – на пляж, я, естественно, не иду.

Маялся, маялся, двинул вслед. Подхожу к этому самому грузину, говорю: «Налей. Че то тоскливо мне». Глотнул: «Слушай, а вкусное у тебя вино – давай еще». Он:

– Слюшай? Это вино? Щас я тебе дам вино». Наливает – нектар богов. «И это не вино, – говорит Гиви (грузина того Гиви звали) Вот щас дам вино». – «Что же я пьяный на пляж пойду. Давай, на обратном пути к тебе заверну, и ты мне сразу нальешь самого лучшего». – «Заверни, генацвали, налью».

Прихожу на пляж: Аня, а рядом…молодой человек. Я под битлов стригся, а этот коротко. Залысины, такие, но симпатичный довольно, и значительно выше меня. Подхожу – Аня ему меня представляет: «Мой сосед, снимаем комнаты в одном доме».

Я сначала не понял. «Мой сосед» – это она про кого? А потом у меня кислород перекрыли. Не то что слово произнести – не выдохнуть не могу, ни вздохнуть. Молча раздеваюсь, а сердце – дын, дын, дын. Как в бочке пустой.

«Мы купаться, – говорит, как будто, так и надо Аня, берут матрас и начинается пытка. Они не просто купаются. Он ее обнимает, она целует его…

Жара, градусов, наверное, тридцать. А у меня руки с ногами холодеют. Вполне себе предобморочное состояние. А море….Ну точно, как на картине Айвазовского, что прикрывала плесень в углу нашей кухни. Приплыл, моряк… Смотрю, из воды выходят. Беру вещички и к –Гиви.

– Я пришел, генацвали

– Гамарджоба, – и наливает.

Он наливает, а меня не берет. В мозгу стучит и полная дезориентация. Куда бечь? Что делать? Один стакан, другой, третий… В какой –то момент- бум! Пробрало.

– Все, – говорю, Гиви. – До завтра, – и садами, огородами на базу. Бряк в постель и как провалился. Вечером приходят. Сначала брат, потом она. Дождался, когда Севка по нужде выйдет, подхожу:

– Может, объяснишь, что происходит?

– Он мне нравится.

– Он нравится, а я – муж.

– Да какой ты муж! Аборт устроил, родителям не велишь говорить про роспись.

– Я?!

– Ты! Ты, ты, ты. И вообще, что за жизнь с тобой у меня будет? На фиг мне учитель, я сама – учительница.

– Аня!

– Двадцать лет Аня, а жизнь не устроена.

– А этот тебе устроит.

Молчит. Стянула платье, и в комбинации, была у нее такая, полупрозрачная, на тоненьких лямочках – в койку, и к стенке лицом. А я стою. Дурак – дураком. И ничего не вижу, кроме голого ее плеча. Слышу, возвращается из клозета Севка.

– Пять дней даю. Если все-таки – он, приезжаем домой: ни я тебя не знаю, ни ты меня. Расходимся как в Африке слоны. Слышишь?!

Молчит. Ну, утром я, разумеется, снова к Гиви. То есть, вообще то на пляж. Не на тот, где любимая с лысым резвятся. На другой, но все равно через Гиви. Выпью, и к морю. День хожу на пляж через Гиви, другой… Ночью в одной комнате с Аней, которая молчит. Днем, после Гиви – на пляже. Третий день, четвертый день, пятый – молчит.

На шестой Севка решил утешить. Видит: я чумной хожу, ну и решил.

– Ты из-за лысого? Наплюй.

– Да откуда он, вообще говоря, взялся?!

– На пляже мы с ним познакомились. Москвич, только что институт иностранных языков окончил. Ну, вот тот, в который ты еще в суворовском собирался. Военный. Говорит, за границей будет работать. Вот как женится, сразу пошлют… Вов, я зря тебе, наверное, все это рассказал. Ты куда? Погоди, Вов…

А я уже не мог годить. Все всплыло. И разговор двух девчонок на подоконнике, и кадетский значок на лавке, и многообещающий однокурсник Карнецких, и то, как начальник суворовского уговаривал меня остаться… Хлопнул я у Гиви стакан, и к сладкой парочке на пляж. Пришел – купаются. И опять – обжиманцы и поцелуйчики.

– Вениамин, – говорю ( его Вениамином звали), – можно тебя на минутку.

– Да конечно, привет, Володь.

Анька чует неладное – губы поджала, но как стояла по пояс в воде, так и стоит.

– А ты знаешь, Вениамин, что Аня – моя жена?

– Как жена?

– А вот так, – и паспорт ему под нос

Он дар речи теряет. А я книжицу красную – хлоп, и через Гиви, домой. Получаса не прошло – является.

– Не порть мне жизнь.

– Нет, проблем. Продолжайте в том же духе, – а сам вещички в сумку – и

в аэропорт. Народ есть, а билетов нету. Ну, как всегда. Нет. И не надейтесь, говорят народу в порту. Я – на вокзал. Та же история. А до рейса, на который билет у меня, еще две недели. Но и я в этом дерьме живу. А что прикажете делать?! У Гиви заправлюсь и на пляж. Лежу и чувствую, крыша едет. Вдруг – французская речь. На том самом пляже, который я от безысходности продолжаю через Гиви посещать. Думаю: хоть с французами поговорю. Месье и мадам Югони. Лет сорока, зубные врачи, своя клиника.

– А вы неплохо, Володя, говорите по – французски, – делает мне комплимент мадам.

– С живыми носителями общения не хватает.

Начинаем общаться. Предлагают по городу погулять: «Мы ничего здесь не знаем, вы будете нашим Вергилием». Я тоже «здесь» не знаю ничего, но соглашаюсь, не раздумывая, и для начала мы отправляемся к ним в гостиницу: месье и мадам захотели переодеться.

Долго по городу не гуляли. В первой же кафешке зависли. Взяли по пиву, продолжаем беседу. Ничего криминального. Я в основном интересуюсь своим произношением, они тем, как живут в России студенты. Ужинали Югони в отеле, я их к дверям проводил, разворачиваюсь, а меня – под руки. Два товарища в штатском. Один мужского пола, другой женского. И, как и французы, предлагают пройтись. А я ж уже имел дело с представителями структур, и хоть весьма подшофе, понимаю, что это они и есть, и не рыпаюсь. Тем более, что у меня паспорт с собой. Товарищи данные в блокнотик переписали. Расспрашивают. Где в Сочи живу, с кем, и, главное, какова цель знакомства с иностранными гражданами. «Да в языке, – говорю, – попрактиковаться. Говорю ж- студент я. С французского отделения».

– О чем говорили?

– О нем и говорили. О языке. Ну, еще рассказывал, какой у нас институт чудесный, какие замечательные преподаватели, и с каким рвением мы гранит науки грызем.

– Ну что ж, отдыхайте.

А какой к черту отдых, если тебя со всех сторон обложили. Ну и я опять?… Правильно – к Гиви. К этим его бочонкам. Состояние он на мне сделал. Но и я ему благодарен: доживал эти две недели, не приходя в сознание. Ну, в полной анестезии.

Наконец, день отлета. А нам и лететь вместе. Ну что делать – сидим, ждем, когда объявят посадку. Рядком сидим. Севка, Анька, я. Между мною и ею с полметра, и глядим в разные стороны. Только Севка отчалил водички попить, она ко мне – скольз. Прижалась бедром и говорит: «Вов, а, может, начнем сначала? «

У меня чуть слезы не брызнули, честное слово. Никогда не ревел, а тут…Рванул в курилку и смолил до тех пор, пока не объявили посадку. Кресло у нас тоже, разумеется, рядом. Но я знал, что она у иллюминатора сядет, в салон поднялся последним, и весь полет Севка меж нами сидел. И я решил, что в город, аэропорт у нас за городом, в город поеду один. Но в порту встречают родители. Ее. На машине. И везут к себе. Говорят, пельмешков, специально к приезду нашему налепили…

Прибыли, Анька с матерью – в кухню, варить те самые пельмени, а мы с отцом ее к столу, где уже и красненькое стоит, и беленькое, и закуска… Хлопнули по рюмашке, по второй…вносят обещанное.

– Тебе с бульоном? – интересуется Анькина мать, и я понимаю, что в курсе. Ну, вот этого самого нашего штампа, и хрясть вилкой о стол:

– Не надо мне ваших пельменей, – сумку в руки, и к своим.

Неделю из дома не выходил. Родители чувствовали неладное, но в душу не лезли, и я был страшно им благодарен . Что делал? А болел. И в переносном смысле, и в прямом. Я ж еще простыть там, в Сочи, умудрился. А, может, на нервной почве. Короче, температура, сопли, горло заложено. И болезни тоже – большое мерси, потому что лежал без чувств, и без мыслей. А полегчало Батона вспомнил. Ну, вот это его: клин клином. Решил найти бабу, что, собственно, меня и подняло на ноги . То есть и мама, конечно, которая настаивала, чтоб я все – же сходил в поликлинику. Мама плохого не посоветует. Заглядываю в окошко регистратуры: ба, Таня Шидловская. Девочка, за которой я в школе сидел. Вот ее парта, а следом моя. С первого по третий включительно. Нет, Танюша, конечно же повзрослела. Косы, толстенной, по круглую попу, у нее к тому времени уже не было. Но волосы на висках кучерявились, как в детстве. И глаза не стали меньше ничуть. Так что узнал я ее мгновенно. И она меня. И как то зажглась вся и – нырк ко мне из – за перегородки. Росточка маленького. Но ножки пряменькие.

– Чем, – думаю, – не клин. И после традиционного « а помнишь?» прямым практически текстом ей говорю: «Не желаете пройтиться, там, где мельница крутится»? И начинаем мы с ней по «кинам» ходить. По концертам, по «кинам». И возвращаемся как – то с очередного культпохода автобусом, воркуем, а позади два парня датых, и комментируют. Скабрезно так. И один в затылок хрипит: «Натрахались?»

Порываюсь встать, она не пускает. А этот не унимаются. Вскочил, и, как в суворовском учили, удар – в скулу и тут же – в висок. Автобус замер, а я Таню за руку и к водителю. Говорю: «Парень, открывай». Идем пешком, рынок прошли, проспект. Она в маленькой такой двухэтажке жила: «Может, зайдешь? Родители на курорте, так что дома никого. Ну, может, Ольга, сестренка старшая, вернулась. У нас и выпить найдется». А меня потрясывает, и выпить – самое то. Ну и разведку, если удастся, провести боем. Не насобачился я еще сразу в койку девок заваливать. Да и не на панели Таню нашел, в регистратуре.

– А че не выпить? Выпить можно. Нужно даже, я бы сказал.

Ольга, действительно, дома была. А родителей, действительно, не было. Хлопнул стакан, огляделся: две комнаты.

– Предки, когда возвращаются? Через две недели? Ну, тогда до завтра, Танюш?

Назавтра выхожу из подъезда – Аня.

– Володь, мне в Москву надо срочно, а с билетами сам знаешь как. Да и денег нет. Устрой.

Москва – это лысый. Это я понимаю. Понимаю, и ливер у меня начинает трястись. Но если парень – кадет, это надолго.

– Ну, хорошо, – говорю и веду ее к Сафарову ( он еще работал), сажаю в поезд и понимаю, что сегодня точно не получится с Таней. Ну не получится! Звоню в регистратуру, начинаю отмазываться. Она: «А завтра? Оля работает в ночь». Вот в это самое завтра все и случилось. Все, что обычно случается у парня с девушкой, когда они остаются одни. Но, черт (!), я опять думал об Ане. И до, и после, и во время. Таня, впрочем, была умелой, и ночами мы делали с ней любовь, а днем (она отгулы взяла) мотались по городу. Сашка Кузьмин к нам присоединился. И подружка Тани Наташка. Как-то вчетвером в двушку, свободную от родителей, заваливали. Выпили на кухонке, посидели. Танюша пластинку поставила. Сальватора Адамо. Я под Адамо ее и увел в комнату. Сашка Наташку – в другую. Выхожу за спичками. Слышу, Сашкин баритон: «Наташа, дорогая, я тебя никому не отдам». Думаю: врет, подлец, но как красиво. Когда занятия в институте начались, я эту формулировку Сашкину в курилке гласности предал – народ на вооружение взял. Добавил цвету, и девушек уговаривал. «Ты нежная и удивительная, – шептал в очередное ушко, – лучше всех на свете, я тебя никому не отдам». Уж не знаю, чем там у Саши с Наташей кончилось, но мужики говорили: работает. Я Тане ничего не обещал. Как, впрочем, и она мне. Секс без обязательств. Меня это очень устраивало, и, обнимая Таню, все реже думал об Ане, а если и думал, то знаете о чем? Ну, вот она приедет. И мы пересечемся. А пересечемся неминуемо. Живем в одном дворе, в одном институте учимся, наконец, один штамп у обоих в паспортах, и с ним надо же что-то делать. Пересечемся, и каково будет мне? Опять станет штормить. Или теория Батона сработает? Не сработала. Приехала Аня, и пошла новая серия садо-мазохисткой драмы. Что- то у ней там не срослось, видно, в столице. И она начала искать встреч со мною. Прежде, помню, как ни зайду к ней: дома нету. Ну, и, соответственно, во дворе. Ищешь ее вечно, или ждешь. Да и в институте ходили разными коридорами. А тут сталкиваемся по нескольку раз на дню. И я понимаю, что клин как торчал, так и торчит. Посмотрит она на меня этими своими гляделками, и хожу как чумной. Но разговоров не разговариваем. Привет-привет. Однако 22 сентября приближается. День, в который мы условились ножки у римской пятерочки раздвигать. И, помню, иду я от Тани. Часов в одиннадцать что ли? Поздно, короче – сидит, одна, что совсем уж не характерно, сидит в нашей беседке.

– Володя, можно тебя?

– Кадет, стоять! – говорю себе, но ноги не слушаются.

– Даже и не присядешь?

Присел. Уткнулась в плечо, и будто плотину прорвало.

– Люблю тебя, люблю, люблю, люблю, – захлебывается слезами. – А ты послал ребенка нашего убивать. И в Сочи я тебе мстила. Я разозлить тебя хотела, понимаешь? Чтобы ты тоже помучился. Разозлить. И тебе специально сказала, что еду. В Москву. Ну, ударь меня, ударь, если хочешь, не бросай только….

– Что ты со мной делаешь, Анька! – и целую мокрое это ее лицо, целую…

Короче, сдался опять. Раздвинули мы пятерочке ножки, и к родителям: так, мол, и так – супруги. Ее – как будто б заранее знали. Моя мать – за сердце. Отец валерьянке накапал: «Ну что уж теперь –то переживать », и в ближайшее же воскресенье сели за свадебный стол. Купили в «Салоне новобрачных» за взятку платье с фатой, мне галстук, и стали вместе жить. Жили у наших. Сестра в Тамбове, муж у нее из Тамбова, брат служил, так что вторая комната – в нашем распоряжении. Та, где стоял вот этот вот стол на львиных лапах. Счастливой легальную часть нашего брака я б не назвал и с большой натяжкой. Малейший повод и схватка. А то и вовсе без повода. И все по той же схеме: ты кто такой, а ты кто такая. Но не было ночи, которая бы нас не примирила.

Родители переживали (все ж на глазах), но не встревали. До тех самых пор, пока отцу не попалось письмо.

Голову даю на отсечение – он не рылся в ее учебниках. Возможно, она в кухне оставила, а батя решил положить в секретер, ну конвертик и выпал. Писали на адрес родителей Ани. Ей, Ане. Вениамин. И не в августе. И даже не в сентябре. Буквально, на днях, а приближалось новое лето.

– Володь, тут какое то письмо странное…

Он ее называл зайчиком. Она его – ежиком. Он так и говорил о себе – твой ежик.

Ну и беда мне с этой Нинкою, она живет со всей Ордынкою! – наяривал кто-то за окном под гитару.

– Вы рылись в моих вещах?! Может, меня обыщите?! – кричала в лицо моему отцу моя любимая. Мне захотелось ее ударить. Ударить женщину. Впервые в жизни. Вышел в ванную и сунул голову под ледяную струю. Запахло валерьянкой, хлопнула входная дверь, хрустальные бусины люстры отозвались нежным звоном… Короче, все вернулось на круги своя. Она – у своих родителей, я – у своих. На этот раз меня не Таня спасала – Болгария.

Если вы думаете, что в сочинской поездке были одни только минусы, то бросьте так думать. Были и плюсы. Точнее – плюс. Большая часть денег, которые я заработал путями праведными и неправедными на жд, осталась нетронутой. И на этот раз я решил выбивать клин не клином, а воплощением своей давнишней и пылкой мечты. Решил в Париж рвануть. Удивлены? А мне почему – то казалось, что препятствий нет никаких. У нас же «Спутник» был. Бюро молодежного международного туризма. Ну, я и двинул в этот самый «Спутник», который был структурой обкома ВЛКСМ и которым руководил некто Аверьянов. « Так, мол, и так, – говорю Аверьянову, – являюсь президентом клуба интернациональной дружбы пединститута, и желаю проверить дружбу на прочность, посетив страну изучаемого с тщанием языка. Проверить уровень приобретенных знаний и навыков в общении с непосредственными носителями, а также…».

– И какой язык мы изучаем? – прервал мой пылкий монолог главный по молодежному туризму.

– Французский

– Ну, брат, замахнулся. Ты сначала на соцлагере прочность проверь. А мы тебя в этой проверке проверим. Сможешь без потерь для репутации страны победившего социализма ее на чужбине представлять или не сможешь. Порядок такой. Мы сейчас как раз группу формируем в Болгарию. Политехники едут, строители, присоединяйся.

Общеизвестно: курица не птица – Болгария не заграница. Но спорить с порядком себе дороже. В данном конкретном случае.

– Соцлагерь, так соцлагерь.

– Ну и ладненько.

И рассказывает, что я должен сделать, чтобы, значит, присоединиться; какие анкеты заполнить, в каких инстанциях добро получить.

Добро получал в трех инстанциях. Сначала комитет комсомола мне характеристику дал. Потом в райкоме комсомола ее утвердили. Потом в парткоме и 1 отделе вуза, потом в обкоме, а потом в КГБ. Или наоборот: сначала в КГБ, а потом в обкоме. Не помню точно. А что касается анкеты…

– Будешь заполнять, – говорил отец, – обязательно в конце припиши: « ни я, ни моя семья, ни родственники моих родителей на аккупированной территории не находились и не проживали». Я совету бати внял, но, помню, возмущался, когда приписку эту в присутственном месте делал. « А кто, черт возьми, – возмущался я, – позволил аккупировать эти территории?! Те, кто бедствовали на них?!»

Возмущался, конечно, внутренне. Но сильно. Повозмущавшись, рванул в столицу. За год поизносился, и не хотелось ударить в грязь лицом перед болгарскими товарищами. Перед прекрасной половиной болгарских товарищей, главным образом. Наши опять колымили на жд в крашенных анилином рубашках, и, подбросили, естественно до Москвы. Остановился я у Геши, но, сколько я не сулил продавцам сверху, купить мне не удалось решительным образом ничего.

– В Ригу тебе надо, – сделал вывод друган и проводил на Рижский вокзал.

– Ночь – туда, ночь обратно. Там уж точно оденешься, – кричал вслед уходящему поезду.

Ночь я провел наедине с женщиной. Соседка по купе оказалась учительницей из Риги. То есть вообще – то русская. Из Костромы, что ли. Но вышла замуж за латыша, и к которому и возвращалась. Провела отпуск у матери , и – назад. Слово за слово, на политику вырулили. Про сожженный напалмом Вьетнам, про студенческие бунты в Париже коротко поговорили и перекинулись на Хрущева. Точнее накинулись. Хрущева тогда не ругал только ленивый, хотя уже четыре года как его сместили. Мы с попутчицей ругали за кукурузу. Я рассказал про то, что видел у деда Павла в деревне. Про чахоточные ростки «царицы полей» на полях, где до того белел лен, колосились рожь и овес. И, и про то, как в 64-м мать будила нас ночью, и мы шли к булочной занимать очередь за хлебом.

– А у нас, – подхватила «рижанка» с воодушевлением, – в маразме этом дошли до того, что корабельные сосны начали выкорчевывать и чуть ли не среди дюн сажать эту самую кукурузу.