Владислав Филатов "Дорогая, а как целуются бабочки?"

Партии в целом тоже досталось – лезет, де, во все щели общественной и, что самое мерзкое, личной жизни. Короче, вполне себе антисоветские разговорчики, но даже мысли не возникало, что именно Хрущеву обязаны этой своей раскрепощенностью.

В Москве стояла жара страшная. Рига встретила ледяной ветрюгой. С Балтики дуло. А я по московской погоде одет – сорочка с короткими рукавами, и ни куртки, ни пиджака, ни свитера. Вижу навстречу идет грузин и так жалостливо на меня смотрит, как я «дуба даю». И, вдруг произосит как заговорщик:

– Слюшай, свитер хочешь?

– Очень хочу. Но импортный.

– Импортный, импортный, – и – в сторону жилых домов. Я – за ним. Смотрю, знак кому-то подает. А у меня в кармане 400 рэ. Сумасшедшая по тем временам сумма, большая часть которой не мне принадлежит, а товарищам, что, как и я, поизносились за год упорной учебы. Да, и еще билет на обратный путь. Но смотрю, женщина на знак среагировала. Ну, думаю, раскидаю. И дальше за этим, в кепке. Я – за ним, а за мною женщина. Входим во двор. Входим в подьезд. Никого. Я спиной к лестнице встал, ну чтобы было, в случае чего, куда отходить и ногой отбиваться. А он даме своей: «Покажи». Та – под юбку, и свитер вытаскивает. Может, и бывают страшнее, но я не видал. Сигнального цвета полосы на груди, сам черный и такой грубой шерсти, что как репей колет.

– Но я хотел импортный.

– Импортный, импортный. Наш, грузинский.

– Сколько? – спрашиваю для приличия

– Тебе – тридцать пять.

– Нет, спасибо.

– Тридцать!

– Нет.

– Слюшай, двадцать пять, да?! – кричит спекулянт, но я уже практически во дворе, и только выхожу обратно на вокзальную площадь – еще один. И тоже – усы, аэродром.

– Слюшай, свитер надо?

– Импортный?

– Импортный, импортный!

– Ваш грузинский?

– Наш, грузинский.

– Нэт, нэ надо, – и к универмагу бегом.

Сморю – свитерки. Полушерстяные, но вполне пригожие.

– Девушка, – обращаюсь к блондинке в форменном халатике. Молчит. Повернулась поджарым задом ко мне и чего – то на стенке пустой изучает.

– Девушка, будьте любезны – ноль внимания.

– Так подойдете вы ко мне или нет?

– Не понимай, – не поворачивая головы, снисходит героиня "Лачплесиса"

– Ну, тогда я иду к директору

Только подошел к кабинету с табличкой «Администрация», оттуда – дама и на чистом русском языке интересуется: « Вам что, молодой человек». – «Да, вот, – говорю, – свитер хотел приобрести, а ваша сотрудница никак на меня не реагирует».

– Минуточку, – и чего – то на латышском продавщице моей неразговорчивой. Та огрызаться, но свитер, в конце – концов я заполучил. И вообще приоделся. Даже белые штаны типа джинсов у меня появились. Местного, рижского производства, но для Болгарии, полагал я, сойдет. Полагал, не опозорю могучую нашу Родину, а уж в родном городе я в штанах этих и вовсе первым парнем буду.

В августе. В Болгарию я должен был ехать в августе. А шел, 68-й. 1968 год – год не только «Красного Парижа», но и «Пражской весны» . 19 августа мы были в Москве.

Мы это группа из 30 человек, в том числе девушки. Девушки были прекрасны, и их было много. Что меня, скажу честно, порадовало. Зигзаги моей первой любви и семейной жизни привели, наконец, меня к мысли, вот в том рижском поезде и привели, что жить надо с Любовью, Надеждой и Верой…Короче, кто свободен в данное время. И еще на перроне родного города начал присматриваться к попутчицам на предмет вероятного адюльтера. Нет, я конечно же знал ( отдельное спасибо товарищу Аверьянову), что есть среди нас особой зоркости человек, на которого возложена священная обязанность довести по возвращению до соответствующих органов, кто и как себя в поездочке вел. Но пригляделся: почти все вели себя приблизительно так же как я. Хотя были среди нас и комсорги групп и даже курсов. Но и комсорги оглядывали контингент на предмет установления теплых и дружественных отношений с лицами противоположного пола. Да и своих же кадрить собирались – не иностранцев каких – нибудь. Ну я на стукача и забил. И продолжил инспекцию кадров. И тут же зацепился глазом за студентку политеха по имени Эльвира. Ну и как-то сразу у нас сложилась компания. Я, Эльвира, и двое ее однокурсников – Танечка и Сергей. Компания теплая, но непростой, как выяснилось ближе к Москве, конфигурации. Серега хотел Таню, Таня – меня, я – Эльвиру. А Эльвира… На тот момент мне казалось, что проблем не будет и мы чудненько проведем болгарский месяц. Целоваться начали в первый же вечер, и страсти в поцелуях этих было столько, что если бы не очень комфортные в этом смысле дорожные условия, срослось бы в первую ночь. Ну, я так думал. Ограничились поцелуями. А утром всей четверкой пошли по Москве гулять. И гуляли до вечера, состав на Запад отходил ближе к полуночи. Ну, естественно – Красная площадь, и как – то вдруг попадаем на Кузнецкий мост, а там – народу… Народ за оцеплением пареньков в штатском и поголовно с флажками – нашими и чехословацкими. И все орут: ура! И: да здравствует советско-чехословацкая дружба! А по Кузнецкому в это время к Кремлю – кортеж. А на календаре, напоминаю, 19 августа 1968 года.

Уж не знаю, кого они выманили. Дубчека, как сейчас думаю. Но тогда мы почти ничего не знали об этой истории. И потом долго еще пребывали в полной уверенности, что в данном случае правительство и партия поступают резонно. «Варшавский договор» не ввел бы войска Чехословакию – ввело бы НАТО. Короче, в этом вопросе народ и партия были едины. Ну, вот такой вот темный народ как мы – студенты из закрытого наглухо города. «Голоса»? А мы их чистосердечно считали вражескими. Да и мало чего можно было понять в «голосах» этих из-за наших глушилок.

Позже, много позже, приятели, что после Суворовского окончили Рязанское десантное училище, и в Белоруссии службу несли, рассказывали, что за месяц до ввода войск каждый божий день при полной амуниции сидели в самолетах. Отсидят восемь часов, следующая группа садится. То есть обстановочка еще та была. Но мы пребывали в счастливом неведении и, накричавшись, набродились, сели на Киевском в купе поезда теперь уже международного класса. И опять у нас, конечно, веселье. И не только у нас. Весь вагон, а мы почти весь занимали, шумит. Там же ресторан, в поезде. А мы еще с собою затарились. И пыль, конечно, столбом. А были среди нас две обкомовки. Из обкома ВЛКСМ. Вера и Люба . Вера – чином повыше, Люба – в помощницах. Красоты, кстати, божественной. И при этом баскетбольного роста. Метр восемьдесят, не меньше. Так вот, они все к порядку нас призывали. Особенно Вера – не женщина, а кодекс строителя коммунизма. Но и у нее получалось не очень. Она – за дверь, мы бутылку – на стол. В конце – концов утомились надзиралки обкомовские по купе бегать – отстали, и веселье шло вплоть до Болгарских границ. На границе встретил нас переводчик Иосиф, и автобусом препроводил в Софию. Ну, естественно, экскурсии по городу, но мы еще в поезде решили компашкой нашей всей оторваться – ну вот уже где сидели нотации, что должен комсомолец, а чего он не должен. Она, эта Вера, даже болгарским мальчишкам умудрялась замечания делать.

Пацаны натянули веревку и бросали через нее башмак. Подошла и на чистом русском языке начала парням рассказывать, почему это плохо тапочки через веревку кидать . Они стоят, глазами хлопают – не понимают не фига. А она – свое. Ну, еле оттащили. Короче, грех было не отколоться. Ну, мы и откололись. И не только нашим купе, а большой довольно таки группой завалились в кафешку. Подвальчик, в старинном духе, вино – копейки, стотинки по-болгарски, и, мы, конечно, набрались (нас же никто не пас), а набравшись пустились в пляс (там живая музыка была – вокально-инструментальный ансамбль, и аккордионист еще ходил между столиков). Пляски были дикие совершенно, а у нас с Эльвирой практически публичный секс. «Ну, -думаю, сбылась мечта идиота. Только бы мне ее до отеля не потерять. А уж там где-нибудь…»

Но комсомолки наши крепко стоят на страже последних рубежей. Она на мне всю дорогу буквально висит, и губ от моих не отрывает, но до комнаты доходим, дверью – хлоп! Ну, «что ты, ляжешь будешь делать», как говорил мой командир! Мне б, дураку, на Таню перекинуться – девчонка глаз с меня не сводит, а я не могу. Вроде как обязанным себя Эльвире считаю. Слова ведь говорил, про то, какая она удивительная и как я ее никому не отдам. «Не уходи, еще не спето столько песен» – ору под дверью. Молчит. Нет, думаю, добью. Три ж недели еще впереди.

Едем в Бургас. Это прямо на берегу Черного моря. Бальнеогрязевой курорт.

Расселяют в международном лагере. В таких бунгало со стеклянным фасадом на 4-6 человек. Приглашают обедать. А на календаре – уже 21 августа. Ну и входим, гутаря по-своему, мы в ресторан, а зал замирает. Бросили есть – все вниманье на нас. «Че это они? – спрашиваю у Иосифа, переводчика нашего.

– А вы разве не знаете? Советские войска ввели в Чехословакию.

– А че там случилось?

– Народ восстал, а ваши его танками.

Так и сказал « а ваши его танками». Хотя сам к нам очень хорошо относился. И вообще, как мне показалось тогда, болгары русских любили искренне. Нас на завод возили – выпускал всякие лимонады, так главный инженер меня в гости пригласил. Мы с ним пили кислое вино до опупения и иначе, как братушкой, он меня не называл. Нет, любили. Любили! Но и было за что. Помню, стою на Шипке, и, думаю: «Елы-палы. Сколько наших тут полегло! Ну, тут, ладно: от ига османского братьев – славян освобождали. А к чехам чего поперлись? Социалистический порядок танками восстанавливать? Да наладили бы в своей стране жизнь, чтоб и прилавки полны, и с жильем никаких проблем, да никого даже и убеждать в преимуществах социализма не нужно было. Всем миром бы в соцлагерь ломились».

Вот такие примерно мысли роились в моей голове на Шипкинском перевале, но молодость брала свое, и на обратном пути я уже не столько об общем думал, сколько о личном.

Что касается распорядка, то он у нас в основном был такой: с утра – пляж, вечером – бар. Две левы, и опять – вино, опять – музыка, Эльвира – в экстазе и целует взасос. Вся шея моя и грудь в синяках. Но дальше никак. Млеет долго на этой вот самой шее, а потом дверью хлоп – перед самым носом. Ну и в этот раз –хлоп! Пришел, лег, злюсь:сколько же можно порожняка гонять! И только засыпать – Вериго вваливается. Сосед по бунгало. Тоже из политеха парень. Смешная фамилия, но красавец редкий. Одним только носом – выдающихся размеров, с горбинкой, можно любоваться часами. Но главной Вериго достопримечательностью был все же не нос, а торс. И вообще фигура. Мастер спорта по велосипедному спорту рост этот Вериго имел 190, и такие формы, что когда шел по пляжу, девушки ум теряли, и он, я думаю, никого не обижал. И вот заходит

– Вов, спишь?

– Сплю

– Слушай, погуляй, а я Любу тут быстренько…

Люба – это вторая из обкомовской парочки, что пеклась о всеобщей нравственности. Ну, та, что красотка и под метр восемьдесят. А уже даже не ночь, а ранее утро. Часа четыре, наверное.

– Знаешь, -говорю, -спать хочу, мочи нет. Убеди ее, что я пьяный вумат, и делайте свое черное дело.

– О'кей, – и за Любой.

И я вам скажу так: с моей стороны это была даже не ошибка, это было преступление. Против самого же себя. Я, вроде бы, стал дремать – столько выпито и пережито, но входят. И поначалу ведут себя тихо, а потом так разошлись, что мама, дорогая.

А я повернуться не могу – боюсь спугнуть. Ну и лежу как мертвый, рука затекла, нога… А там у них еще что-то упало, или они оба упали, и эти стоны…Мука страшная, и

и конца ей не видно. «Ну, – говорю себе, – держись кадет».

Короче, оформил он ее по полной программе, пошел провожать, а я думаю:все, больше подобных экспериментов проводить над собой не буду.

Проснулся после обеда, и на пляж. Ближе к вечеру в бар собираемся – прибегает парнишка из соседнего бунгало: чехи наших камнями закидывают. А в лагере не одна группа из Советского Союза – несколько. И чешских несколько. И чешские ходят с флагами. У рядовых ребят – маленькие, у руководителей – большие. Ходили с флагами, но в конфликты не вступали. Пройдут мимо и все. А тут взяли в руки булыжник. Мы, было, рванули…»Стоять!» – орет Вера, наш комсомольский вожак, руки раскинула и телом своим роскошным дорогу перегораживает.

–Милиция разберется. А вас я не пущу. И в кафе не пойдете. Есть эстрада летняя – вот там и танцуйте.

И тут ей в пояс надо поклониться, этой нашей Вере, потому что война бы нешуточная разгорелась. А так ребята из политеха взяли свои инструменты, мы ведь не с пустыми руками к братушкам ехали, а с культурной программой, и весь вечер лабали джаз, а мы танцевали со своими девушками, и постепенно весь лагерь стянулся к нам. Все пришли, кроме чехов, с которыми, Надя была права, болгарские органы поработали, и больше уже инцидентов подобного этому не было. Мир и гармония воцарились окрест, одно печалило: пьеса близиться к финалу, а хэппи – энда нет – одни синяки на груди и шее.И главное мани уже на исходе: я ж ее, Эльвиру эту, каждый вечер угощал.

– Как бы, – говорю Иосифу, – часы загнать. Поиздержался я с нашими девушками. Часы практически новые. «Полет» Экспортная модель.

Он меня в деревню, к часовщику. Пожилой такой мужчина, приветливый. 10 левов дал. А бутылка сухого 0,75 – 80 стотенов. То есть гудели мы до последнего дня, и, в поезде международного класса продолжили, но дальше танцев – обжиманцев дело у нас с Эльвирой так и не продвинулось. И это конечно сильно подпортило впечатление от поездки, а тут еще в столице нашей Родины со мной случился конфуз.

Приехали мы на Киевский, уезжать должны были с Казанского, и от вокзала к вокзалу нас экскурсионный автобус вез. А я чего – то съел в ресторане. Ну, вот случается и в транспорте международного класса недоброкачественная пища. Съел, и утром чувствую – хреново моему животу. Побежал в туалет – глухо. А автобусы уже копытами бьют. Ну что делать – влез в автобус этот. Сижу, и чувствую: процесс пошел нешуточный. А еще как нарочно вырядился. Я там мокасины купил, в Болгарии. И блайзер.Шикарный – пуговицы в два ряда. Потом к нему герб Парижа пришил, и все умирали от зависти. Но тогда он у меня еще без эмблемы был. Но все равно красивый. И вот я в этом во всем, и полкилометра не проехали, покрываюсь холодным потом.. И тоненьким таким голоском говорю: «Остановите автобус, ребята – тошнит». Ребята радостно: «Да, блюй в пакет».

– Остановите, – ору. – Заразы!

Остановили. Посреди Москвы. Куда бежать? Кому сдаваться? Смотрю – арка. Ныряю. Двор довольно большой, Скорая в центре, выходят врачи. Подбегаю: «Люди, где тут сортир?» – «Да не местные мы, за больным приехали» – и в подъезд. Я за ними. Они – в лифт, а я… Ну что делать? Сел под лестницей. Народ наверху топает. Стыд и срам. Сделал дело и медленно –медленно от подъезда. Шагов через десять чую – надо бежать назад. И опять: стыд, срам. И вот как челнок: туда-сюда. Протерпел, наконец, до дороги. Ловлю такси, жмем – на Казанский. А вокзал этот я как пять своих пальцев знаю. И мчусь не вниз в туалет, где очереди змеей, а в тот, что у воинских касс, солдатский. Там, обычно, свободно. Добежал, сел, посидел и в медпункт. Врачом – мужик. «Так и так, – говорю. – Съел что-то не то в ресторане». Он в кружке пол -литровой марганец размешал – пей. Я залпом, и в воинский зал к солдатскому туалету. Раза четыре, наверное, сбегал еще. Смотрю: успокаивается.

Звоню Куприну: «Геша, сижу на вокзале возле туалета – оторваться не могу». Он: «Мы тебя выручим». Приваливают человек пять бывших кадетов – коньяк, сухарики…. Рюмашка, другая, третья, проблемы как не было. Я даже настолько осмелел, что мы за пределы Казанского вышли и продолжили пиршество в ресторане, ну и в поезд меня, скажу честно, вносили. Проспался, выхожу поутру на родном перроне, а там… Кто бы вы думали? Правильно – Аня.

– Ты откуда?

– Из Болгарии.

– А ты куда?

– На дачу. Яблок набрать.

Дача у них действительно, вдоль железнодорожной ветки. Остановки две на электричке от города. И я смотрю на нее, загорелую, в коротеньком сарафанчике, и понимаю: хочу. Мочи нет. И прямо в этом своем блейзере и макасинах в электричку, рядом сажусь, и мы даже до избушки не доходим, а падаем под первой же яблоней.

Много ли нужно мужчине для счастья? Тем более после месяца воздержания. Лежу счастливый, а она, как ни в чем ни бывало, и не беря во внимание мои синяки:

– Я квартиру нам нашла. С родителями жить невозможно, ну согласись.

– На какие бобы?

– Моя учительница… Ну, Серафима Михайловна, помнишь? Уезжает с мужем на Байконур, а у них трешка. Почти у самой Волги, представляешь? Так вот, никаких денег они с нас брать не будут. Ну, только за свет и коммунальщикам платить.

И, вы не поверите, но мы опять стали жить вместе. Квартира отличная, в элитном районе. Пустая только. Но она чего – то из дома приволокла, я подсуетился и достал две раскладушки. Ой, как сокурсники радовались! И ее, и мои. Все вечера у нас. Палас нам мама моя дала, вот мы на паласе и принимали гостей. Тогда вообще это было модно – «застолье» на полу. Сокурсникам радостно. Ну и нам вроде ничего. Но этажом выше жил некто Роман. Жену его звали Виолетта, и был у Романа этого еще дружок неженатый по имени Вадик, сын профессора политеха, и сам – кандидат наук и владелец волги 21-й модели. Ну, страшная по тем временам крутизна. Рома тоже был кандидатом. И тоже из политехнического. И вообще личность известная. Комиссар стройотряда, принимавшего участие в возведении ВАЗа. И при этом оба, ну чуть старше нас. Ну и моя с ними знакомится. Сначала с Виолеттой, потом с Ромой, а после и с Вадиком. И я только и слышу: Вадик да Рома. Рома да Вадик. А потом мы начинаем вместе праздники отмечать. И вот как-то пьем, то ли за Октябрьскую, то ли за Первомай, и выхожу я за чем то на кухню, а там… Там моя ненаглядная с Вадимчиком. И так это он ее хорошо прижал, и видно, что и она не против. Твою мать, да сколько же это может продолжаться!

–Ань, – говорю, – когда компания эта отчалила, – че ты делаешь, а?!

Губы поджала – молчит. Хлопнул я водки стакан, запил сырым куриным яйцом – тогда еще сальмонеллеза не боялись. «Все, -говорю, -дорогая, разводимся», -и – к Таньке. К регистраторше этой моей. А через неделю мы с Аней подаем заявление, и разводят нас быстренько. Быстренько – делить то нечего: ни детей, ни плетей. Но заноза в сердце торчит. И я, чтоб от себя убежать, кроме Таньки еще с одной замутился. Потом и вовсе девочки пошли косяком. И вот как то проводил очередную, транспорт жду. А мороз страшенный. Стою, ежусь, ну и думаю, надо бы к Ромке зайти. Ромка этот Виолетткин кавказцем по отцовской линии был и собирал холодное оружие. А я ему как – то про саблю немецкого морского офицера брякнул – отец с фронта привез. Он пристал – покажи. Шикарная вещь, такой лев слоновой кости на рукоятке. Ну я и принес. И так она, эта сабля, за нашими с Аней разборками и у него и осталась. Ну и думаю: надо б забрать. Гляжу, а по другой стороне бывшая моя под ручку с Виолеттой чешет. Запеленговали меня, и через дорогу: цок, цок, цок.

– Ой, Вов, привет!

Смотрю, а у моей красавицы вот такой вот фингал. Красавица рыдать, а Виолетта рассказывает: собрались они в ресторан. Ромка, Виолетта, моя и Вадик. Вадим задержался, а мою, на беду, какой-то танцевать пригласил. Ну и когда Вадим, в залу вошедши, танец сей обнаружил, то поступил так, как многие мужчины на самом деле и поступают: размахнулся и слова, не говоря, Анне в торец.

Виолетта рассказывает, а меня, вы не поверите, смех разбирает. Я в воротник уткнулся, ну чтоб не заметили. И, видимо, не заметили, потому что Анна сквозь эти сопли свои и слезы вдруг говорит:

– Ты не проводишь меня? Мне так плохо!

– Нет, ты знаешь, устал, как не знаю кто. Жрать охота, спать охота…, – и в автобус, который как раз проходил. Прыгнул, и эдак мне стало легко. Воткнуть перо, полетел бы, наверное.

Да, а саблю тот хмырь так и не вернул. Они в Москву подались, Ромка с Виолеттою. Ну и с саблей моей.

Глава 6

«Меховой воротник, чтобы согреться суровой русской зимой, глаза голубые, волосы взлохмаченные…Это тебе, возможно, напомнит кого-то… Что касается меня, то я не намекаю абсолютно ни на кого, – напишет Катрин на оборотной стороне открытки с репродукции из серии «Пацаны». Антонио Гонзалеза.

Гонзалезский «Пацан» не просто похож на Катрин, он ее точная копия. Те же голубые глаза, тот же овал, те же припухлые губы с ямочками в уголках…

Эту ее открытку я получу в конце 69-го. А пока – начало, самое начало этого поворотного для меня года. О существовании Катрин я даже не подозреваю, и у меня опять – проблемы, и опять их автор – женщина.

Да, да – та самая Татьяна, в объятиях которой я зализывал раны, нанесенные Анной.

Как это пишут в плохих романах? «Ничто не предвещало беды».

Беды не предвещало ничто. Напротив, все сулило одно наслаждение. Танькины мать с отцом в тот вечер опять куда – то отчалили, сестрица работала в ночь, и мы завалились в эту их двушку. И сначала дарили друг друга ласками, потом пили на кухне чай, а потом в дверь позвонили.

– Родители? – спросил я подругу одними губами.

– Нет, – дернула та головой, впихнула меня в комнату и, толкнув на диван, потушила свет – посиди.

Двери прикрыла. Но двери были со вставками из стекла, и человека, которого она провела мимо этих дверей , я видел, не смотря на мутность, стекол, отчетливо, и я этого человека узнал. Это был Коля. Молодой, высокий и довольно симпатичный жеребец, который , как и все мы , слонялся вечерами по нашенскому «Бродвею». Николай был известный ловелас и жил под лозунгом: всех девушек не перелюбишь, но к этому надо стремиться.

– А не дурак ли ты, кадет? – спросил я себя. Хлопнула входная дверь, впорхнула Таня и плюхнулась рядом.

– Кто это?

– Ой… ну… знакомый.

– Чего ему?

– Ну … про подружку приходил спросить. Ты ее не знаешь.

Из всех подруг пассии я действительно знал только одну. Ту, с которой мутился Сашка Кузьмин. Я сделал вид, что поверил. Но на следующий день отправился к Игорю, еще одному нашему кадету, который жил в центре и знал всех и вся.

Игорю не надо было долго объяснять, что и как. Игорь взял трубку и позвонил Николаю.

– Здорово, старый конь. Слышь, информуха нужна человеку про одну чувиху. Встретимся?

Встретились в сквере у главной площади города.

– Многостаночница, – коротко, но емко охарактеризовал мою подругу Коля. – Добрая – никому не отказывает. Ну и у «Центральной» ее ребята встречали.