Игорь Игнатенко "Детство Егорки"

Колоть чурки острым топором Егорке не разрешалось. Зато таскать чистенькие белые полешки к забору – это пожалуйста. Здесь они укладывались одно на другое между вбитых в землю кольев. Получилась дровяная стенка выше Егоркиного роста. Колья не давали сооружению рассыпаться. Сверху дровишки накрыли от непогоды старыми досками. Всё, поленница готова!

Вот из этого запаса и брались зимой дрова.

На растопку холодные и заснеженные поленья не годились. Для этого дела у дымохода возле трубы на припечке со вчерашнего дня сохли три полешка. Отец брал большой кухонный нож и принимался щипать лучину.

Затем открывал дверцу, сгребал в кучку оставшуюся после утренней топки золу, большая часть которой проваливалась сквозь колосники в поддувало. Остатки железным совком ссыпал в ведро. На очистившееся место клал скомканный газетный лист и поверх него строил из лучины некое подобие колодца.

На самом верху печной трубы вытягивалась наружу закопчённая чугунная вьюшка.

Дальше начиналось самое интересное. Из небольшого кожаного мешочка, затянутого ремешком, отец вынимал маслянистый серый камень кремень. Вслед за ним появлялась острая железячка, так называемое кресало. И напоследок извлекалась лохматая обгорелая тряпочка – трут. Приладив тряпочку поудобнее, отец принимался чиркать кресалом по камню.

Весёлым снопом сыпались искры. Тряпочка начинала тлеть. Отец раздувал огонёк и быстро совал в печку. Вспыхивала бумага, среди лучин занимался маленький пожар. Сбоку придвигались принесённые поленья. Дверца захлопывалась, зато открывался вход в поддувало. Воздух устремлялся вверх, и в печи начинался весёлый треск.

Мать ставила на плиту чугунок с очищенной картошкой, залитой водой. Это значило, что на ужин будет любимая Егоркой толчёнка. Корова Зойка доилась хорошо, хотя давала меньше, чем летом, зато погуще и посытнее. «Молоко у коровы на языке», – говорила мать. Сколько Егорушка ни смотрел, но на языке у Зойки ничего, кроме сена, не видел. Но мать зря говорить не станет, приходилось соглашаться.

В кухне постепенно делалось теплее. Чугунок начинал булькать и пускать пар. Рядом закипал чайник. На сковороде шкворчало сало и жарился лук.

Отец присаживался на корточки, доставал из кисета сложенную гармошкой газетку, отрывал листок и сгибал его. Потом ухватывал щепоть махорки и сыпал дорожкой на получившийся желобок.

Егорке нравилось наблюдать, как отец проводил языком по краю листочка, ловко закручивал махорку в длинную колбаску и зажимал один конец пальцами. Не первый раз видел Егорка эту картину, но всё-таки волновался, получится ли у отца хорошая папироска-самокрутка.

Открыв печную дверцу, отец, поплевав на пальцы, вытаскивал мерцающий чёрно-красный уголёк и прикуривал от него. Щипцы, стоящие в уголке у печи, оставались без дела.

Выпустив первую струю дыма в печку и кинув туда же уголёк, отец вставал и, накинув полушубок, выходил на крыльцо.

– Шапку надень! – ворчала вдогонку мать.

Отец возвращался и нахлобучивал на голову рысий малахай.

Мать обращалась к сыну строго и внушающе:

– Не учись дурному. Мало ему язвы желудка, так туберкулёз решил заработать.

Она толкла в чугунке сварившуюся картошку, накладывала в тарелку и придвигала к сыну.

– Хочешь быть здоровым, никогда не кури!

Егорушка лил из кружки в тарелку молоко, мешал ложкой и начинал уминать содержимое. Сегодня и пшеничного хлеба вдоволь. Не беда, что серый, зато вкусный.

Вскоре возвращался отец, пахнущий морозом и табачным дымом. Они с матерью заправляли картошку жареным луком со шкварками и принимались догонять сына, уже стучавшего ложкой по очищающемуся дну тарелки.

Напоследок стоит сказать, что многих слов, которыми мы описали всё происходившее, Егорушка ещё не знал. Это позже он проведает про кремень, кресало и трут. И про печную вьюшку на трубе, и про кисет с махоркой.

В похвалу нашему герою скажем, что, как бы ни был ярок и увлекателен пример отца, серьёзным курильщиком Егор не стал. Так, побалуется в подростковую пору да на том и успокоится.

Зато научится на рыбалке по-отцовски вынимать из костра уголёк и перебрасывать его с ладони на ладонь, восхищая и пугая дочек. Для него это был не простой уголёк, а родной, отцовский.

Чья мама красивей?

Сосед Колька Кугаёв всего-то на полгода старше Егорки, а постоянно задаётся. Всё ему не так, всё поперёк сказать норовит. Хлебом не корми, а дай проныть противным голосом: «И не-е-ет…»

С чего он взял, что самый умный?

В этот день спорить было особенно некогда. Играли в жмурки с Колькиной сестрёнкой Валькой и Мишкой, который через дорогу живёт. А потом Федька Чучук пришёл. «Чуча вадя! Чуча вадя!» – закричали все и побежали прятаться в заветные уголки большого двора. Пока Федька озирался своими узенькими китайскими глазками и заглядывал в стайку, каждый застукался. Но смышлёный новичок быстро сообразил, кто где прячется, и во второй раз не оплошал.

Чаще всего теперь вадить доставалось Вальке. Девчонке угнаться за быстроногими пацанами нелегко, чего там.

Потом матери закричали детей на обед. Двор опустел.

Первыми возвратились на арену игр Колька и Егорка.

Сыто отрыгивая наглотанный в спешке воздух, Колька почему-то заявил:

– Моя мамка самая красивая!

«Чем это она его так накормила?» – подумал Егорушка. Но спросил о другом:

– Новое платье, что ли, пошила?

Колька поморгал выцветшими ресничками, наморщил лоб и ответил по-взрослому:

– Она воопшэ.

– Киселя сварила, наверно? – продолжал догадываться Егорушка.

– Компот у нас. С погреба, холоднючий!

Аргументы вроде бы весомые, но не убедительные. У Егорушки, например, за обедом была вкусная окрошка на домашнем квасе, со сметаной и укропчиком – только что с огорода. И кисель голубичный с тарочками. Не хуже компота.

Пришлось ещё уточнить у задравшего обгорелый конопатый нос Кольки:

– Конфету дала?

Колька почмокал губами, сглотнул слюну и признался:

– Я уже съел. Больно сладкая, чтобы сосать долго!

– Дунькина, что ли, радость?

– Ага, Катькина… – хмыкнул задавала.

Получилось смешно, потому что в большой семье Кугаёвых кого только не было: и дед Василий, и бабка Капка, старший брат Вовка и младшая сестра Валька, и кривая на один глаз тётка Катерина, холостая девушка средних лет. И отец с матерью, понятное дело. Если на каждого по конфете, большущая горсть получится даже самых дешёвых подушечек под народным названием «дунькина радость».

Облизав липкие от съеденной конфетки пальцы, Колька уставился на Егорку. Чего, мол, скажешь?

Пришлось Егорушке напрячь извилины. Для начала он дожевал вынесенную из-за стола тарочку, хотя мать строго запрещала таскать еду во двор. Потом с гордостью сказал:

– А у моей мамы коса толстая. И длинная. Гребёлкой до-олго расчёсывает.

Против этого крыть Кольке нечем. У его матери, тётки Василисы, волосы короткие. И чёрные, будто она только что вылезла из-под своего ЧТЗ. Трактористке длинная причёска ни к чему. Гребёлка нужна только держать волосы на затылке.

Какая уж тут красота…

Пока Колька хлопал глазами, Егорка соображал дальше.

Его мать работала бухгалтером, поскольку после школы-десятилетки окончила курсы счетоводов. Вообще-то мечтала поступить в институт на химика, но война помешала. Правда, об этом Егорка узнал позже. А тогда он нашёл другие доводы, самые веские:

– Моя мама добрая! И поёт красиво.

Колька мысленно согласился: добрая, это правда. Егорку не бьёт. Самому-то Кольке нередко доставалось от уставшей мамки шлепков за проказы. Но отступать в споре он не привык. И крикнул во весь голос:

– И моя тоже! Как заспивает «Роспрягайтэ, хлопци, коней…», так дед с бабкой плачут. Вот какая!

Вот и поспорь с этим Колькой. Ох и вредный!

КУДА ВЕДУТ РЕЛЬСЫ

Паровоз закричал

Окончилась большая война, во время которой появился на белый свет Егорка. Только-только исполнилось ему в начале мая два года, как через пять дней в измученную страну пришла Победа над немецкими фашистами. А там и Япония капитулировала в начале сентября.

В ту пору родители надумали навестить бабушку Марию, проживавшую в Хабаровске. Первое серьёзное путешествие ошеломило малыша, столько прибыло новых впечатлений.

Потрясения нахлынули с самого начала. Очутившись на перроне станции, откуда им надо было отправляться в путь по железной дороге, первым делом Егорушка увидел паровоз. Оправдывая своё название, большущая машина выпустила облако пара и оглушительно закричала страшным железным голосом.

Егорушка испугался и крепко прижался к матери. На глаза навернулись слёзы, а когда паровоз дал второй гудок, герой нашей повести и вовсе реванул. После знакомства с локомотивом долго ещё в последующие годы он боялся приближаться к страшной машине и, завидев клубы пара, спешил закрыть ладонями уши.

Дальнейшие детали поездки поблёкли в сравнении с первым впечатлением. Хотя ещё один эпизод впечатался в сознание. Уже внутри вагона Егорушка прищемил в дверях палец. Хорошо, что пальчик был мал, – кость осталась цела, лишь кожу поцарапал в расхлябанном дверном проёме.

Сын с матерью расположились вдвоём на нижней полке. Отец устроился над ними на верхней. Егорушка угрелся под маминым боком и быстро заснул. Наверняка ему приснился паровоз, но не будем догадываться и делать из себя всезнаек. Свои ночные видения он ещё не научился рассказывать. А мать, лёжа на краю постели, поправила подушку, чтобы сыну осталось на ней побольше места. Себе же под голову приспособила прикрытую полотенцем сумочку, в которой лежали документы и деньги.

Паровоз пронзительно засвистел, а затем дал длинный гудок. Поезд дёрнулся, лязгая буферами-тарелками, судорога рывка прокатилась до конца состава, и мимо окна поплыли вокзальные строения.

Через несколько минут экспресс Москва – Владивосток набрал ход. Вагон раскачивался и содрогался на стыках рельсов. Пассажиры занимались своими делами. А Егорушка крепко спал, укачиваемый дальней дорогой.

Зеркала

В старых железнодорожных вагонах каждое купе имело по два зеркала, расположенных друг против друга. Получалась забавная ситуация, когда можно было видеть и попутчика, и себя самого за его спиной. Женщинам это шло на пользу, они то и дело прихорашивались, поправляли причёски и складывали губки бантиком. Мужчины, замечая своё отражение, приосанивались, выпрямляли спину и разворачивали плечи пошире.

Егорушка не сразу обнаружил удивительное свойство поездных зеркал. Произошло это, когда поезд остановился на очередной железнодорожной станции и родители побежали на привокзальный рыночек купить чего-нибудь съестного. В купе, кроме него, никого не осталось.

Вначале Егорушка глядел в окно, пытаясь обнаружить отца и мать в людской толчее.

Потом устал от мельтешения лиц и отвернулся. Подложив под себя подушку, сел повыше на застеленной вагонной полке и начал вглядываться в бесконечную вереницу широких зеркал с самим собой посредине. На него смотрел круглолицый щекастый малец с русоволосой лобастенькой головой. Карие глаза, опушённые длинными ресничками, удивлённо округлились, пытаясь понять, кто это и что это.

Бесконечная череда зеркал и двойников, превращавшаяся в неразличимую точку, раздосадовала невыносимой непонятностью. Малыш отвернулся, но и за спиной была та же картина. Осерчав на игру перспектив, Егорка махнул резко рукой и нечаянно ударил по зеркалу. Кончики пальцев заныли от вспыхнувшей боли.

Когда в купе зашли родители с покупками, сынишка забыл о неприятности. Он принялся уписывать за обе щеки отварную молодую картошку, заедая свежим огурцом и запивая сытным варенцом. Вот только пальцы правой руки мешали действовать поухватистей. Но вскоре всё наладилось, и боль утихла.

Шишка на всю жизнь

Падать с табуретки Егорушка вовсе не собирался. Более того, даже не знал, что такое возможно. Если раньше он оказывался на этом предмете мебели, то по воле родителей. Его водружали на табурет, он читал стишок или показывал на карте Киев, Минск и Ледовитый океан. Затем отец или мать снимали сына и ставили благополучно на пол.

А когда приехали в Хабаровск и стали жить у бабушки Марии, тут-то оно и приключилось.

Много чего нового увидел Егорушка в той поездке – и паровоз, и вагоны, и высокие дома. Наверняка увидел бы ещё больше, если бы не эта беда.

По утрам надо умываться, желательно самостоятельно. Мать ставила сына на табуретку возле умывальника, наливала в рукомойник тёплой воды и говорила: «Давай хлюпайся!» Егорушка принимался поддевать ладошками сосок и мокрыми пальцами тереть заспанные глаза. Они делались большими и хорошо видели бабушку, хлопотавшую в кухне. Мать стояла сзади и держала сына за бока. Потом она давала ему белое шершавое полотенце, Егорушка промакивал лицо – и дело с концом.

Но в то злосчастное утро Егорушка решил сам умыться, пока мать чего-то там задержалась в спальне. Он наступил на нижнюю перекладину табуретки, поднял коленку, навалился животом на сиденье и очутился наверху. Оставалось только встать и начать действовать дальше. Но произошло неожиданное.

Как только Егорушка распрямился, встав на краю табуретки, та покачнулась – и он полетел вниз, упав навзничь на бетонный пол.

Очнулся Егорушка на постели. Рядом сидела мать и прикладывала мокрое полотенце к затылку. Голова гудела, будто в неё непрерывно стучали соском от умывальника. Глаза у мамы были красные, но слёзы она успела выплакать, пока сын приходил в себя.

Зашёл дед Иван и крикнул тонким голосом:

– Ну что, Кеке-Пуке, грохнулся? Ума не потерял? Ничего, до свадьбы заживёт!

Дед Егорушке не нравился. Во-первых, из-за прозвища, которое придумал своему неродному внуку. Чего смеяться над маленькими? Во-вторых, дед мало сыпал сахару в стакан Егорушке, когда пили чай.

Ангел-хранитель витал в то утро над Егорушкиной головой. Малец не убился, но шишка надулась основательная. И что удивительно, носил Егор это «украшение» до самых зрелых лет. На непогоду и в минуты волнения шишка опухала, в голове слышался отдалённый звон. В хорошую погоду и в спокойном состоянии забывал о шишке. А в минуты весёлого настроения шутил, что шишка придала ему ума-разума назло нелюбимому деду.