Анастасия РУТТ "Семь видений богатыря Родиполка"

Семь видений богатыря Родиполка
Анастасия РУТТ

Действия происходит в средние века в древнеславянских княжествах. Молодой огневолосый Богатырь Родиполк борется со злом не только с помощью меча, но и с помощью кудесничества.

Анастасия РУТТ

Семь видений богатыря Родиполка

Глава 1

Новый путь

Через опять дней после праздника Купалы была черна ночь. Теплой, душной ноченькою налетели косматые тучи да закрыли собою свет от ясного округлого месяца, а блестящие маленькие звездочки от того потускнели, замерли. Наступила чернота. Чернота страшна! В малой избе, что возле широкого золотистого поля была, Весна, мать-родительница, маялась той ноченькою. Не к добру то, думала Весна. Да и, вроде бы, сделала все, как по их роду заведено. В своей избе чистоту навела, Ладу-обережницу призывая; обереги сильные свои, материнские, поставила. Да все неспокойно ей было, томилось сердечко ее, дух изводился. Прошлась она по избе, взглянула на свою младшу дочь любу, что очетырнадцату весну встретила – Чарушу, та спала; взглянула на печь, где сын Лель, старший на четыре года, спал крепким молодецким сном. «Как Чарушу отдадим, так и тебе жону сыщем», – подумала Весна, ласково взглянув на высокого, стройного молодца. Была еще шестнадцатилетняя пышнотелая дочь Милорада, но про ту в избе не вспоминали. Сама хозяюшка-мать строго-настрого запретила о ней говорить, потому что та, обесславив доброе имя свое да опозорив весь род их, сбежала от жениха своего с заезжим молодцем-инородцем. Вспомнив про нее, мать, вздохнув, утерла слезы подолом платья. «А как сватали ее», – вспомнила Весна, да опять тихо заплакала.

Милораду засватала одва года назад соседка их Люба для сына своего Родиполка, что через избу живет. Родители девицы, Весна да Болислав, рады были, и не только тому, что Родиполк – молодец-богатырь, а тому, что только этот род в их деревеньке славный да богатый. Жила та соседушка без мужа, с сыном да свекровью инородною Хангою, в избе, да не в такой, как род Весны да Болислава – в малой, неприметной, а в избе-тереме с одвомя ярусами да с резными ставенками. Изба-терем соседей с большим двором была, с огорожею невысокой, да видною. Огород у тех соседей в одвое больше, да и каждый год с урожаем. А у Весны да Болислава год на год не приходится: в какой урожай, а в какой – и гибнет все. Как пришла мать Родиполка, Люба, с известием радостным, что после празднества Прощальницы, как зима Хмура снегом опервым накроет земельку, придут к ним в избу со сватьями, так то и радостно стало родителям, что дочери их свезет, будет жить в достатке да род здоровый будет. Дочь их старшая им не перечила, радо гостей встречала. Но глаза-то холодные не скроешь да бело лицо не спрячешь. Словно та Хмура-зима пришла в избу Болислава с тем сватовством. Милорада молодцу не улыбалась, сидела прямо, словно замерзшая. Но то все пройдет, дурман тот, с испуга-то, говорили сватьям ее родители, хоть и сами в то не верили. Не прошел тот дурман девичий. Не было ни горьких слез ее, ни прощаний, ни рыданий. Все-то тихо было. По ноченьке, через опять дней после сватовства, ушла она к другому молодцу, что заезжий был, инородец. Стала женою тайною да сбежала с ним, когда брат солнца Месяцеслав на небо зимнее, холодное вышел. Увез инородный муж ее темной ночью с согласия из деревеньки, когда было молчаливо да смирно. Но от людей-то ничего не утаишь, люди все приметили – да все матери с отцом сказывали да жениху ее, Родиполку. Людь деревенский его жалел, а им – родителям Милорады – укор делал, что, мол, стыд-то, от судьбы отворачиваться, Лада-берегинюшка-то к таким не приходит, да еще и весь род накажет. А коль жених-то не люб был, сказывать надобно да прощенья просить. И не только у сватов да жениха, а и у самого Ярилы, солнца-батюшки, чтобы он не прогневался на род весь и не осерчал на весь народ древлянический. А то ведь увидит пролитые слезы женихом младым, да затоскует солнышко, затуманится, на небо ясное выходить не будет, пригревать не станет. А жена-то Ярилы, весна-Макушка, вместе с ним горевать будет, то и вовремя не поспеет, Хмуру-то, сестру свою, не сменит. Оттого люди деревенские и осерчали на родительницу невесты Весну да батюшку Болислава, да гневить стали их весь род. Чтобы ярости той не было да в их деревеньке жилось спокойно, с поклоном в избу к матери Родиполка пришли, Любе, прощенья просить за дочь свою супротивную Милораду. А напоследок-то сказали:

– Милорада-то наша красою не блищала. А вот Чаруша, краса младая, без жениха-то ходит, ежели по нраву молодцу, то сватов присылайте.

Но мать Люба гордость свою показала да одва года ждать приказала, а ежели приглянется сыну-богатырю, то тогда и придем.

Богатырь Родиполк был из славного роду богатырского, бесстрашного. А силушка его богатырска могуча. От самих прародителей-богатырей досталась. От прабабки да прадеда перенял он всю силу богатырскую. Ханга мудрая все говорила, что сила его от прадеда Всевласия, великого да сильного богатыря-Своярта. А прадед же на своем настаивал, что правнук-то его Родиполк свою силу богатырскую да могучую от своей прабабки унаследовал, Ханги – богатырки Огнеяры.

Да, оные богатыри – это ведь не те силачи, что поныне живут, а герои, что в боях одного-одвух побеждают, победители, что в играх свое мощно тело выставляют. Нет! Не такие были те богатыри – славные, а другие, иные: могучие, сильные, статные. Но они не только дюжею силушкою наделены, что могли разбрасывать крепких молодцев, словно ветки сухие, а еще и дух их был силен. Из-за духа-то этого никто их победить не мог. А вот ежели молодец из роду богатырского, то сила та во сто крат сильнее будет. Но Родиполк славился не только силою своею могучею, а еще и кудесничеством, чародейством. Сказ по той деревеньке был, что сам Верхогляд-Род батюшкою его был. А что у молодца отец Вертиполох, их деревенский, про то все забыли да все твердили, что сам Род – главный Верхогляд – к матери Любе наведывался. А иначе как же он, Родиполк, силушки свои получил: богатырскую да ведемскую.

Такой силы богатырской, как у него, ни у одного молодца деревенского не было, даже у пахарей, а те здоровы были, крепки. Мог он с мечем булатным управляться, словно с палицей тонкою. Да что там палица, деревья валить мог, словно сухой сруб! Но все с тем мирились, а вот кудесничества его страшились. Как глянет Родиполк в глаза своим тихим, но пристальным взглядом, так и все мысли узнает. А думы те разные, бывают и злые, темные. А богатырь про те мысли говорит, не страшится, словно он правду ту открыть для всех хочет. За то его с ребячества не любили. Не было у него ни побратимов, ни другов. Разве что малец Венцеслав, но и он вскорости обходить стороною стал.

Но все то была потеха ребяческая, думала мать его Люба, а теперь вот уж и осемнадцать лет, и женихом надобно стать. На том решивши, вспомнив про договор с соседями, мать Люба сватанье сладила с Весною да Болиславом. Решив, что дочь их младшу Чарушу посватают, в самой осередке лета, перед празднеством Купалы.

Весна да Болислав отказ на то не смогли дать, договор-то нарушить негоже. Хоть и страшились они Родиполка того, но про то старались не думать, про кудесничество его да ведемство, и Любе отказа не дали. Младую Чарушу уговаривали, что радо им, что богатырь от них не отвернулся да ее в жоны взять хочет. Им почет оказан, ведь сам-то богатырь мужем станет. Да не только им, прародителям, радо, а и самой девице младой за счастие, ведь он-то видом знатен, хорош, ярок.

Готовились к тому сватанью богато, словно пир ладили. Мать невесты на подмогу позвала знатных стряпух – сестер своих, Раду да Милицу. Они на пиру в Печерском граде у самого князя Вольхи Силовича, что был сыном князя-батюшки Венислава Саввича, стряпали. Да так все тому князю по нраву было, что заплатил он им серебром да золотом, целый ковш насыпал. Весна не скупилась, стараясь угодить сватьям да жениху младому, богато приготовляла все, чтобы младого жениха умилостивить. А пуще всего – его мать, Любу. Порадовать ее, чтобы обиду свою забыла, за опервую невесту Родиполка, Милораду. А то ведь вина пред нею у Болислава да Весны, невольная, но сильная, за свою старшу дочь непокорную.

Сватали Чарушу перед самым Купалою, что в осередке лета празднуют. Сватали богато, словно пир малый затеяли. Родовой стол деревянный, что стоял посередке тихой светлицы, покрыли новою сияющей скатеркою, белою, словно снежное поле. А на нее уж поставили всего досыта. Посередке хлеб круглый, пушистый, еще теплый. Около него, с двух сторон, одве запеченные с рубленой капустой длинные щуки, что выловлены братом невесты Лелем. Каши разны масляные. Пироги с капустою да мясом, в глубокой деревянной миске, зажаристою корочкою играли рядом с теплым хлебом. К краю стола – плоские миски с жирными утками, что запекли с сочными лесными ягодами. По самому краю – неглубокие ковши с толстыми зайцами, что накануне словлены были батюшкою в лесу, а теперь, обжаренные и запеченные, красовались на столе с острым хреном.

Невеста, ожидая сватов, в волнении по светлице металась. То в оконце заглянет, то скатерку, и без того мягкую, пригладит, то миски поправит, а то вовсе их местами поменяет. Наконец пришли сваты с песнями звонкими. У Чаруши сердечко забилось, словно птичка в клетке, затрепетала вся, побледнела. К матушке бросилась, дрожа от смятения. Весна дочь свою любимую по волосам погладила, приласкала, за руку взяла да вместе кланялись, гостей встречая.

Много их было, да все самые голосистые, языкатые. И пышна, толста тетка Свекла, что из народа двунечей была да жила за далеким пригорком, в тихой избе сына Бренча. Пришла она не одна, а привела с собою свою невестку Маковку, красиву, покладисту девицу. Хоть и скромна та была, но лучше нее ссоры слаживать в деревеньке никто не умел. И пришла с переливчатым тонким смехом такая же тонка да высока Годица, курноса да узкорота, что супротив них, в своей избе, без мужика жила. Шустро да весело вбежала в избу с приговорками щебетуха молодица Ягода, быстро окинув темным колким взглядом весь родовой стол да саму девицу-невесту. За ней чинно, но с довольной улыбкой, что позвали за сватов, вошел нарядный муж Венцеслав, что был когда-то другом жениху. Да и старая сгорбленная бабка Куманиха, что наговоры на младого Родиполка вела, теперь же была весела, суетлива. Словно сродница Родиполку, ласково говорила о женихе. Да позабыв о своей старости, бодро подхватывала приговорки молодых девиц. Вошел гордо в избу чернобровый Журба, названный батюшка младого богатыря, что по той зиме от Милы бездетной ушел да к матери Родиполка Любе пришел. Он-то ярко слово говорил, словно птица заливиста. Всем своим видом показывал, что был доволен, словно родный батюшка молодца. Мать Родиполка вошла, как и завсегда, светла, стройна, краса молодица, с толстою светло-пшеничною косою, что округ головы в одва оберта положена. Поклонились ей низко хозяева да невеста. Люба с теплотою взглянула, да и сама в ответ поклоном ответила. Хозяева, увидав, что угодили матери, довольны стали, разговорчивы, радостны. Нарядный младой жених Родиполк вошел в избу опоследним, тихо. Хоть и легкая улыбка была на его бледном, но красивом лице, но в глазах застыла тоска тихая.

Всех рассадили по лавам с новыми багряными коврами, что хозяйка-мать сладила по такому радостному случаю. Голосистые бабки младого жениха потянули за руку, да и усадили супротив девицы-невесты. Она мила, лицом светла, с тонким маленьким подбородком. Глаза-то ее ясные, блестящие, округ темными густыми ресницами обведены, а брови-то – словно угольком нарисованы, тонки да изогнуты. Толстая русая коса длинная, с красною лентою плетенная, по прямой спине ложилась, да до самых колен.

Весь вечор ту девицу сваты нахваливали без устали. А молодец же словно их не слышит, все на Чарушу смотрит. Родители Весна да Болислав, завидев то, матери молодца улыбнулись да головой кивать стали, что меж девицей да молодцем все сладится. А Чаруша – та глаз-то своих голубых блестящих на молодца не поднимает, а как посмотрит украдкой, так опять ярым румянцем зайдется. Да и как не заходиться-то ей при том взгляде его светло-зеленых глаз с темною окантовкою – пристальном, молодецком, но тихом, с печалью. Словно он тем взглядом искал в ней что-то тайное, прознать хотел скрытое ото всех, только ей одной ведомое. И раз от разу в них пробегал огонек, сверкали те глаза зеленые, словно он уже чего понял про нее, про думы ее, девичьи, наивные. Чаруша, вспомнив про сестру свою старшую, еще больше зарделась. И жалела молодца, и страшилась его инородного духу. Но все уговаривала себя: «То вины моей нет, что Миролада другим молодцом сбежала да женою тебе не стала. Я-то уж другою буду. То, видать, так и глядит на меня, словно не верит, что женою надежною буду». Оттого еще больше Чаруша зарделась, за себя да за свою сестру стыдясь.

Так невеста на сватанье в румянце сидела, все на богатыря глядеть боялась. Да и как на него, того молодца инородного, смотреть, когда он огненный, яркий, глаза-то враз ослепить может. И сидела та Чаруша милая, стыдливо поглядывала на молодца богатыря. Он-то на год младше ее брата Леля, восемнадцату осень после празднества Прощальницы встречать будет. Хоть и был приведен Родиполк свуянычихою Любою да вырос в деревеньке Сохте, нравы да обычаи древляничей с рождения знал, что жили здесь, но все ж инородный он был, чужеземный. Молодцы-то все деревенские волосами светлы али белы, пшеничны, а то и темно-русы, а в его волосах огонь блестит, чудный, извивается. Все те молодцы и братец ее Лель, волосы-то свои срезают, те вольно у плеч развеваются. А Родиполк-то этот все в косу плетет, словно поперек их нравам идет, свой гонор показывает. Но хоть и инородный он, красотою своею блищал, чудною, от всех отличною. Молодцы-то деревенские все лицом округлы, просты али тонки, румяны. А он-то – богатырь! Всем видный: и лицом силен, и телом. Но нет в том лице простоты пахарей, доброты конюхов, али суровостей ковалей. Красив он. Но какой – то чудною инородною красою. Белокож, упрям, остр, но с мягкостью в подбородке, укрытом рыже-золотистым пухом. Была в нем и открытость древляничей, хоть и сам он им не был. Брови его изогнуты, золотисто-огненные. Нос тонок, прям, весь в темных пятнышках- подарок от самого Ярила батюшки. Уста пухлые, материнские, бледные. Над ними легкий золотистый пух ложится в молодецкие усы. Из-за лет его младых была в том лице ранимость, а ежели его с улыбкой заметить, то становился он словно дитя малое. Но все ж в том лице более печали было, да закрывала она собою всю его красу.

Пролетел тот вечор сватанья. Сладили все родители да все обычаи соблюли – чтобы все правильно было, по нравам да по обычаям древляническим. Соединили из двух родов желто-золотые зерна, смешали все в родовой миске девицы Чаруши. А как вечор настал, так девица да молодец кормить тем зерном наседок стали, все зерно скормили, а те все склевали.

– Это все к добру, – говорили сватьи, знать, девица да молодец здоровьем богаты.

А как на небо темное взошел месяц, так девица к наседкам пошла да оттуда приплод принесла. Да не одно, а целых опять. Славили за то Верхоглядов, знать, род продолжится да детки будут. По конце вечора, с волнением, разрумянившись, поднесла Чаруша тот приплод в миске родовой молодцу Родиполку. Заволновались все, затихли. Ежели возьмет, знать, по нраву девица да невестой стала. А по осени уж женой будет. А ежели отказ даст, так и от приплода того откажется.

Родиполк стоял посередке избы, а Чаруша ему миску деревянную, расписную, с оберегами протягивала. И так она ему мила стала! Вспомнилась она ему возле леса с лукошком плетеным – она, шустрая, вмиг среди деревьев скроется. А после уж вернется, доверху грибы али ягоды сложит в лукошко свое да песни веселые напевает. Голос-то ее нежный ручейком переливается. Она легка, ступает, словно перышко падает, мягко да нежно. Невысокая, тоненькая, с узким пояском, сбегает она с пригорка да на пригорок, словно Лада младая.

Родиполк поклонился низко девице, да и взял протянутую миску. Все ожили, радостно зашумели, взвеселились. Невеста да жених рядышком сели на лаву за большой родовой стол. Братец Лель веселу песню затянул красиву сильным молодецким голосом, матери его поддержали любовно нежными голосами. Сваты и своими голосами запели, но уж грубее, более по надобности, чем от любови.

Вернувшись в свои тесны сени, Родиполк, в опервый раз за все месяцы, с самой Макуши-весны, что спал здесь, уснул, не печалясь, а даже с надеждою на свое мирное счастие.

Проснулся он, когда тихая бледно-желтая зоренька окрасила серо-синее летнее небо.

За малою зорькою, за своею доченькой, ступает батюшка Ярило, жаркое солнце. Оно, просыпаясь, по-утреннему мягко поглаживает своими руками-лучами темно-коричневую плодородную землю-матушку. А когда яро солнышко засветит в свою полну силу, то будет по-летнему жгуче да горячо. Ярило земельку да все живое: высокие сочные травы, малые низкие цветы, сплетенные промеж собою, кустарники да деревья с большими раскидистыми верхушками длинными ветвями – наделит своей целебной да чародейственной силою. Смарагдовая травушка да пестрые летние цветы, напившись той чарующей силы, сгодятся для праздника берегинюшки Лады да самого Купалы. По вечору будет празднование. Девицы безмужие нежными руками те цветы сорвут да в округлые венки-украсу сплетут, обвязывая лентами разноцветными, разными: тонкими али толстыми, а перевязавши, по реке пустят – свою судьбу примечать. А там река с Ладою судьбу-Вехоч призовут, сладят каждой девице свою.

Молодцы же ясные без дела не будут, девкам подмогу окажут. Поставят на пригорке, где капицы ладят, высокие сухие да толсты срубы в земельку-матушку, глубоко поставят, чтобы срубы те не упали да не качнулись. На срубах тех толстых узоры да символы свои сделают, выточат. А поставивши бревна большие, посядут в деревянные ладьи, цветами охранными украшенные, да и поплывут по малой речушке Оскло к другому бережку. Реченька та Оскло узкая да тихая, словно дитятко малое, рожденное от шумной и сильной реки Вольновой-матушки. Оскло та добрая, пускает всех по реке, за то благодарны ей люди, кланяются. Молодцы-то женихи тоже в своих ладьях кланяются да к тому бережку пристанут. Они на тот берег выйдут, а на пригорке свои хороводы выводить будут, лешего сторожить да не пускать. Ведь он, леший, может судьбу запутать, увести, да завести не туда, не на ту стежку. Молодцы тот берег стерегут, чтобы девицы-то свою судьбу встретили да Ладу с нею, ведь все от девок зависит: оберег мужьям, дитяткам да самой матушке-землице. А как завидят девицы, что молодцы на бережку том песни выводят да в хороводах ходят, так и станут венки свои пускать разные с цветами пестрыми. А по ноченьке они-то, девки, в белых рубахах с обережкой в воду речную ходят, судьбу с Ладою призывать да встречать. Женихи – молодцы сильные и смелые – вернутся с того бережку срубы поджигать, чтобы Мору-смерть отпугнуть да не подпускать к девкам да молодцам. А когда горят те срубы толстые да сухие, так и хороводы надобно водить вместе с девицами веселые, радостные, Вехоч-судьбинушку встречать. Она-то, судьбинушка, к печальным не приходит, потому как думает, что не ждут ее да не рады ей.

«Но то все по вечору будет, – думал младой богатырь, собираясь, – а по зорьке к водице надобно сходить, а после уж и к Возгарю-конюху, как и сговаривались».

Шел он мимо разных изб, высоких да низеньких. Деревенька его-то уже проснулась, хозяюшки занимались своею работою, ладили свои дела домашние, а мужички в огородах да на полях работали. Пришел он на пригорок, а там уж низинка, далее еще пригорок с березками малыми. Тот пригорок ему мил был. Любо ему было подле березок младых сидеть да на всю родимую деревеньку глядеть. А там уж, за пригорком, лесок малый, что людь Полесьем называет. А если же к Полесью тому подойти али в него не входить, а возле него пройти, то стежка сразу к реченьке выведет малой. В водице той зорька юная отражалась, купалась.

– Ежели в этой водице по зорьке золотой искупаться, то вдвое больше силушки прибавится, – учила прабабка Ханга младого богатыря с малых лет.

Держаться на воде да плыть, словно рыба, научил Родиполка прадед Всевласий, а вот слышать воду да говорить с нею научила его седая прародительница Ханга. Учила она его, что водица живая да поклону требует. Коли плыть да напиться надобно, то разрешения испросить с поклоном нужно. А вот когда умыться да искупаться, лицо свое да тело чистым сделать, так позволение требуется от водицы, надобно и хвалу совершить, чтоб водица та свою силу отдала да жизнью напитала.

Младой богатырь, скинув с себя одежды, поклонился водице да вошел в реку. Он поплыл, раздвигая воду перед собою сильными руками. Тихая теплая вода, покоряясь его крепкому, хоть и щуплому телу, мягко окутывала его ранней летней свежестью. Он чувствовал ее, словно свою новую жизнь, до конца не понимая ее, но радуясь тому. Искупался Родиполк, до того бережку плавал. А когда назад воротился, так Ярило-солнышко, батюшка, в полну силу светить стал да пригревать. Богатырь вышел из воды да опять низко поклонился, как учила его старая седая Ханга, за силушку, что дает живительна водица. А после-то самому ярому солнышку, Яриле, поклон сделал, как учил его прадед Всевласий, за жизнь, что дает тот всему живому. Одеваясь, завидел соседа, младого Леля, сидящего на пригорке. Обрадовавшись ему, подошел да сел рядом.

Лель поначалу тоже порадовался, но вспомнив, зачем пришел, тихим стал, унылым. Родиполк присел рядом, подметив, что сосед готовит разговор с ним. Лицо его, тонкое, напряженное, застыло, губы от волнения то и дело покусывает. Сам Родиполк с Лелем опервый говорить не стал, ждал, что тот скажет. Лель молчал, долго не решаясь сказывать то богатырю. «Что смолк? – думал себе Родиполк, поглядывая на молодца. – Сказывать все одно надобно, хоть и тяжко». Богатырь смотрел вдаль. А Лелю того и надобно. Ведь в глаза-то сказывать тяжко, а коли не смотрит своим пристальным взглядом, то все ж легче.

Лель сорвал травинку, мял ее в руках от волнения. Наконец тихо обратился к младому богатырю:

– Ненадобно тебе идти на то Купало по вечору. – Украдкой поглядел на Родиполка, тот не шелохнулся, только чуть блестели золото-огненные, по-девичьему длинные ресницы.

Младой сосед обрадовался, что ссоры из того не вышло.

– Ты-то не серчай, – успокаивал он богатыря. – Пужаются тебя да силушки твоей парубки, в ладью с тобою не сядут.

Богатырь мягко взглянул на Леля, словно тот ему ладное сказывает. Хоть и подивился тому сосед, но от духу его отлегло. Вот и сладил все, думал тот, а то ведь не празднество было бы, а сплошна рассора.

– Но ты не бойся, я-то за сестрицею пригляну, – твердо добавил Лель, чтобы Родиполк не поменял свого. Хотел было что-то еще добавить, но смолк, видя, что богатырь встал да уходить собрался.

– Идти мне надобно, – не оборачиваясь к младому соседу, тихо произнес богатырь. – Обетницу я Возгарю дал, что лошадей его по зорьке выведу. Уж, небось, и ждет меня.

Родиполк не стал ждать Лелева ответа, спустился с пригорка к низине, а там – на тропку, мимо леса, далее уж и деревенька завиднеется и опервая изба Возгаря-конюха.

Младой Лель, глядя на тонкого, но крепкого Родиполка, все печалился. «И хилым быть туго, и могучего все пужаются».

Конюх Возгарь, как и говорил Родиполк, уже ждал его. Вместе они открыли большие ворота, стали выгонять лошадей. Сильные животные были разные: отри младые кобылки с крепкими ногами и сильными спинами в серые большие лапты, почуяв свободу, понеслись опервыми, развивая темные серые, почти черные гривы да длинные хвосты. Следом за ними, все норовя обогнать матерей, поскакали темно-бурые жеребята с острыми ушами и редкой гривой. За ними следом, не так резво, но еще твердо и сильно, спешили одве немолодые, но еще жилистые светлые кобылки, которые нравились богатырю больше всех. Он повел их на пригорок, что возле речушки. Там трава сочная, свежая, насытит лошадок, а водичка теплая – напоит. А молодым будет где порезвиться. К вечору он повел послушных лошадей назад к Возгарю. Но в избу свою возвращаться не спешил, все у конюха работу находил: то лошадок чистил али стойло, а то и просто рядом сидел на сене.

Завидев то, Возгарь, гладя серу лошадку, завел разговор с Родиполком.

– Али, молодец, на Купало не пойдешь?

Тот молча покачал головой.

– Эхе-хе, – вздохнул Возгарь, от того показавшись Родиполку совсем старым. Стариком он не был, а более мужалым, хоть и совсем с седою бородой.

– Знать, не пойдешь на Купало, – опять повторил Возгарь, садясь подле Родиполка на сено.

– Знать, не пойду, – подтвердил сухо богатырь.

– Могуч ты, сильнее всех в деревеньке будешь, оттого и боятся, – не глядя на молодца, сказывал конюх.

– Сторонний я, – вдруг, неожиданно для самого себя, горько вымолвил Родиполк. – Везде сторонний.

– Видно, с Журбою так и не сладились, то по тебе знаю. Коли ладно было бы, ходил бы ты с ним в поле раздольное. А то ко мне ходишь, – подытожил Возгарь. – Но то и ладно, – вел дальше конюх, – мне подмога надобна, у меня-то все девки породились, сына нет, а внуки еще малые. Я без тебя не справился бы, умаялся. А у тебя все в руках спорится, ладится. Но и тебе роздых нужон, поди к себе, поди. Да уж позавтрешнему приходи, я ждать буду.

Глаза богатыря ожили, засверкали:

– То и мне по нраву, приду я, приду.

Стемнело. Возвращаясь к себе в родовую избу, богатырь заслышал ласковые девичьи песни. На миг остановившись, закрыл глаза. Пели чудно, слаженно, словно одним голосом, но с разными яркими переливами. Родиполк тоскливо вздохнул да побрел далее к своей избе.

Темну весть о хвори Чаруши поутру принесла Родиполку его мать Люба. Жених засобирался к невесте. Да мать не пустила:

– Захворала невеста, – сказала, махнув рукою, надеясь, что хворь отступит. – Тебе ходить не надобно, негоже жениху невесту свою хворою видеть, – повторила мать сыну слова Болислава.

Родиполк сдвинул брови, хотел воспротивиться, ведь он-то знающий, излечить Чарушу может. Мать стала мести избу, отвернувшись от сына, хоть и чисто там было. Чуть пометя, бросила, на сына посмотрела жалостливо:

– Не ходь туды, – просила, – не ходь. – Весна уж Куманиху позвала. То бабка и сладит. Не ходь, сынок, – умоляла мать.

Родиполк вышел на крыльцо, мать за ним. Схватила его за руку да не отпускает. Богатырь в полуоберта матери хмуро ответил:

– Не пойду туды – к Возгарю пойду, лошадей чистить.

А мать все руку не отпускает.

– Не пойду, к конюху иду. Обет давал, что приду.

– Ну, то поди к Возгарю, поди, – ласково Люба уговаривала сына, хоть он и сам направлялся туда. Материнское сердце успокоилось, обет дал – знать, выполнит. Проводила она его за самые ворота, а уверившись, что тот к соседям не пошел, вернулась назад, в избу.

Родиполк послушно ушел. Да и что было делать? На своем стоять? Ссору? Не надобно того. «Ведь и так я матери обиду делаю, коль с дядькою Журбою в ругани. Ясно ж ведь, не сама то придумала, а Болислав наученье сделал. А ему перечить не буду, ведь Чаруша невеста мне, дружкою еще не стала».

Наступила черна ноченька. Неспокойна она была для жениха: не к добру то это, не к добру… В избе Болислава было тихо. Все заснули. Брат Лель на печи. В светлице на широкой лаве подле оконца да на перине мягкой лежала бледна Чаруша. Рядом с нею, сидя, опустив голову на широку грудь, заснула стара Куманиха. Только матери Весне, как и Родиполку, не спалось. Все их та черна ноченька тревожила.

Вздохнула тяжко мать-хозяюшка да тихо вышла в клети, взглянула на мирно спящего, уже совсем седого, но еще крепкого мужа. Отец-батюшка в прохладные клети ушел, чтобы помехой не быть. Вид мирно спящих детей да мужа немного успокоил ее дух, она на пальчиках, крадучись, пошла к себе в горницу. Только под саму зорьку Весна забылась неспокойным сном. Но мать-родительницу не обманешь. Чует она беду! Чует! Духом своим материнским, нежным, ласковым. Чует! То и случилось. Этой смоляной, задушливой, неспокойной ноченькою тихо, словно уснула, умерла их младша дочь Чаруша.

Ранним утром, не дождавшись яркого солнца, Весна приступила к Чаруше. Глянула, а у той аж губы посинели. На колени упала мать Весна, заголосила, запричитала, аж соседи то услыхали. Вбежал босой отец, потемнел лицом. Заскрежетал зубами соскочивший с печи младой Лель. Еще больше сгорбилась стара бабка Куманиха, посерела. Вбежал в их избу дядька Журба, да и все понял. Умерла та Чаруша, умерла. Забрала ее дух с собою Мора-смерть, забрала, увела…

День прошел, словно большой птах пролетел. Раскинул крылья свои огромные, закрыл деревеньку малую печалью. Все только и судачили, друг дружке сказывали, что о младой Чаруше да ее смерти. Старая, сгорбленная бабка Куманиха, опираясь на свою палку, ходила по всей деревеньке да всем о том сказывала. Видя издалека молодицу али встречая девку али пышнотелу бабу, то и рассказывала. Они охали, кивали. А после уж и сами все разносили, тихо, оглядываясь, словно хотели, чтобы про то никто не ведывал.

– Слыхивали, Чарушка-то умерла опосля Купалы…

А некоторые уж и припомнили младую Милораду, что от жениха сбежала, да и свое прибавляли.

– Чарушка-то умерла, – тараторила щупла, остроноса Кутра, наклонясь к уху седоволосой пышногрудой Рады, – видно, не простили Ярило да Макуша их род.

Та молча кивала, соглашалась. А там уж бежала к себе в избу поведать матери да сестрам. А те уж после сами-то все дальше говорили:

– Весну да Болислава Ярило наказал за дочь старшу, Милораду-то непутевую.

Младые девицы ойкали да свое вспомнили, наклонясь к друг дружке, свое говорили:

– Чаруша-то на Купало свой заветный венок плела. А как стала она по реке пускать, так он и утоп, ко дну пошел. Он-то, венок ее плетеный, вышел округлый да большой. Тяжелым он был, не смогла его речушка донести на водах своих нежных, вот он на само дно реки ушел, сгинул.

– А рубаха-то ее, – девица-подруженька сказывала, кивая, – до самого полу была, бела да чиста, вышить-то свою обережку по краю алой ниткою не поспела, не сладила себе добру судьбинушку.

– А она все невесела ходила, словно чуяла, что сгинет, – заплакавши, сказывала другая, самая младшенька, с тонкою косицею Росичка. – А молодца-то, жениха ее, на купальнице не было. Не плавал он в ладье деревянной на тот берег с младыми красенями, не выходил на бережок, не сторожил, хороводы не водил. Не ставил он того сруба сухого да не поджигал. А она-то, она-то, горемычная, свой хоровод не водила. А их надобно водить, веселые, радостные, Вехоч-судьбинушку встречать. У Чаруши и хоровод не случился, не пела она, не веселилась, не услаждала своими звонкими да радостными песнями саму Вехоч-судьбинушку. Не радовалась встрече с судьбою своею, словно чуяла, что та к ней и не заглянет. То все так и вышло.

Досудачились до того, что самого молодца-жениха во всем обвинили, даже в смерти невесты. Стара Куманиха повеселела: знать, ее вины нет, что Чарушину смерть проглядела. Стала те сказы старуха всем рассказывать с новою силою.

Не первый раз в эту деревеньку, малую Сохте, приходила Мора-смерть. Забирала она с собою к прародителям разных младых девиц да молодцев, кого себе приглядит. Людь древлянический, что жил там, уж и свыкся с тем. Но смерть младой невесты для всех деревенских новой была, другою. Девица по нраву всем была, жалели ее. Да пристальнее на самого молодца смотреть стали. Рассмотрели в нем ведьмака черного, что младых девиц для самой Моры-смерти подыскивает. А как подыщет, так и женихаться идет, а девицы те умирают. И словно видел людь его до зорьки, по ночи, за делами страшными да колдовством черным. А потому и ночь та, гибели невесты младой, черною была. А после все сошлись, что Родиполк тот – ведьмак, а потому сам смерть призывает. Не может он мужем быть, а только безжоным. И что от него всем девкам смерть грозит. Только Милораде свезло, сама сбежала. А Чаруша вот не спаслась. Потому и отвернулась от них Лада-Верхоглядка, да и сам Купало – не глядят вовсе, все они знают. И о колдовстве молодца, и о его черном ведьмачестве. Стара бабка Куманиха, что была знахаркою в деревеньке до прихода прабабки Родиполка Ханги, все жалела девицу младую, а на того младого богатыря рукою костлявою показывала ненавистно.

Шумела деревенька, летели темные вести, разнося горьку печаль от одной избе к другой. Людь все Чарушу вспоминал, жалел. Люба всем она была своею красою да добротой. И жениха ее, красна молодца Родиполка, вспоминали, да только не жалели его, а наоборот, бранили, но тихо, чтобы тот не слыхивал. А то ведь как узнает, так и в бой кинется со своим мечем стальным, заговоренным. Потому что он не только ведьмак, а еще и богатырь сильный. Супротив него ни один молодец не пойдет, все они слабые, хилые. А Родиполк-то одною рукой ораву разбрасывает.