– Я спрашиваю, кто вожаки этих беспорядков?
– А, вот оно что, – будто бы спохватился бурмистр. – Сам голова казачьей общины Долгаль шум поднял вместе с отцом Дионисием, а с ними Кириенко Харитон да кузнец Руденко, и еще этот старообрядец Сковпень. Вот они больше всех воду мутят, они самые главные вожаки и есть. Да вот еще Терещенко, совсем дряхлый старик, еле ходит, а все туда же норовит.
– Постой! – оборвал его Ханенко. – Руденко – это тот кузнец, что на пожаре погорел вместе с нашими холопами?
– Да, он самый. Вы ему тогда еще помогли хлебом да бревнами на дом.
– Вот оно что! – удивился помещик.
Решение схода не на шутку испугало Ханенко. Подумать только, какое-то быдло посягает на его кровное. Что же случилось? Что же это делается? Задавал он сам себе вопросы. В иные времена, когда он был молодым и сильным, они робели перед ним, при упоминании одного только его имени содрогались, а теперь разгулялся народ, забыл шляхту, когда она здесь безраздельно господствовала.
Кто об этом помнил, давно отдали богу души, а молодые, может, и не знали. От переживаний заболела голова. Помещик не находил себе места. Он бесцельно ходил по комнате, то и дело перекладывая на столе пожелтевшие бумаги с сургучными печатями.
В кабинет вошла жена, низенькая полная женщина в полинялом ситцевом халате. Вальяжная и безразличная ко всему поза мужа, развалившегося в кресле, могла обмануть кого угодно, но только не ее. За много лет совместной жизни она точно знала: если муж кружит по кабинету, значит, у него неприятности. Она убедилась в своей правоте, увидев его бегающие глаза.
– Я хочу поговорить с тобой, а то хожу как неприкаянная. Все вокруг только и шепчутся. У нас что-то случилось?
Помещик замер и понуро опустил голову:
– Случилось.
Выслушав его рассказ о сходе в Дареевске, она от неожиданности захлопала своими большими глазами и опустилась в кресло, прикрыв полами халата голые колени, тяжело вздохнула и, взглянув на мужа, зашептала тонкими дрожащими губами:
– Вот так казачки! Так ты же им помогал после пожара?
– Помогал.
Она достала из кармана халата платок, промокнула глаза и зашмыгала носом:
– Обидно! Вот неблагодарные.
На ее раскрасневшемся лице выделялись темные глаза. Подперев подбородок пухлой рукой, она внимательно смотрела на мужа.
В кабинет вошел молодой человек лет пятнадцати, это был единственный сын Ханенко Василий. Молодое, дышащее здоровьем лицо сияло улыбкой, большие серые глаза светились ребячьим задором:
– Папа, у нас что, бунт на корабле?
– Да, сынок! Только что здесь смешного? – спросил он неожиданно строгим голосом.
Юноша сконфузился и замялся, не зная, что ответить. И так и остался стоять, глядя растерянно на отца.
– Видишь ли, – пробормотал он, – я не хотел тебя обидеть.
Иван Николаевич подумал, что парень ни в чем не виноват, невольно улыбнулся и вдруг посмотрел так, будто хотел сделать нравоучение:
– Но ты имей в виду, всякий бунт усмирять надо. Властно и жестоко.
– Да, я согласен с этим, – ответил молодой человек, глядя на отца в упор.
Ханенко раскурил трубку, встал и, не говоря ни слова, пошел во двор.
В дверях конюшни выросла фигура конюха Игната. Это был человек невысокого роста в изношенной холщовой одежде, его черные с проседью волосы выглядывали из помятой валенки[2 - Валенка (еломок, ермолка) – мужской головной убор из валяной овечьей шерсти. Валенка была высотой около 15–18 сантиметров и сужалась кверху, с плоским, округлым верхом и отогнутыми, прилегающими к тулье полями: «Русский традиционный быт». Энциклопедический словарь. – 2003]. В густой взъерошенной бороде запутались остья ржи. Он же следил за псарней, в которой обитали более десятка гончаков для охоты.
Игнат, взглянув на помещика, поклонился:
– Плохие вести, пан? – с сочувствием спросил он, переминаясь с ноги на ногу.
– Не твое дело, – отрезал Ханенко. – Ты лучше усадьбу обойди, да смотри мне, чтобы все в порядке было.
Конюх услужливо поклонился, кашлянул в кулак и быстро вдоль забора удалился с глаз долой от барина.
Последний меж тем размышлял вслух:
– Как же быть? К кому обратиться? Похоже, только исправник может помочь. Нужно срочно ехать в уездное управление.
Зайдя в дом, пан в задумчивости еще долго стоял у окна. Луна заливала светом двор и освещала старую яблоню. Ее сажали они вместе с отцом, когда Иван был еще ребенком. Всю свою жизнь он заставлял прислугу ухаживать за ней. Перекапывать и сдабривать навозом приствольный круг, аккуратно обрезать сучья. Но время не щадило дерево, часть ветвей засохла, зимой под снегом мыши безжалостно грызли кору. Он любил эту яблоню, она была памятью о его отце, а также его детстве и молодости.
На следующий день, встав рано утром после бессонной ночи, Ханенко приказал кучеру запрягать и, наспех позавтракав, отправился в уезд к исправнику.
Кучер усердно гнал лошадей, и кибитка пана ехала довольно быстро. Возницу же звали Петром, это был плотный, остриженный под кружок мужик, верой и правдой служивший хозяину. Ханенко всегда брал его с собой на охоту, и там кучер был на равных с помещиком. Сидел за одним столом, да еще и водки выпивал. Пан его звал Петрухой, хотя присущая тому внешняя солидность более чем гармонировала с его полным именем – Петр Георгиевич.
Василий проснулся, ярко светило поднимающееся над лесом солнце. В доме было шумно. Горничная, улыбаясь и что-то мурлыкая себе под нос, сообщила:
– Ваш папенька вроде как в уезд уехал.
Василий всегда радовался, когда отец куда-нибудь уезжал, как, впрочем, и вся домовая челядь, потому что суровость и постоянное внутреннее раздражение пана пугали окружающих. В любую минуту он мог вспыхнуть и накричать на человека за малейшую провинность. Неудивительно, что после сообщения горничной им овладело чувство легкости.
– Зачем он в уезд поехал?
– Не могу знать, барин, – ответила, пожимая плечами, девушка.
Василий быстро оделся и вышел во двор.
День был ясный и светлый, после недавнего дождя ярко зеленела трава, под крышей летали ласточки в заботе накормить птенцов. За плетнем на поле паслись сытые и лоснящиеся на солнце лошади. В это время во дворе никого не было, люди были заняты работой.
Из полуоткрытого окна кухни доносился аппетитный запах жареных котлет.
– Василий! – раздался из окна столовой громкий голос матери. – Иди завтракать.
За столом он с беспокойством спросил ее:
– А что, правда казаки хотят нас разорить и по миру пустить?
Мать недоуменно посмотрела на сына:
– Какие глупости ты говоришь, – и, тяжело вздохнув, продолжила: – Твой папенька не позволит кому-либо разорить нас, даже не думай об этом. У него сила и власть есть, чтобы найти управу на завистников и бунтовщиков.
3
На крыльце уездного управления стоял невысокий сутулый человек в зеленом сюртуке. Помещик от неожиданности вздрогнул. В незнакомце он узнал соседа, пана Миклашевского.
«Интересно, по каким делам он тут околачивается», – подумал Ханенко. А подойдя ближе, поздоровался.
Миклашевский сдержанно улыбнулся, уважительно кивнув.
У него было гладко выбритое болезненное желтое лицо.
– Погода нынче прекрасная, – протянул он, внимательно разглядывая Ханенко. – Кататься изволите?
– Да помилуйте! – возмутился помещик. – Не до развлечений мне.
– Наслышаны о ваших неприятностях. Что ж вы, батенька, хотели – половину губернии споили. Вот народишко и поднялся на дыбы.
Глаза Ханенко забегали, потом налились кровью, и он сжал кулаки. Миклашевский же продолжал:
– Торговали бы маслом да молоком, и проблем бы у вас не было.
– Милостивый государь! – раздраженно проговорил Ханенко. – Позвольте вам дать совет: не суйте свой нос в чужие дела!
– Ну, как хотите.
Резко открыв дверь, Ханенко вошел внутрь.
Широкоплечий, приземистый, страдающий одышкой исправник сидел за большим столом и пил воду из глиняной кружки.
– Спивается народ! – с укором промолвил он, тяжело дыша.
– Да и черт с ним. Тебе-то какое дело до народа? Казну государеву наполнять нужно, а народ никуда не денется. Вон на Крымской войне сколько людей погубили, от водки столько и за десять лет не умрет.
– Так-то оно верно, но не по-христиански.
– На вот тебе, Федор Петрович, подарочек, – с ухмылкой произнес Ханенко и сунул в руки тому сверток с ассигнациями, завернутый в холщовую тряпицу.
– Благодарствую, Иван Николаевич! – бодро вскочил исправник и крепко сжал руку помещику.
4
Анна долго сидела на лавке, прикрыв глаза, думала она про сыновей, про снох, про внуков. Потом медленно поднялась и подошла к киоту. Она молилась и просила Богородицу, чтобы наставила их на путь истинный, не дала сотворить плохое. Просила поспособствовать в том, чтобы сыновья и снохи меж собой не ругались, а еще – в том, чтобы все труды, на которые они с Харитоном жизнь положили, не пошли прахом, а наоборот, приумножились.
Какие еще могут быть думы у матери?
Скрипнула дверь. Вошел Харитон, держа в руках уздечку.
– Ума не приложу, что с ним делать? Я его ругал, Василий бранился с ним, на сходе выпороли прилюдно. Ничего не понимает… – горько вздохнул он.
Анна вздохнула так же тяжело, но попыталась утешить мужа:
– Ну не все у нас плохо. Старший-то сын работящий, хозяйство на нем держится, Иван от него не отстает. Вот младший попал в лапы сатаны, и ничего с ним сделать не можем.
Она скорбно покачала головой, в недоумении развела руками и села на лавку.
Лицо Харитона приняло озабоченное выражение.
– Да, женушка, – он сглотнул слюну, чтобы смочить возникший ком в горле. – На все божья воля. Родила их одна мать, росли в одной семье, да вот только в одних детях находим утешение, а в других – печаль.
– Да, распустился сынок.
По лицу Харитона покатилась слеза, он хотел что-то сказать, но только опустил глаза в пол и вышел из хаты. Постоял еще некоторое время за дверью, покачал в раздумье головой и проговорил:
– Не теряй меня, Аннушка, пойду я к богомолу, надо мне шкуры овечьи, как-то спихнуть.
– Дома ли хозяин? – спросил Харитон, войдя во двор к Федору Сковпню.
– Пречистая Дева Мария! – всплеснув руками, от неожиданности вскрикнула Ефросинья. – Максимка, зови отца, скажи, сусед дядька Харитон пришел.
Максим железным резцом вытачивал круглую чашку из липовой заготовки. Младший брат Антон вертел колесо, приводя в движение болванку. За ним внимательно наблюдал сын Максима – Гришка. Они всей семьей делали посуду: чашки, плошки, блюда. Работать на таком станке много сил и смекалки надо.
Здесь же Ефросинья красила изделия. Это была невысокая худая женщина с черными как смоль волосами, которые она укрывала платком. Рукава ее полотняного платья обычно были закатаны до локтей, обнажая узловатые руки с синими жгутами вен. Эти руки и кистью ловко орудовали, и младенцев укачивали…
Заметив пришедшего, Максим остановил станок, поздоровался и вмиг скрылся за углом дома.
– Кого там нелегкая принесла? – донесся тут же раздраженный голос Федора.
Сын приглушенным голосом пытался ему что-то объяснить.
Вскоре из-за угла показался сам хозяин.
– Кажись, ты на ярмарку собираешься? – спросил Харитон.
– Кто ж табе уже донес? – насупив брови и глядя исподлобья, отозвался Федор. А оглянувшись на станок, сварливо сказал: – Сын, ты почему болванку криво зажал?
– Сейчас, тятя, поправлю, – отозвался Максим.
– Ну вот что с ним делать, хоть кол ему на голове теши, все по-своему норовит сделать!
Было в Федоре что-то раздражающее, неспокойное, он то и дело нервно теребил свою рыжую с проседью бороденку, хмурил брови.
– Уж коли ты в Стародуб едешь посуду свою продавать, просьба у меня к тебе будет, – сказал Харитон.
– Какая?
