Светлана Нина "Темнеющая весна"

Темнеющая весна
Светлана Нина

Что произойдет, если декабрьское восстание и НЭП сольются в эпохе хождения в народ? И уже невозможно будет сказать, в каком из времен произошло убийство молодой нигилистки, потрясшее весь Петербург.

Светлана Нина

Темнеющая весна

Если только все захотят, то сейчас все устроится.

Достоевский

Кто-то влез на табуретку,

На мгновенье вспыхнул свет,

И снова темно.

Летов

1

«Это вообще я или не я?», – гулко стучало в голове Анисии, пока пальцами правой руки она пыталась опереться о стену с освежающим цветочным орнаментом. Навязчивая параллель со сказкой братьев Гримм пробуждала какой-то антикварный ужас. Будто и ее подменили, как умную Эльзу, оставив ее недособой в разных дворцах, хижинах и каютах.

Комната была обсыпана золотистыми пятнами. Продолговатую перспективу полумрака прерывали женщины, словно материализованные из лучших русскоязычных трудов. Запакованные в юбки, собирающиеся сзади. Анисия чувствовала некоторый дискомфорт нахождения здесь, впрочем, как дискомфорт где угодно в людном месте. В то же время она неотвратимо понимала, что это ее мир. Через несколько секунд сверхъестественное ощущение окончательно отступило.

– Мы должны трудиться, мы должны думать в первую очередь о благе общем, – озарился героическим диалогом статный молодой человек поодаль. – Недаром же русское сердце живет прежде всего идеей, а уж потом денежным интересом!

Зал одобрительно загудел, привел в движение лощенные блики волос. Всем было лестно слушать о себе, пусть даже в связи с уравниванием размытой нации. Одурманенные гаданием на собственных характерах, собравшиеся готовы были простить габаритные несостыковки обезличивания.

Анисия с волнующей теплотой припомнила необычные, для многих эпатажные детали своего брака с этим господином. Брака, словно уже приобретшего какой-то полулегендарный оттенок.

Опершись о буфет, Павел перебирал пальцами застегнутые пуговицы жилета и поводил головой, словно пытаясь увернуться от высокого воротника. Он восхищал пронырливостью, с которой совершал недоступные для Анисии ритуалы изъявлений будто бы необязательных симпатий, приносящих свои плоды. Изнеженность затесалась где-то в янтаре его глаз. Собравшиеся сегодня ради очередного необременяющего вечера посреди вычурных петербургских интерьеров взирали на него с привычным одобрением единой общности, попахивая испражнениями духов. А тела, испещренное болезнями, которые еще не научились лечить, втискивали в плотные слои замызганной ткани. Будто поблескивания моды могли отвлечь от факта всеобщей обреченности.

– Ваша жена удивительно молчалива, – вымолвила Инесса, беззастенчиво играя глазами и будто не замечая, как низко расположился квадрат ее декольте.

– Потому что вы не затронули тем, которые ей были бы интересны, – в той же манере отвечал Павел, даже не пытаясь скрыть направления своего взгляда.

– Неужто мы и не интересны!

Инесса Гриф, жена очередного высокопоставленного чиновника, была достаточно напористо – рассудительной для того, чтобы Анисия на ее фоне показалась неопытной девчонкой, вдобавок какой-то нелюдимой. Невысказанные мысли Инессы о ней нервировали Анисию, а ее тщеславие восставало против нелестного портрета в чьих-то глазах. Ей претило, что это за подгнившим добродушием может уловить и Павел. А вдогонку подступала досада, что Инесса с полувзгляда, с порога возвела между ними неосязаемую стену. Для Анисии, свято верящей, что о широте человека стоит судить по числу людей, которыми он очарован, подобная холодность выступала почти кощунством.

Но когда Инесса начинала перемещаться между шумными манекенами, ее напыщенность растворялась в какой-то лишающей примятой походке. И у Анисии закрывалось желанное подозрение, не является ли апломб Инессы наигранным, пусть и убедительным. Подозревая, какими изворотливыми методами делалась карьера в Империи и сколько человек недополучили свой кусок для обеспечения чьего-то взлета, Анисия кривилась, когда здоровалась с четой Гриф. Муж же Инессы и вовсе вызывал в ней тучные, неспокойные наплывы. Щит их благосостояния будто бы был для них неважен, естественен. Надежно установлен половинчатостью крестьянской реформы и запаян горько-меткими сказками Салтыкова-Щедрина.

Но все это, наверное, было бы неважно, если бы Инесса не была падчерицей отца Анисии. Известнейшего писателя, законодателя мыслей, рьяно переживающего о судьбах Родины Антанта, исписывающего страницы о несчастной доле крестьян и никак не улучшившего жизнь ни одного своего холопа. Его смелейшие эксперименты с запретными дотоле темами будоражили общественность и доводили ее до исступления, до бойкота, до отрицания и повального подражательства. Чего стоила только повесть о том, как отец ради женитьбы на новой женщине позволил малолетней дочери поплавать в озере ночью… И не спас ее, когда она кричала, думая об унаследованном ей недавно капитале. Общественность захлебывалась и наперебой утверждала, что гений писателя безграничен, ибо метания отталкивающего героя, не лишенного мужского шарма, перебитые жаждой обогащения и сладострастием, описаны чрезвычайно смачно.

Про самого же автора что только не печатали. Анисия морщилась всякий раз, когда ей напоминали об отце и о скандальной, трагической истории их с матерью расставания, после которого та не прожила и года. И вот теперь Анисия на необременяющем приеме встречает его названную дочь, которая к отцу ближе, чем сама Анисия, родная кровь! Которая девочкой жила с ним, пока Анисия терпела буйный нрав и несовместимые полюса Верховой, своей тетки и воспитательницы.

– Если не интересна даже древняя аристократия, – вонзила Инесса неодобрительно спустя секунду всех этих измышлений в голове Анисии, – я просто не знаю.

Павел, чей отец сделал состояние на мануфактурах, благоразумно окунулся в фужер.

Но Анисия встрепенулась, вдруг четко разобрав каждое слово в бесконечном разговоре, который обычно предпочитала не слышать. Ощетинившемся взглядом она вперилась в прозрачные бриллианты Инессы, с досадой поняв, что не разбирается в них. Слетело фантомное сожаление, что этот похвально выносливый организм (способный переработать за вечер не одну бутылку белого сухого) вынужден существовать в упаковке глазенок своего века, не обращая внимания на гниющий душок от института семьи. Мелькнула мысль, что кому-то в этой духоте становится тепло, пока она рисует себе трагедии безысходности. Хорошо еще, что с Павлом у них существовал невысказанный вслух сговор о необременительности их семейной жизни, которая, по мнению Анисии, вовсе существовала лишь для прочих, обращающих на нее чрезмерно пристальное внимание.

И тут же вновь распухла обида на Инессу, не подающую вида, что они своеобразные родственницы. Разумеется, она прекрасно знала об этом, как и о том, что связывало Анисию с Алешей, родным братом Инессы.

Впрочем, Анисия, стремясь возмутиться неприязнью к ней Инессы, не смогла распалить в себе это попранное чувство. В глубине души она даже одобряла Инессу за такое поведение в свою сторону. Но признаться себе в этом значило возродить боль воспоминаний. И она подавляла эти позывы, нацепляя на себя в ответ всю возможную беспардонность.

– Древние аристократы преуспели на том, что отняли все у земледельцев, – ответила Анисия, молниеносно пережевав все эти соображения и выводы.

Павел выверено рассмеялся, рыща, чем замазать бестактность жены.

В университетской среде студентки не привыкли сдерживаться. То были годы огромной честности перед остальными. Честности, а, значит, и уважения. Анисия всегда с нетерпением ждала будущего, как в детстве выжидала первый снег. Будущего, в котором рассеется выматывающая необходимость приспосабливаться к непобедимой иерархии, к универсальным ямам классических отношений. Чтобы не хотелось больше из месива бытия выпрыгнуть в лес, избегая мнений тех, кому виднее.

Инесса сделала вид, что не удивилась резкости Анисии.

– Что же, человек в наше время уже и не может честно заработать состояние, чтобы не быть обвиненным бог знает в чем? – отозвалась она продолговато.

Анисия почувствовала себя неказистой под вросшим дружелюбием этих сливовых глаз. В них ей чудилась смешинка, ведь Инесса присвоила не только отца и Алешу, которые принадлежали ей семейными узами. Она и к ее курьезному, но все же браку протянула свои костлявые руки.

– А крепостным вы что посоветуете? – спросила Анисия почти простодушно.

Инесса приспустила уголки своего внушительного рта.

– Ах, вот вы к чему клоните… – проскрежетала она. – Вы, видно, считаете, что я должна испытать угрызения совести, если родилась богатой? Что же вы мне предлагаете? Пойти в народ в рубище? Но не фиглярство ли это?

– Это в любом случае останется фиглярством, потому что и без гроша у вас останутся образование, манеры, выговор – весь скарб прошлой жизни.

– И что же?

– Я лишь хочу, чтобы вы слегка отвлеклись от упоения своим и чужим успехом.

Инесса смешанно рассмеялась, всячески демонстрируя, что Анисия перешла черту наглости.

Но Анисия неугомонно продолжала:

– Просто признайте, что вам просто повезло родиться в правильных семьях, а другим нет.

– Что ж, подобные суждения мне чужды! Если мы родились богатыми, значит, мы были достойны этого, – протрещала Инесса. – Сколько раз я уже слышала подобное от обделенных жизнью… Которым остается только зависть. А этих… Мне не жаль вовсе! Ленивых, пьющих…

– Особенно династия Морозовых – ленивая и пьющая!

– Вот видите! – зацепилась Инесса. – Вы же сами себе противоречите. Если смогли Морозовы, значит, не так плоха монархия.

– Это исключение… – с досадой обронила Анисия.

– Но кто виноват остальным, любезная Анисия?

Анисия гадливо выслушала это. Она знала рычаги, на которые нажимали в знатных семьях. С детства Инесса как аксиому воспринимала утверждение, что она – представительница экстраординарной, едва не богом избранной семьи. Обструганный образ охотницы за восторженными записями в альбом никак не лепился на живую хваткую женщину.

– Виновато отсутствие свободы, быть может? В первую очередь свободы подумать, что возможно что-то помимо скотской работы и размножения.

Она ожидала, что здесь Инесса свернет в аргумент, что в свободе люди становятся подонками, и почти потирала руки от удовольствия.

– Нам с детства только и талдычили, как наш класс во всем неправ и должен испытывать вину каждый свой вздох. И, знаете, что? Это только еще больше отдаляет нас от тех, перед кем мы виноваты. Уравниловка не работает, милая Анисия.

Дальнейшие салонно-журнальные изобличения прервал Павел, все безуспешно порывавшийся вставить словечко в перебранку и, наконец, преуспевший в этом.

2

Анисия наблюдала за продолжающимся ломаньем этих двоих. Горечь, что не может так же, в конце концов сожралась недоумением, как можно настолько оголтело высказывать свою физическую заинтересованность чужим телом. Загрязняла ей роговицы и подневольность положения Инессы, которое та то ли не осознавала, то ли с которым изначально смирились. А Павел и прочие вовсе действовали так, будто и Анисия, и Инесса имели собственные паспорта, а не были унизительно вписаны в паспорта своих мужей.

Во время необязательных улыбок и кивков, свидетельствующих, что она вовлечена в чуждую болтовню, Анисия все думала, что происходящее наполнением быть не может. Удушающее счастье отсутствия. Отсутствие стесанных ступней апреля с загибающимися от усталости пальцами ног. Нарезы чаепитий по расписанию… Прерываемые потрясениями империи, создаваемыми, как и комментируемыми, от точно такой же страшащей тоски.

В двадцать два года лица, устремленные на величественность Монблана, но думающие только о России, поразили уникальностью. А в двадцать восемь оказались ужасающе типовыми, а взгляды их почерпнутыми из одних и тех же источников. То, что бывало целью и смыслом в двадцать лет, сегодня вызывало лишь отголоски спазмов по утерянному. И не было больше неистовой пляски парадоксов с непокорным умом Алексея, запертого в унылой тужурке семинариста и послушного сына. Не было и слегка страшащего буйства Полины, умеющей переполнять собой комнаты. Из видимой пустоты друзья ее юности умели выуживать на свет жемчужины подлинного воодушевления, сулящего очарованные дали. И протягивали ей, не требуя платы.

Странно… сама Анисия была тогда менее счастливой, постоянно надо всем тряслась, робела и публично опасалась высказывать то, что ей казалось, будто она думает. Но была более… сочащейся, словно слепленной из природного материала. Находящей благоденствие в магической открытости миру, зацепке за сознание других. Более восприимчивой к малейшим изменениям черничной грозы.

Отчего собравшиеся сегодня говорили долго, громко, с перекатывающимися по лицам улыбками, но слова их выветривались через воронку вечера и ночи, не доживая до утра, как бы ни были горласты их авторы? Почему за увлекательными рассказами о детях, путешествиях по необъятным переливам захваченных культур, карточных выигрышах и изящных дебошах проступали лишь какие-то зарисовки людей? Быть может, Анисия просто скверно читала между слов и морщинок.

Ей вообще порой казалось, что период развития завершился. Пик чувствования и осмысления будто был пройден. Да и слишком много прежде они приносили боли и упадка сил. Поэтому она научилась блокировать их. Притерлись даже сожаления и стыд за то, как она поступила с Алексеем. Должно быть, мало кто из живых, а не начертанных на бумаге, способен самозабвенно любить кого-то годами надрывной трагедии. Что ж, теперь все шло ровно.

А за толстыми не протапливаемыми стенами не такого уж старинного особняка бурлила жизнь иная, подтачивающая эту каждодневную ненужность… Жизнь человеколюбивых идей и первых – недостаточных – детских садов.

Не прощаясь, Анисия покинула вечер. Открытый воздух столицы обдал ее обожженные щеки сдавленной свежестью. Она неспешно побрела по мостовой, сутулясь. Показалось, что кто-то идет следом. Это обязывало ее концентрировать мысли на чьем-то докучливом присутствии, а она и так ежеминутно была окружена то слугами, то родней Павла, то разноцветьем гостей. Анисия свернула на узкую улочку, чтобы перерубить навязчивость чужого присутствия. Шаги за спиной стали отчетливее. В пробивающемся опасении Анисия вновь выскочила на набережную и замерла над водой. Тишину вечера разбавляли лишь припорошенные перекрестками окрики возниц да расщепление воды о гранит. Черная вода будто сама рождала беспокойный, рыхлый ветер на своей расплавленной поверхности. Кто брел за ней? И брела ли она сама или топталась в бесконечно малой точке пространства, а ни прошлого, ни будущего не существовало, ровно как и ее самой?

3

Зловоние городских улиц, щедро сбагренных конским навозом, отодвинулось предвзятыми, убогими клочками почти шестилетней давности. Которые, все переврав, красочно вырвать из вечности могла только она одна. И Анисия с болезненным облегчением погрузилась в какое-то вневременное забытье, даже уже не чувствуя боль в плечах от долгой ходьбы. Заменить бы их на тугие корни – пусть себе болят.

Улучшенный воспоминаниями Алексей, более светящийся и гладкий, поравнялся с решительно вышагивающей Анисией.

– Как удивительно наблюдать вас без компаньонки.

Анисия торопливо взглянула на него.

– Вы не выглядите удивленным.

– Я хотел бы поговорить о том случае с… батюшкой.

Анисия почувствовала толчок в сердце, не желая вспоминать уродливую, дурно объяснимую сцену, свидетельницей которой она стала случайно. Сцену, когда молодой священник отец Сергий хватал Алешу за руку.

– Это не мое дело, – протараторила Анисия, опасаясь, что он заметит тяжелые агитационные листовки под ее пальто.

– И все же…

– Я никому не скажу, если вы об этом. Это не мое дело и не этих…

Алексей медлил, подбирая слова. Анисия с неудовольствием заметила в начале улицы жандармов.

– Я не понимаю, как вообще дошло до подобных объяснений… Но я не поощрял его.

Анисия впала в размягченную голубым зелень Алешиных глаз. Доверчиво – распахнутых, гармонично вписанных в узкое лицо с правильным носом. Конечно, он никого не провоцировал, ему и не нужно было. Сама подозрительная безгрешность его уже была нешуточной провокацией. О, в нем таилось куда большее, чем смиренный послушник!

Они молча прошли несколько метров. Даже мысли стали голыми от допущения, что Алеша бежит в само лоно иерархии от напора эпохи и ее потрясений.